«Вот так пудра»
В старом кабачке Кракова «Приятная встреча» Енс Боот и Чуг пили совместно третью бутылку токайского. Вино было отменного качества, но Чуг со слезами вспоминал родную самогонку:
- Вот у нас в Тамбовской гнали…
Енс Боот не спорил, Енс Боот был весел, добр. Как невинный младенец, он улыбался миру. Директор «Треста Д.Е.» стал обыкновенным красноармейцем. Стал, не тая никаких задних мыслей, честно и просто. Да иначе и быть не могло. Наш герой отличался редкой впечатлительностью. Увлекаясь чем–нибудь: цирковыми трюками, революцией или игрой на бирже — безразлично, он увлекался до конца, пренебрегая благоразумием.
Он никогда не отрекался от своей цели, ибо цель эта была сильнее его. Все дороги вели к ней. Теперь, будя средневековый, напыщенный сон Кракова диким рыком «Даешь Европу», он делал то же самое дело, что и несколько лет тому назад, сидя в своем бюро на тридцать втором этаже небольшого небоскреба.
(Взять женщину иногда не так–то просто. Однажды и всемогущему Зевсу пришлось превратиться в быка.)
Енс Боот, идя в первых рядах российской армии, хотел взять Европу. Его сердце, нетерпеливое сердце сына монакского принца, билось согласно с двенадцатью миллионами сердец. Это были прекрасные недели. И Чуг был прекрасным товарищем. И стоило ли спорить о том, что лучше: токайское вино или тамбовская самогонка?
Друзья спросили четвертую бутылку. На следующее утро авангард гигантской армии выступил дальше: в Чехию и в германскую пустыню.
В Париже закрылись все лучшие рестораны, ибо клиенты потеряли аппетит.
Чуг сносил свои сапоги. Он обыскал все магазины Кракова.
В них имелись шелковые кимоно, бухарские ковры и бокалы из богемского хрусталя. Но во всем Кракове не осталось больше ни одной пары сапог. А для того чтобы дойти до Парижа и взять Европу, полотеру Чугу, натиравшему некогда полы босиком, нужны были именно сапоги. Это поняла дочь содержателя цукерни панна Ядвига, и она подарила Чугу отцовские сапоги: кондитер ведь не собирался брать Европу. Поэтому панна Ядвига сидела в кабачке «Приятная встреча» с Чугом и Енсом Боотом. Если мы не упомянули об этом раньше, то лишь из вполне понятной стыдливости, не желая вызывать у читателей ложные подозрения.
Чуга не интересовали женщины. Чуга интересовали сапоги и Европа.
В кабачке «Приятная встреча» было тепло и уютно. Хозяйка зажгла лампу. Взглянув на Чуга, Енс Боот рассмеялся:
— Ты что ж, совсем европейцем стал? Напудрился? Смотри, теперь все полячки с ума сойдут…
Хотя из распитых четырех бутылок на долю Чуга приходилось две, он все же сообразил нелепость этих слов и подошел к зеркалу, висевшему на стене, рядом с портретом покойного премьера господина Тшетешевского.
То, что он увидел в зеркале, еще более озадачило его: вместо рябой, румяной физиономии, к которой Чуг почти так же привык, как к своему прозвищу, на него глядело перепачканное мукой явно чужое лицо. Чуг вытер щеки рукавом, но от этого ничего не изменилось.
— Вот так пудра! — сказал он в крайнем недоумении.
Енс Боот взял со стола лампу и поднес ее к лицу Чуга.
Одну минуту глядел он. Потом поставил лампу на место и заплакал.
Енс Боот сообразил, что это за пудра. Енс Боот плакал от ненависти.
Здесь мы должны сказать несколько слов в защиту давно умершего и несправедливо оклеветанного человека.
Нет злодеяния, которое не приписывалось бы Енсу Бооту.
Еще в настоящее время в некоторых городах Северной Африки, где после гибели Европы поселились семьи спасшихся европейцев, старухи любят пугать непослушных детей угрозой:
— Вот Енс Боот придет — он тебя съест.
Енс Боот никогда не ел детей. Енс Боот не совершал многих иных зверств. Енс Боот только надоумил дряхлых европейцев сделать то, что они все равно сделали бы через сто лет. Он укоротил агонию Европы. Не он изобрел ядовитые газы, не он построил центрифуги «Дивуар Эксцельзиор». Он только открыл камеры сумасшедшего дома. Остальное было делом самих умалишенных. Европейцы сами придумали хитрейшие способы уничтожения друг друга. Ни автором трагедии, разыгравшейся в 1928–1940 годах, ни режиссером Енс Боот не был. Ему принадлежала скромная роль сценариуса.
