Извлечение из колодца Литке задержало спуск люльки за Зулем и его спутниками.

Зарсену стоило большого труда и всего напряжения воли, на какое он был способен, заставить себя руководить подъемом партии с «острова Пингвина». Мысли его кружились около кабины, в которой врач возился над приведением в чувство старшего офицера. Несмотря на то, что Зуль представлял собою истинную цель полета в эту часть Арктики, по крайней мере для него, Зарсена, теперь когда цель была достигнута и доцент, отождествлявшийся в последние дни с солидным пакетом акций и последующим благополучием — был на борту, теперь Зарсен не мог даже сосредоточиться на том, чтобы ответить сколько — нибудь внятно на вопросы, которыми его закидали поднятые со льда люди.

Даже с самим Зулем он едва поздоровался, а вполне резонные требования разъяснения со стороны Йельсона, начинавшего, по-видимому, о чем — то догадываться, так и остались без удовлетворения.

Едва успев принять на борт новых пассажиров, Зарсен поспешно сдал вахту проспавшемуся Мюллеру и заперся у себя в кабине. Даже не решился заглянуть в кабину капитана, где происходила бурная беседа между Фритьофом Хансеном и Альфредом Зулем. Подошел было к двери с дощечкой «старший офицер», но алюминий ручки обжег пальцы.

Положение казалось Зарсену настолько безвыходным, что, несмотря на простоту и очевидность выводов, какие можно было сделать из всего случившегося, Зарсен никак не мог собрать мыслей для самого последнего слова. Слово само приходило на кончик языка, но мозг не давал ему разрешения сорваться. Где — то в глубине долбила мысль о том, что вовсе еще не все кончено и должен быть найден какой — то выход. Но в тот самый момент, когда мысль должна была сформироваться в четкую и ясную фразу, в дверь постучали и вошел стюарт:

— Капитан просит вас к себе.

Тут — то вместо ясной формулировки протеста с языка сорвалось упорно сдерживаемое слово: «Конец».

Зарсен порывисто встал и провел широкой рукой по бритой голове. Ладонь стала влажной.

Через минуту он толкнул дверь капитанской кабины. Хансен сидел за столом, низко склонив голову на руки. Зуль, полулежа на диване, сосредоточенно щипал бородку. Зарсен внимательно посмотрел на короткие крепкие пальцы доцента. Но они были тверды, как всегда. «В них нельзя было угадать волнения. А Зарсену казалось, что в волнении Зуля должен быть единственный залог его собственного спасения. Зарсену нужен союзник. Он не может отвечать один. Но пальцы Зуля своим спокойствием кричали о непричастности. Эти пальцы символизировали алиби доцента. И невольно все внимание летчика сосредоточилось ца том, чтобы доказать, что он не один, что за ним стоит Норвегия и что по существу его защита вовсе не есть его собственное дело, а прежде всего — дело Зуля.

Зарсен молча стоял у двери. Хансен, не оборачиваясь, тихо спросил:

— Это вы, Зарсен?

Вопрос звучал так мягко, нерешительно, почти робко, что в первый момент Зарсен даже не узнал голоса своего капитана. И по необычности этого вопроса, и потому, что всегда такой открытый, прямой старик даже не обернулся к нему, Зарсен понял, что то, что узнал Хансен, слишком тяжело для него. Старик пришел к какому — то решению, которое даже он, привыкший ко всему за десятки лет полярных скитаний, не может сказать, глядя в глаза. И именно то, что это происходило с ним, Зарсеном, которому старик всегда беспредельно доверял, связывало. В голове был такой сумбур, что он даже забыл ответить на вопрос Хансена:

— Зарсен?

— Я, херре.

— Зарсен… я знаю все. Он был достаточно откровенен.

— Тем лучше для меня, херре.

— Зачем этот цинизм, Зарсен? Не нужно так говорить, — мягко сказал Хансен.

— Нет, херре, чем хуже, тем лучше.

— Зарсен… Вам придется достаточно серьезно отвечать, когда мы вернемся туда, где есть судьи. Тем более, что мне кажется — судьи эти не будут норвежцами.

— Поверьте, херре, я искренно сожалею в этот момент, что время слишком быстро бежит вперед и мы с вами не идем на лыжах, а летим на этом ковчеге. Тогда правосудие совершилось бы гораздо проще и скорее. И притом, херре, там на льду мне не пришлось бы отвечать перед вами одному.

Хансен поднял голову и встал. Подойдя к Зарсену, он взял его за руку:

— Я не собираюсь вас судить… Зарсен, мои глаза выгорели от сияния льдов. Те льды, что бегут теперь под нами, знают меня слишком давно, много раньше, чем вы. И если бы вы знали меня так же, как они, то поняли бы, что я не только не хочу, но и не могу вас судить. Мне горько только одно — то, что Европа впервые за всю долгую историю полярных путешествий сможет бросить камнем презрения в норвежца… Зарсен, мы с вами имеем счастье принадлежать к нации, никогда не искавшей на севере ничего, кроме чистого знания. Мой мальчик… да, для меня вы ещё мальчик. Внимательно перелистайте историю полярных стран. Просмотрите карту всех экспедиций, проследите пути всех открытий. Что вы там найдете? Тернистый путь, политый настоящей кровью самоотверженных людей. Каждая вторая капля этой крови— норвежская… Вы, вы сами ведь можете гордиться тем, что делили тропу с таким железным и самоотверженным полярным волком, как наш покойный Роальд. И разве вы могли бы простить тому, кто запачкал бы грязью ваши следы на девственном снегу полярных полей? Кровь, только кровь, свидетель самоотверженности и бескорыстия, могла оставаться на следах ваших ног. Пусть грязь остается на следах тех, кто пятнает эти льды лыжами, направленными к цели узкого практицизма. Нажива и завоевания…

— Но, херре.

— Не перебивайте, я знаю, что вы хотите сказать. Вы станете меня уверять в том, что большинство отправляющихся теперь по проложенной нами лыжнице проникнуты именно этими утилитарными тенденциями, что может быть даже вот эта самая экспедиция, которой я руковожу, вовсе уж не так безгрешна в этом смысле. Ведь так, Зарсен? Ну так что же, пусть они ищут здесь, чего хотят. Но мы — то не принадлежим к их поколению. Поймите, что мы должны уйти с этих льдов с такими же чистыми намерениями, с какими вступили на них первый раз. Вы вправе сказать, что история полярных блужданий имеет и темные страницы. Да, мой друг, такие страницы есть. Здесь в этих пустынях происходили иногда мрачные события, каких нет ни в какой истории. Но почему? Потому что именно здесь на льду царят законы, о которых вы только что говорили. Этих законов не создавал человек. Это ледяные законы. А тот, кто попадал на ледяную тропу, иногда должен был подчиняться и ее законами, как ни было в нем сильно пламя человеческого. Ведь не принято говорить о том, что люди покушались на жизнь себе подобных, даже если это происходило тогда, когда они перестали быть людьми. Когда вся жизнь сводилась к нескольким каплям горячей крови. Даже тогда, Зарсен, история жестоко судила тех, на кого могло упасть подобное подозрение. А что же сказать о норвежце, повинном в смерти товарищей не ради спасения своей собственной жизни, а только ради низменных интересов, пусть даже эти интересы будут интересами нашей прекрасной родины? И к этому искушению, Зарсен, причастны вы. Я не хочу судить никого из вас, но… но, как мне ни тяжело такое признание, я не смогу сказать ни одного слова в вашу защиту.

Зарсен хотел сказать так много, что не сказал ничего. Вырвав руку из державшей ее руки Хансена, он стремительно вышел из кабины.