Превосходная бритва за двадцать центов!

Плакал или не плакал Енс Боот, сидя в темноте на куле с перцем, установить невозможно. Во всяком случае, если он и пролил на навощенную палубу несколько горьких слез, то этим ограничилось его сентиментальное отчаяние, — изо всех человеческих занятий оплакивание было наименее свойственным Енсу Бооту.

Хорошо выспавшись, утром он восстановил в памяти события вчерашнего дня и освидетельствовал себя. Выяснилось, что он едет в Америку с билетом третьего класса, со ста сорока долларами, без багажа и без воспоминаний. Это развеселило Енса Боота, и он не стал раздумывать, зачем он променял жизнь миллиардера на мытарства безработного эмигранта в трущобах Нью–Йорка или Чикаго и что он будет делать в Новом Свете. Енс Боот крепко верил, что философствовать могут лишь монахи, изготовляющие ликер бенедиктин, или российские интеллигенты, на привилегии которых профаны не должны посягать.

Енс Боот ел бутерброд с ростбифом и ни о чем не думал.

По заезженному древнему пути неслась огромная рыба, густо нафаршированная людьми. Кругом была, разумеется, вода. Все располагало к поэзии. Но здоровая любознательность проснулась в Енсе Бооте, и он, с отменной ловкостью умеющего складываться в шестнадцать раз, обследовал «Мавританию», Три четверти парохода занимали почтенные американцы с семьями, ездившие в дряхлую Европу для полезной желудку меланхолии, как ездили, по преданию, европейцы XIX столетия в мертвые города, в Венецию или в Брюгге. Богатых было немного, но они любили простор, и поэтому сто сорок восемь пассажиров, обладавших капиталом в 12 000 000 000 долларов, занимали три четверти парохода. На четырех палубах они танцевали кау–трот, катались, сидя в корзиночках с парусами, аплодировали дамскому боксу и стреляли в прирученных колибри. Нижняя палуба была обращена в каток, и, несмотря на зной июльского солнца, дочери и сыновья миллионеров, в пурпуровых и изумрудных штанах, лихо носились по звон кому льду. На верхней палубе цвели сицилийские апельсины и бразильские орхидеи. В каютах играли оркестры малайцев, яванцев, либерийских негров и нижегородских балалаечников.

Дипломатические лакеи разносили утренние коктейли.

Глотая ледяные смеси, миллионеры поглядывали на восток и ухмылялись. Они вспоминали некоторые аттракционы умирающей Европы: расторопность француженок, чувствительность семейных немок и мистический темперамент русских аристократок, всех равно готовых к услугам за несколько долларов, завалявшихся в жилетном кармане.

Туда же, то есть на восток, взирали с благодарностью супруги миллионеров: они везли в поместительных кофрах смиренную дань Европы — платья, обдуманные консилиумами лучших парижских художников, фарфоровые сервизы различных низложенных династий, тяжелые ожерелья и кольца князей, графинь и баронесс, кротко проводящих дни в очередях всех европейских ломбардов.

И, наконец, мечтательные дочери миллионеров, с шеями жирафов и со ступнями слонов, обращали студни своих глаз к исчезнувшим берегам, где имеются Венеры Милосские, римские ладзарони и прочие достопримечательности, тщательно зарисованные на страницах великолепных замшевых альбомов.

Сто сорок восемь пассажиров первого класса, нежась на утреннем солнце, невольно поворачивались к умирающей Европе.

На другом конце парохода находились пять тысяч шестьсот семьдесят пассажиров третьего класса. Им было, конечно, тесно, но ведь у пяти тысяч шестисот семидесяти человек, взятых вместе, не было и ста тысяч долларов, а один пассажир первого класса, стальной король, мистер Джебс, заплатил за проезд в каюте, отделанной в мавританском стиле, сто пятьдесят тысяч долларов. Пять тысяч шестьсот семьдесят человек могли легко потесниться. Это были даже не граждане США, а презренные эмигранты: ирландцы, польские евреи, итальянцы, немцы, убегавшие куда глаза глядят от десяти лет голода и войны. Они давно разучились роптать или надеяться.