Увидев густо напудренное лицо Чуга, Енс Боот заплакал от ненависти. Непричастный к злодеянию, он обладал должной сообразительностью и богатым опытом, чтобы сразу понять весь ужас свершившегося.
— За эту пудру надо мстить, — сказал он вслух.
Чуг все еще продолжал, недоуменно улыбаясь, прихорашиваться у зеркала.
И, сказав это, Енс Боот вспомнил о своем почти забытом детище, «Тресте Д. Е.». Он понимал, что ставка бита и что эти двенадцать миллионов уже не получат Европы. Тогда остается безошибочный расчет.
Еще два–три года работы треста. Он отомстит. Он возьмет Европу.
И Енс Боот, вытерев глаза, кратко сказал Чугу:
— Прощай.
Чуг все еще ничего не понимал. Думая, что Енс Боот перехватил токайского, он только проворчал:
— Уходишь? Ну–ну. А ты хозяйке за вино заплатил?
Енс Боот вышел на темную площадь и стал обдумывать план скорейшего отъезда. Смерти он после Берлина и Москвы не боялся. Но медлить не приходилось.
Енс Боот прошел на главную улицу.
Здесь царило необычайное оживление: прогуливались красноармейцы, рязанские бабы в платочках, мастеровые с гармошками, прекрасные полячки, казанские татары в ярких ермолках, польские художники с локонами до плеч, пейсатые цадики.
Был первый весенний вечер, и он пах горечью тополей.
Русские должны были завтра выступить дальше. В боковых темных уличках порой раздавался отрывистый, грустный звук последних поцелуев: люди, пришедшие с востока и кричавшие «Даешь Европу», еще не дошли до Парижа, зато они взяли немало сердец прекрасных краковянок.
Кто–то играл на гармошке. Это был очень хороший вечер.
Но когда вспыхнул золотой рой электрических фонарей, смущенный гул прошел по толпе. Все гулявшие стали тревожно всматриваться в лица своих подруг, товарищей, встречных.
Какой страшный карнавал: сто тысяч Пьеро с белыми масками.
— Я боюсь тебя, Галя. Ты совсем белая, как смерть!..
Через пять минут главная улица опустела. Испуганные люди убегали от света в темноту переулков и дворов.
Енс Боот шел один полем. Шел он на север, к морю. По его расчету, это был единственный возможный путь. Вдруг он остановился и вздрогнул: какая–то чудовищная мысль родилась в его голове. Впрочем, эта мысль была простейшей: Енс Боот вынул из кармана маленькое зеркальце и взглянул на себя.
Обычного лица, красного, обветренного всеми ветрами мира, не оказалось. Был гипсовый овал.
«Я умираю, — подумал Енс Боот. Что будет с «Трестом»? А впрочем, все равно…» И, сладко зевнув, пошел дальше.
Он шел до рассвета, а когда показалось солнце, остановился, присел на пень, съел оказавшийся в кармане сухарь и снова взглянул в зеркальце: даже умирая, Енс Боот не мог избавиться от любопытства. Что же! — красное, обветренное лицо кокетливо улыбалось.
(Иногда даже опытные люди могут ошибиться: Енс Боот ночью, глядя в зеркало, забыл о зеленой, огромной луне, висевшей прямо над ним.)
А в Кракове утро не принесло облегчения. Раздевшись, люди увидели, что их тела тоже белы и как будто посыпаны известкой.
Глаза болели и слезились. Першило во рту. С лица кожа начала слезать и висела лоскутами. В ужасе люди кидались к докторам, но ни один врач не мог определить болезни.
Только какой–то старенький фельдшер многозначительно бормотал:
— Восточная болезнь. Еще в писании сказано…
Но это философское замечание не являлось лекарством.
К вечеру кожа начала гореть, и припухшие лица сразу покраснели. Люди метались в жару. Гнойные глаза замыкались. Люди слепли.
В кабачке «Приятная встреча» на полу лежал голый Чуг.
Он скинул рубаху, ему казалось, что она из железа и давит его тело. Багряный и распухший Чуг походил на тушу в мясной лавке. Он задыхался и, задыхаясь, еще шептал:
— Даешь… даешь… даешь Европу!..
Рядом с ним лежала ослепшая панна Ядвига. Ах, какими странностями отличалась покойная Европа! Девушка успела полюбить Чуга и теперь, умирая, еще пыталась поцеловать его гниющую кровяную руку.
— Вы прекрасны, пан Чуг!..
Воздуха не было. Подскочив в последний раз, Чуг прохрипел:
— Вот так пудра!..
И умер. Это было на рассвете. В течение одного дня 3 марта в Кракове от неизвестной болезни умерло двадцать восемь тысяч человек, из них семнадцать тысяч русских, а одиннадцать тысяч местных жителей. 4 марта число жертв почти удвоилось.
Российская армия не выступала в поход.
