Изменение настроения

После работы мне почему-то захотелось пойти к Сене Озорнову. Помню, что тогда у меня было плохое настроение. Такое плохое, что дальше прямо некуда. Мысли копошились мутными обрывками — о том, что вот уже полгода я не вылезаю из провала в своей теории праполя (наверное, вся теория полетит кувырком), о том, что ничего хорошего не выходит с Илой. Она меня не любит. И я ее не люблю. И о том, что нет во мне моей прежней целеустремленности. Я мысленно взглянул на себя сбоку. Идет, нагнув голову, сутулая фигура. Сутулая. И нет в ней сил распрямиться. Да и желания такого нет.

Я пешком взобрался на третий этаж. Дверь была распахнута.

— Отлично! — сказал Сеня. — Привет.

— Здравствуй, — уныло сказал я и подумал про себя, что непонятно, зачем я сюда забрел.

Он потащил меня в свой маленький кабинет. Сразу было видно, что здесь живет изобретатель. Везде светились лампы, что-то гудело. В окно торчали кронштейны лазерных антенн. Он усадил меня и сказал:

— Ну, выкладывай в темпе.

Я произнес первое, что пришло в голову:

— Намерен полечиться у тебя от меланхолии.

— Естественно, — сказал он.

— Почему естественно?

— Я и впрямь хочу тебя вылечить.

— О! Чудак-человек.

— Говори!

Что ж, я непрочь был поплакаться. Потянулся в карман за папиросами, но Сеня сказал:

— Пожалуйста, не кури, потерпи.

"Ладно, — решил я. — Не курить, так не курить". Я в последнее время со многим легко соглашался.

— Так что же стряслось? — поторопил Сеня.

Я начал с того, что тяжело в тридцать лет провожать молодость, и потом в течение пяти минут звучала моя скорбная исповедь. Не дожидаясь ее конца, Сеня стал расшнуровывать мои ботинки.

— Зачем? — спросил я.

— Так надо, — ответил Сеня и стянул с меня правый ботинок. — Говори.

Левый ботинок снял я сам. И одновременно продолжал исповедываться.

— Носки! — скомандовал он. Я понял, что надо снять носки и послушно сделал это, говоря:

— ...ибо мир стал для меня чужим, ибо я не увлечен жизнью, ибо я чувствую себя беспросветно ничтожным. Вот так. — Это были последние слова моей исповеди.

— Все ясно. И очень трогательно. — Сеня подсунул под мои босые ноги алюминиевые пластинки, от которых шли проволочки к усилителю, надел мне на руки маленькие блестящие кандалы, на голову накинул легкий латунный венец и сказал:

— Ты просто забыл кое-какие слова, у тебя в мозгу стерлись некоторые знаки и связи между ними. В общем, надо чуть-чуть подправить твою модель мира.

— Валяй! — сказал я. — Подправляй. Делай, что хочешь.

Он принялся крутить ручки на пульте в углу, и на его бледных щеках появились признаки румянца. Комната, со всем ее ненарядным убранством, обрела неуловимый дух уюта. Стены из фиолетовых сделались сиреневыми.

— Электрические розовые очки? — спросил я, чувствуя легкое пьянящее головокружение.

— Вроде того. Как фамилия твоей Илы?

Головокружение утихло.

— Такая же как моя. А что?

— Нет, девичья. Ты ведь ее приводил ко мне, будучи еще свободным человеком.

— Да, — сказал я, вздохнув, — Круглова. А что?

— Ничего.

Я подумал, что хорошая была пора, когда Ила была Круглова. И еще мне пришло в голову, что Ила, все-таки, до мозга костей Круглова. Конечно, Круглова, и только Круглова. Веселая, взбалмошная Круглова. Мне очень отчетливо вспомнилось, как давно-давно мы с ней приходили сюда, к Сене, как тут было славно, и как Сеня, провожая нас, спросил у Илы ее фамилию — тогда было непонятно, зачем. Пока я размышлял, он придвинул к стенному шкафу библиотечную лесенку и полез вверх. Это выглядело комично, потому что Сеня был довольно толстый.

— Полки защекочут твой живот и ты упадешь! — крикнул я ему. В таком духе я острил в дни своей юности.

— Никогда! — бодро отозвался Сеня, протянул руку, достал сверху какую-то коробочку и неуклюже, но лихо спрыгнул.

— Вот она, — сказал он, показывая мне вынутую из шкафа коробочку.

— Кто она?

— Твоя жена.

— Почему? — глупо спросил я.

— Здесь ее модель мира пятилетней давности. Но это хорошо, что она такая старая. В ней — сплошная молодость.

— Вот оно что! — Во мне зашевелился червячок ревности.

"Какого черта!" — подумал я, ибо вот уже два года ни разу ни к кому не ревновал Илу. Даже к Зяблику.

— Когда ты приводил ее ко мне, я ее незаметно списал. Помнишь, она надевала игрушечный кокошник и вертелась перед зеркалом? Это был хитрый кокошник. От него шли провода вот сюда...

— Ты, по-моему, врешь, — прервал я Сеню и тотчас успокоился, ибо подумал, что скрытный Сеня имеет обыкновение говорить чистую правду. И вспомнил, что я тоже от нечего делать примерял этот самый кокошник.

Тем временем Сеня открыл коробочку, вынул серебристую лепешку с записью Илиной модели мира, тщательно завернутую в прозрачную пленку, и стал аккуратно разворачивать ее.

— Осторожнее! — сказал я.

