БОРИСУ КАРЦЕВУ не приходило в голову, что экспедиция, которую он нагнал спустя неделю после экскурсии в долину Батырлар–джол, затянется на такой длинный срок.

Шли месяцы. Станция за станцией — отряд двигался по отрогам Тянь–Шаня, углубляясь в самое сердце гор, в поисках таинственного центра, откуда шло тяжкое дыхание пораженной неведомой болезнью природы.

Болезнь еще не имела имени, в переписке органов здравоохранения и научно–исследовательских институтов она получила наименование “форма 101”. Она появлялась внезапно — разила молниеносными, не знающими промаха ударами, шла из кишлака в кишлак отмечая свой путь смертью и разрушением, и исчезала так же внезапно, как и появлялась. Ее появление совпадало с набегами грызунов — в годы влажные, обильные пищей, с тучных горных пастбищ спускались проворные острозубые зверьки, гонимые великим инстинктом расселения. Они несли на себе насекомых, переполненных микробами страшной болезни. Ночью человек чувствовал укол и, не просыпаясь, начесывал место укуса. А наутро, багровый от жара, он просыпался, схваченный в тяжелые объятия болезни.

Болезнь шла на убыль. Но было опасение, что она покидала речные долины не навсегда. И перед отрядом стояла задача — найти ее природные очаги, разыскать места, где укрывалась она, пережидая тяжелые времена, — разыскать и уничтожить.

Из предгорий в ущелья, затем на альпийские пастбища, с пастбищ на высокогорные пустыни переходил отряд по следам отступающей болезни. Борис уже так привык к кочевому существованию, что о городской жизни вспоминал, как о каком-то далеком, полузабытом сне. Реальными были холодные утра, завтрак, пахнущий дымом, утренний обход поставленных на ночь ловушек для грызунов, длинный–длинный день в палатке, в душном и тесном костюме, специально одеваемом для вскрытии зараженных животных, и вечера у костра, когда весь отряд собирался, чтобы обсудить итоги дневной работы и наметить план на будущее.

Карцева иногда поражало, как мало времени у него оставалось для того, чтобы заняться другими мыслями, подумать о личных делах. Высокий азарт, ярость исследователей, волнуемых схваткой с косностью природы, овладели всеми участниками отряда — эпидемиологами, микробиологами, зоологами. Близость победы над страшной болезнью мешала думать о чем-либо ином, кроме цели, стоящей перед экспедицией.

И только в редкие часы, когда накопившаяся за день усталость оказывалась недостаточной, чтобы свалить мертвым сном, Карцев, лежа в спальном мешке, вспоминал фантастический день, проведенный в долине Батырлар–джол.

Эти воспоминания были еще более неясными, чем мысли о Москве. Иногда Борис не мог отличить испытанного им в действительности от видений и снов, посещавших его по ночам. Он твердо верил, что в долине Батырлар–джол ему как зоологу выпало неслыханное счастье — открыть невероятный, сказочный мир неизвестных доселе живых существ, преображенных гигантизмом. Но от всего увиденного в сознании остались только клочки и перепутанные обрывки. Череп исполинского грызуна в ложе потока, гигантский эдельвейс, застывший темным силуэтом на фоне вечернего неба, страшное рыло чудовищной лягушки, фантастические стрекозы над озером — все это проходило в сознании, как кадры старого, истрепанного кинофильма.

Он не рассказывал своим спутникам о пережитом в долине Батырлар–джол. Сначала он все надеялся, что в работе выдастся “выходной” день, когда можно будет рассказать об этой удивительной экскурсии и подумать о ее повторении. Но чем глубже в горы забирался отряд, тем меньше надежды оставалось на такую возможность, и Карцев решил не трогать этой темы, пока не будет решена задача, поставленная перед экспедицией.

Только своему учителю — профессору Огневу в Москве — он отправил письмо с подробным отчетом о своих приключениях. Но, очевидно, он чересчур сгустил краски, описывая свое возбужденное состояние во время блуждания по долине Батырлар–джол, так как в обычном шутливо–вежливом тоне ответного письма профессора сквозило совершенно явное недоверие. Очевидно, он считал все приключения Карцева плодом бредового состояния, фантазией, возникшей в одурманенном сознании.

Это было обидно, но совершенно логично. Доказать реальность всего им увиденного он в конце концов мог, только представив конкретный предмет своих рассказов. Карцев достал из кармана зуб исполинского грызуна и смотрел на него хмурясь. Да, зуб не мог не вызывать интереса! Но все же это был не более чем зуб.

Писал он и Павлу Березову, спрашивая, привелось ли ему побывать еще раз в ущелье Батырлар–джол. Павел отвечал кратко, в несвойственной ему сдержанной и холодной манере. По возвращении из долины Батырлар–джол он был снова болен, но скоро поправился. “Ты был прав, — писал он, — эта вода, очевидно, не годится для нас, пигмеев”. Никаких воспоминаний о путешествии письма не содержали.

“О новых экспедициях я уже не думаю, — писал Павел своим размашистым почерком — не более двух десятков строк на страницу. — Уроки той, в которой я уговорил тебя участвовать, я запомнил на всю жизнь”.

Борис несколько раз пытался выяснить судьбу семян гигантского кок–сагыза, принесенных им из ущелья Батырлар–джол. В феврале они были высеяны в вазоны, дали всходы; но об этом Павел сообщал без особого энтузиазма — по–видимому, что-то не ладилось. В следующих письмах сквозило явное раздражение.

“Особыми удачами похвастаться не могу, — писал он. — Не нужно забывать, что растение и его среда — это неразрывное единство. Очевидно, с равным успехом можно было выращивать здесь ананасы”

Последнее письмо Борис получил два месяца назад. Павел писал, что работы очень много, так как он временно остался один, — Петренко уехал в длительную командировку на Украину.

Ни в одном из писем он ни разу не упомянул о Жене. Борис перестал о ней спрашивать, чувствуя, что своими вопросами причиняет товарищу боль.