Париж ликовал. Клерикальная газета «Эхо до Пари» писала:
«Бог спас любимую дочь апостольской церкви — Францию».
Свободомыслящая «Эра нувелль» иначе освещала вопрос:
«Даже природа стала на охрану светоча культуры и родины Великой Революции».
Читатели обеих газет почувствовали возврат аппетита. Вновь открылись рестораны. Парижане танцевали модный танец «чой», привезенный из Боливии.
Енс Боот шел на север. Подойдя к Лодзи, он услышал страшный и, увы, знакомый ему запах падали. Он не вошел в город.
Он обходил предусмотрительно деревни и, видя издали человека, сворачивал в сторону. Он решительно не хотел этой странной пудры.
Все же ему пришлось еще раз увидеть мертвый город.
Узкие улицы Данцига были завалены трупами. От неизвестной болезни люди умирали мучительно, испытывая задыханье, и потому они выползали из душных комнат на улицу. Здоровых но было, уцелевшие убегали из города и бродили в лесах, скрываясь один от другого. Но некоторые, наиболее крепкие, еще боролись со смертью. Слепые, истекавшие гноем, они ползали меж трупов и, томимые жаждой, высовывали изо ртов воспаленные синие языки, чтобы слизнуть с мостовой капли дождя.
В одном из портовых амбаров Енс Боот нашел лодочку. Оттолкнув ее веслом от берега, он еще раз вспомнил белое лицо Чуга под лампой кабачка «Приятная встреча» и воскликнул:
— Я ее возьму!..
Эпидемия неизвестной болезни быстро распространялась.
Очагами ее являлись Польша и Румыния. В течение двух месяцев эти страны опустели. Русская армия, победно вступившая в Европу, была уничтожена. Ее остатки бежали домой, разнося заразу.
В конце апреля отдельные случаи неизвестной болезни были отмечены в Казани и в Воронеже. Несмотря на энергичные меры, эпидемия вскоре приняла массовый характер, и уберечь от гибели Европейскую Россию, уже разоренную центрифугами «Дивуар Эксцельзиор» и обезлюдевшую после похода на Европу, не удалось!
Но с той же быстротой болезнь захватила и южные страны. Чехословакия, Австрия, Венгрия, а также все балканские государства погибли. Она проникла и в Константинополь. Джемаль–паша, приказавший стрелять в каждого, кто попытается переплыть Босфорский пролив, спас этим Анатолию.
Седьмого июля в Женеве собралась конференция западноевропейских государств для борьбы с угрозой эпидемии. Было решено установить кордон, который шел бы по линии Бремен — Кельн — Рейн (по западной окраине германской пустыни), далее вдоль государственных границ Швейцарии и Италии. Всякая возможность приближения к этой линии беглецов из охваченных эпидемией стран была устранена заградительным огнем и волнами газов.
— Это стихийное бедствие. Но Европа все же будет спасена, — сказал господин Феликс Брандево, подписывая протокол конференции.
Английский летчик Джон Бэль совершил отважную экспедицию в зачумленные страны, разумеется, не снижаясь. С высоты двух тысяч метров он снял фильм умирающей Вены.
Этот фильм пользовался громадным успехом. Глядя на шикарный Ринг, заваленный трупами, любвеобильные парижанки плакали, а заплаканные лица пудрили модной пудрой «Лепрэт».
В Париже состоялся 38–й медицинский конгресс. Профессор Брие читал доклад о неизвестной болезни, уничтожившей восток и юго–восток Европы
— К сожалению, мы располагаем весьма бедным материалом и не могли лично проследить нормального течения этой болезни. Я считаю ее неизвестной еще формой проказы, развивающейся с исключительной быстротой. Инкубационный период длится не дольше сорока восьми часов. Смерть происходит от отсутствия дыхания, благодаря воспалению покровов. Можно предположить, что болезнь эта занесена русскими с востока, вероятно, из Монголии, и в условиях европейского климата изменилась, а также получила широкое распространение. Микроб ее не найден, но наука движется вперед. Во всяком случае, я предлагаю назвать ее «скоротечной проказой».
Предложение было принято. По профессор Брие ошибся в одном: микроб этой болезни был хорошо известен, и не кому–либо иному, как ему самому, — господин Брие работал в седьмом секретном отделе военного министерства и, культивируя в течение трех лет микробов простой проказы, вывел наконец гениального микроба, остановившего нашествие российской армии.
Господин Брие, начальник седьмого секретного отдела, и шестьдесят летчиков, которые сбросили пробирки, получили ордена Почетного легиона.
Совнарком находился в Чите.
Господин Феликс Брандево примерял шляпу Наполеона, до этого времени хранившуюся в музее Карнавале.
Енс Боот в почтовой конторе Лондона составлял деловую телеграмму мистеру Джебсу.