— Не бойся. — Он взял развернутую лепешку за края и вставил ее в черную штуку, похожую на почтовый ящик, на котором вместо таблички с объявлением о часах выемки писем находился черный стеклянный экранчик. Тотчас на экранчике запрыгали светящиеся точки и линии.

— Это двумерная развертка спирального обхода ее модели мира, — сказал Сеня. Он повернул что-то сбоку почтового ящика, и линии понеслись с космической скоростью, сливаясь в сплошное световое месиво, как в испорченном телевизоре. — Конечно, тут не вся ее память, но главное есть. Скорость развертки я поставил самую удобную для восприятия.

— Забавно, — сказал я и, опасаясь, что он пустится в объяснения, спросил: — ты понимаешь, что означает эта свистопляска?

— Нет. Никакой расшифровки пока нет.

"Вот и хорошо", — подумал я. Но Сеня продолжал:

— Впрочем, иногда достаточно эмпирического анализа. Кое-что, например интегральные гиперзнаки настроений, можно выделять, усиливать и даже передавать по радио, — он ткнул рукой в антенны, выставленные за окно. — Ты знаешь, что человек слышит кое-какие радиочастоты?

— Ну-ну, — отозвался я неопределенно, потому что ничего такого не знал. И тут мне показалось, что происходящее смахивает на вивисекцию, причем я и копия памяти Илы — подопытные кролики. Но я почему-то не злился, а, наоборот, испытывал благодушное настроение.

В самом деле, смешно: босой, орошаемый какими-то импульсами, в кандалах и венце, я сижу и смотрю, как бессмысленными пятнами мелькают передо мной моя жена, ее память, ее мир, разложенный на дискретные части, скопированная и расчлененная на эти самые интегральные знаки душа ее — душа той самой женщины, с которой я неделю тому назад расстался из-за идиотской ссоры. А рядом хлопочет трудолюбивый Сеня Озорнов — устроитель водевиля.

— Слушай Сеня, — сказал я, — объясни, пожалуйста, зачем идет этот дурацкий кинофильм. И вообще, почему я одет в эти доспехи.

— Так надо. Я же лечу тебя от меланхолии.

— Не вылечишь! — сказал я весело.

— Вылечу. Ты уже отрегулирован по отличному образчику себя самого пятилетней давности. — Он снял с меня венец, сдернул с рук кандалы и ногой пододвинул ботинки. — Обувайся!

Я обулся. Дырочки в ботинках лукаво подмигивали мне.

— А теперь — вниз. Там где-то должна бродить твоя Ила. Я ее приманиваю телепатическим вызывателем. — Он похлопал рукой по почтовому ящику, где что-то пульсировало и гудело. — В данной ситуации это лучше, чем телефон. Я ведь и тебя так вызвал, потому что Зяблик сказал, что ты впал в хандру.

— Ладно, — сказал я. — Пока. Спасибо. — И быстро пожал ему руку.

Когда я спускался, он крикнул сверху:

— Послушай!

Я остановился.

— Если она будет там, ты мне позвони... И это... — он запнулся, — может, вместе поужинаем где-нибудь? Я бы рассказал... Ты понимаешь, кажется, я чему-то научился. Тут, видишь ли, электромагнитная реставрация прежних моделей мира... Разумеется, если есть копии... Это, видимо, очень здорово совмещается с накопленным опытом...

— Ладно! — крикнул я, потеряв терпение, — Скоро поговорим, я позвоню в любом случае! — И вылетел на улицу.

...Был легкий морозец, пухлые снежные коврики, утоптанные тротуары. Народу было мало. Илы не было. Я быстро прошел к ближнему скверу, в котором мы сидели пять лет тому назад, прежде чем подняться к Сене Озорнову. Тогда мы были втроем: Ила, я и Зяблик. И как раз в тот вечер получилось так, что Ила предпочла меня Зяблику... Да...

А сейчас в сквере было пусто. Ни души. Я вымел перчаткой скамью и сел. И подумал, что Сеня, со своим ящиком-вызывателем, наверное, подшутил надо мной. Впрочем, такое было совсем не в его характере. Может быть, он просто не в себе? Уж больно нелепой казалась мне теперь вся эта его прикладная электронная мистика с раздеванием.

Я автоматически потянулся за папироской. Но взяв ее, помял в пальцах и бросил. Курить не хотелось. Бросил папиросу и подумал, что напрасно я начал курить. Держался до тридцати лет и вдруг начал.

Все-таки я не уходил. Никак не мог отделаться от ощущения ожидания. Начертил на снегу свое функциональное уравнение и несколько минут созерцал его. Пришло в голову, что, пожалуй, стоит воспользоваться идеей Колодина о дискретности четвертой производной. Стоп!... И решать методом Брука!... Мысль моя заработала остро и четко. Именно Брука! Все это можно сделать потом, важно не забыть. Я вынул записную книжку и вывел на обложке большими буквами: "Колодин — дискретность — Брук". И прикинул в уме первые выкладки — чуяло мое сердце, там не будет этой проклятой бесконечности, которая завела в тупик мою идею... Жизнь!..

...Ила приехала на такси. Хлопнула дверца, машина укатила. Она стояла возле сквера. Я побежал к ней, схватил ее, закружил. А потом был, конечно, поцелуй. А потом Ила, не отрываясь, смотрела на меня, тянулась ко мне, гладила мое лицо...

— Я почему-то знала, что ты здесь, — это было первое, что она сказала. Тихо-тихо. И еще тише: — Мне захотелось прийти сюда, как тогда... Помнишь?..

...Утром я вспомнил, что так и позабыл позвонить Сене Озорнову.