БЛЕДНОЕ ПЛАМЯ
(Поэма в четырех песнях)

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

1: Я тень, я свиристель, убитый влет
Подложной синью, взятой в переплет
Окна; комочек пепла, легкий прах,
Порхнувший в отраженных небесах.
Так и снутри удвоены во мне
Я сам, тарелка, яблоко на ней;
Раздвинув ночью шторы, за стеклом
Я открываю кресло со столом,
Висящие над темной гладью сада,
10: Но лучше, если после снегопада
Они, как на ковре, стоят вовне —
Там, на снегу, в хрустальнейшей стране!

 

Вернемся в снегопад: здесь каждый клок
Бесформен, медлен, вял и одинок.
Унылый мрак, белесый бледный день,
Нейтральный свет, абстрактных сосен сень.
В ограду сини вкрадчиво-скользящей
Ночь заключит картину со смотрящим;
А утром — чьи пришпоренные ноги
20: Вписали строчку в чистый лист дороги? —
Дивится перл мороза. Снова мы
Направо слева ясный шифр зимы
Читаем: точка, стрелка вспять, штришок,
Вновь точка, стрелка вспять... фазаний скок!
Се гордый граус, родственник тетерки
Китаем наши претворил задворки.
Из "Хольмса", что ли: вспять уводит след,
Когда башмак назад носком надет.

 

Был люб мне, взоры грея, всякий цвет.
30: Я мог сфотографировать предмет
В своем зрачке. Довольно было мне
Глазам дать волю или, в тишине,
Шепнуть приказ, — и все, что видит взор, —
Паркет, гикори лиственный убор,
Застрех, капели стылые стилеты
На дне глазницы оседало где-то
И сохранялось час, и два. Пока
Все это длилось, стоило слегка
Прикрыть глаза — и заново узришь
40: Листву, паркет или трофеи крыш.

 

Мне в толк не взять, как видеть нашу дверь
Мальчишкой мог я с озера: теперь,
Хотя листва не застит, я не вижу
От Лейк-роуд ни крыльцо, ни даже крышу.
Должно быть, здесь пространственный извив
Создал загиб иль борозду, сместив
Непрочный вид, — лужайку и потертый
Домишко меж Вордсмитом и Гольдсвортом.

 

Вот здесь пекан, былой любимец мой,
50: Стоял в те дни, нефритовой листвой,
Как встрепанной гирляндой, оплетенный,
И тощий ствол с корою исчервленной
В луче закатном бронзой пламенел.
Он возмужал, он в жизни преуспел.
Под ним мучнистый цвет на бледно-синий
Сменяют мотыльки — под ним доныне
Дрожит качелей дочкиных фантом.

 

Сам дом таков, как был. Успели в нем
Мы перестроить лишь одно крыло —
60: Солярий там: прозрачное стекло,
Витые кресла и, вцепившись крепко,
Телеантенны вогнутая скрепка
Торчит на месте флюгера тугого,
Где часто пересмешник слово в слово
Нам повторял все телепередачи:
"Чиво-чиво", повертится, поскачет,
Потом "ти-ви, ти-ви" прозрачной нотой,
Потом — с надрывом "что-то, что-то, что-то!"
Еще подпрыгнет — и вспорхнет мгновенно
70: На жердочку, — на новую антенну.

 

Я в детстве потерял отца и мать,
Двух орнитологов. Воображать
Я столько раз их пробовал, что ныне
Им тысячи начту. В небесном чине,
В достоинствах туманных растворясь,
Они ушли, но слов случайных связь
Прочитанных, услышанных, упряма:
"Инфаркт" — отец, а "рак желудка" — мама.

 

Угрюмый собиратель мертвых гнезд
80: Зовется "претеристом". Здесь я рос,
Где нынче спальня для гостей. Бывало,
Уложен спать, укутан в одеяло,
Молился я за всех: за внучку няни
Адель (видала Папу в Ватикане),
За близких, за героев книг, за Бога.

 

Меня взрастила тетя Мод. Немного
Чудачка — живописец и поэт,
Умевший точно воплотить предмет
И оживить гротеском холст и строчку.
90: Застала Мод малютку, нашу дочку.
Ту комнату мы так и не обжили:
Здесь сброд безделиц в необычном стиле:
Стеклянный пресс-папье, лагуна в нем,
Стихов на индексе раскрытый том
(Мавр, Мор, Мораль), гитара-ветеран,
Веселый череп и курьез из "Сан":
"'Бордовые' на Чапменском Гомере
Вломили 'Янки'" — лист прикноплен к двери.

 

Мой бог скончался юным. Поклоненье
100: Бессмысленным почел я униженьем.
Свободный жив без Бога. Но в природе
Увязнувший, я так ли был свободен,
Всем детским небом зная наизусть
Златой смолы медвяный рыбий вкус?
В тетрадях школьных радостным лубком
Живописал я нашу клетку: ком
Кровавый солнца, радуга, муар
Колец вокруг луны и дивный дар
Природы — "радужка": над пиком дальним
110: Вдруг отразится в облаке овальном,
Его в молочный претворив опал,
Блеск радуги, растянутой меж скал
В дали долин разыгранным дождем.
В какой изящной клетке мы живем!

 

И крепость звуков: темная стена
Ордой сверчков в ночи возведена, —
Глухая! Замирал я на холме,
Расстрелянный их трелями. Во тьме —
Оконца, доктор Саттон. Вон Венера.
120: Песок когда-то времени был мерой
И пять минут влагались в сорок унций.
Узреть звезду. Двум безднам ужаснуться —
Былой, грядущей. Словно два крыла,
Смыкаются они — и жизнь прошла.

 

Невежественный, стоит здесь ввернуть,
Счастливее: он видит Млечный Путь,
Лишь когда мочится. В те дни, как ныне,
Скользя по веткам, увязая в тине,
Бродил я на авось. Дебел и вял,
130: Мяча не гнал и клюшкой не махал.

 

Я тень, я свиристель, убитый влет
Поддельной далью, влитой в переплет
Окна. Имея разум и пять чувств
(Одно — чудное), в прочем я был пуст
И странноват. С ребятами играл
Я лишь во сне, но зависти не знал, —
Вот разве что к прелестным лемнискатам,
Рисуемым велосипедным скатом
По мокрому песку.
Той боли нить,
140: Игрушку Смерти — дернуть, отпустить —
Я чувствовал сильней, пока был мал.
Однажды, лет в одиннадцать, лежал
Я на полу, следя, как огибала
Игрушка (заводной жестяный малый
С тележкой) стул, вихляя на бегу.
Вдруг солнце взорвалось в моем мозгу!
И сразу ночь в роскошном тьмы убранстве
Спустилась, разметав меня в пространстве
И времени, — нога средь вечных льдов,
150: Ладонь под галькой зыбких берегов,
В Афинах ухо, глаз — где плещет Нил,
В пещерах кровь и мозг среди светил.
Унылые толчки в триасе, тени
И пятна света в верхнем плейстоцене,
Внизу палеолит, он дышит льдом,
Грядущее — в отростке локтевом.
Так до весны нырял я по утрам
В мгновенное беспамятство. А там —
Все кончилось, и память стала таять.
160: Я старше стал. Я научился плавать.
Но словно отрок, чей язык однажды
Несытой девки удоволил жажду,
Я был растлен, напуган и заклят.
Хоть доктор Кольт твердил: года целят,
Как он сказал, от "хвори возрастной",
Заклятье длится, стыд всегда со мной.

Отправить