Пароходная компания «Синяя звезда» заботилась обо всех пассажирах, даже об этом сброде. Пять тысяч шестьсот семьдесят человек сидели чинно на чисто выкрашенных скамьях и ели питательный суп из алюминиевых чашек, цепочками прикрепленных к столам. Время от времени специальные санитары обрызгивали их из гигантских пульверизаторов карболкой и йодоформом. Пять тысяч шестьсот семьдесят человек тупо глядели на запад, где должна была родиться в зеленом мареве моря новая земля, трудная и злая, как все земли Земли.

Только грудные младенцы, не понимая 116 параграфа правил, изредка начинали кричать, но им быстро зажимали рты механическими ротодержателями.

Между первым и третьим классами находилась граница — столб с надписью:

ВХОД ПАССАЖИРАМ ТРЕТЬЕГО КЛАССА ВОСПРЕЩАЕТСЯ

За исполнением приказа следили четыре негра в оранжевых мундирах. Но Енс Боот, гордость цирка Медрано, легко прополз ужом мимо четырех негров. Очутившись в просторных помещениях первого класса, он не испытал никакого желания вернуться на скамью, где и без него обретались пять тысяч шестьсот шестьдесят девять человек. Дружески поговорив с заведующим ваннами и парикмахерскими, он вспомнил одно из своих былых ремесел и час спустя стал главным массажистом «Мавритании».

В 10 часов утра в нижних помещениях началась необыкновенная суматоха: стальной король, мистер Джебс, принимал ванну. Мистер Джебс ценил свое время, и поэтому в большую ванную комнату, примыкавшую к мавританской каюте, собралось пять мастеров. Мистер Джебс гордо лег на циновку.

Одновременно парикмахер начал брить его, маникюрщик обрезать ногти на руках, педикюрщик — на ногах, второй парикмахер обливать голову хинной настойкой, а Енс Боот растирать круглый, тугой живот. Мистер Джебс, предоставив свое тело людям, в эти четверть часа душой, свободной от всяких житейских дел, беседовал с богом.

Позади стояли подмастерья с духами, притираньями, щипчиками, мазями, лаком и прочими материалами. Сверкали серебром десятки кранов. Нежно булькала розовая вода в мраморе ванны, и не менее розовая, не менее благоуханная душа мистера Джебса парила высоко в небесах.

Это было как бы четырехэтажным зданием. Внизу голый, густо фиолетовый мистер Джебс. Над ним лакеи, готовящие ему плотный завтрак, и скрипачи, репетирующие для него любимое попурри из «Травиаты». Еще выше радиостанция «Мавритании», отправляющая телеграмму в Питтсбург супруге мистера Джебса:

А надо всем розовая бабочка — освобожденная от плоти душа.

Мастера и подмастерья, понимая величие этого здания, богомольно молчали. Вдруг раздался скрипучий голос самого мистера Джебса:

— Милейший, а это ведь превосходная бритва?

— Все, что есть лучшего, сэр!

— А сколько она стоит?

— Куплена в Гамбурге. Если перевести на наши деньги — двадцать центов, включая пошлину и пересылку.

Здесь произошло нечто невероятное. Живот, находившийся под пальцами Енса Боота, сразу неслыханно раздулся. Весь мистер Джебс окончательно побагровел, — Содовой! — прохрипел он.

Выпив стакан воды, мистер Джебс несколько оправился и приказал перенести его в ванну. Енс Боот взял бедного короля стали и ласково окунул его в розовую водицу.

— Двадцать центов! — шептал мистер Джебс. — А у нас четыре доллара. Ну да, понятно…

В 1920 году девяносто центов.

В 1923 году пятьдесят центов.

Теперь двадцать центов. А покупать они ничего не покупают. Сифилитики из «Травиаты»! Нет, единственный выход — уничтожить Европу!..

Да, разворачивая свиток истории человечества, мы можем воскликнуть: сколько случайностей!

1. Енс Боот легко мог бы остаться с пятью тысячами шестьюстами шестьюдесятью девятью пассажирами третьего класса и не массировать 19 июля 1926 года живота мистера Джебса.

2. Парикмахер мог бы брить мистера Джебса американской бритвой.

3. Мистер Джебс, беседуя с богом, мог бы не удостоить беседой парикмахера.

И т. д.

По непоправимое случилось. Енс Боот теперь твердо знал, зачем он едет в Америку.