На следующий день Сервас встал в 7.00, когда остальные «постояльцы» еще лежали в теплых постелях. Почти у всех была бессонница, вот они и «добирали» сон по утрам.

Сыщик вошел в пустую столовую, налил себе кофе, взял сливки и сел. Ему нравилось одиночество. Он устал от нытья окружающих и наслаждался тишиной. Все — ну почти все — бывшие полицейские, измотанные беспорядочной жизнью, сломавшиеся и сдавшиеся, любили вспоминать прошлое, и Мартен, попав в этот, с позволения сказать, «оздоровительный центр», тоже погрузился в теплые воды ностальгии.

— Как насчет горячего круассана?

В дверях стояла Элиза. Сервас улыбнулся. Иногда ему казалось, что эта женщина — единственный нормальный человек в здешней богадельне. Маленький темноволосый мальчик устроился за соседним столиком и достал из ранца альбом с фломастерами. Элиза поставила перед майором тарелку, села напротив и заговорила:

— Уже на ногах?

— У меня дела в городе, — ответил сыщик и откусил половину вкуснейшего круассана.

Женщина бросила на него изумленно-довольный взгляд и попросила:

— Ну-ка повторите. Я плохо расслышала.

Он соскреб снег с ветрового стекла, плеснул на него горячей водой, протер, включил печку и аккуратно выехал со стоянки. Резкий ветер сдувал на асфальт снег с окрестных полей, но никто, конечно, не подумал прислать сюда хоть одну машину и посыпать дорогу солью. Сервас добрался до шоссе А66, свернул на А61 и въехал в Тулузу с восточной стороны.

Его мысли были заняты Гиртманом. Прокурором Женевы, своим ночным кошмаром, похитителем Марианны. В моменты просветления он говорил себе, что больше никогда о нем не услышит, что Гиртман наверняка сдох где-нибудь в трущобах Латинской Америки или Азии, что ему нужно сделать одно — забыть негодяя. Или хотя бы притвориться, что забыл. Днем это худо-бедно удавалось, но с приближением вечера, когда свет покидал самые дальние уголки мозга, Мартен попадал в ловушку мрачных мыслей и его душа стонала от ужаса. В былые времена, раскрыв особо тяжкое преступление, он возвращался домой, слушал любимого Малера (лучший антидот против мира теней), и все становилось на свои места. Но швейцарец отнял у него волшебное лекарство. Как и Сервас, он был страстным почитателем австрийского гения. Когда в больничной палате Института Варнье зазвучала музыка Малера, оба, преступник и полицейский, мгновенно поняли, что похожи. Майор не забыл, какое впечатление произвел на него тот высокий исхудавший человек с прозрачной кожей. Гиртман поднял глаза, и сыщик вздрогнул, как от удара током. Ровно через секунду негодяй «прочел» его — расшифровал, разгадал. Сервас редко чувствовал себя таким беспомощным, «раздетым».

Он получил открытку от Ирен Циглер из Нью-Дели — теперь она служила в Департаменте международного сотрудничества, ответственного за внутреннюю безопасность. Двести пятьдесят полицейских и жандармов были приписаны к девяноста трем посольствам и занимались предупреждением разного рода угроз: терроризма, киберпреступности, торговли наркотиками… Ирен написала всего две фразы:

Иногда Мартена посещала дикая мысль: возможно, Циглер приняла назначение в тайной надежде отыскать след швейцарца. Сервас не сомневался, что Ирен использует все имеющиеся в ее распоряжении средства — информационные базы и логистику, — чтобы добиться своей цели; ведь именно так она действовала, когда ее в качестве наказания перевели служить в сельскую бригаду. Но легче было бы вычерпать океан ложкой…

Добравшись до города, Мартен отправился к парку Гран-Рон, а оттуда — к Капитолию. Асфальт тротуаров и мостовых был занесен порошей, а на крышах машин лежали пухлые белые подушки снега. Сервас оставил машину на подземной стоянке и пересек площадь, чтобы выпить кофе в кафе напротив Ратуши. Усевшись за столик, где лежала чья-то газета, он увидел обведенную ручкой статью и от нечего делать прочел ее, потягивая ароматный напиток. Спутник «Плеяды 1 Б» прислал в Космический центр Тулузы первые снимки. В статье говорилось, что спутник был запущен 2 декабря в 2 часа 02 минуты с космодрома Куру в Гайане ракетой-носителем «Союз» по договору Информационно-технологического сопровождения. На первых снимках были запечатлены Париж, остров Бора-Бора, авиабаза ВВС США «Девис-Монтен» в Тусоне, штат Аризона, и пирамиды Гизы, Сервас решил, что человек, отчеркнувший статью, наверняка принадлежит к многотысячному отряду военных и гражданских сотрудников космической отрасли.

В 9.30 он покинул уютный зальчик и пошел через превратившуюся в каток площадь Капитолия. Фён «потрошил» облака, и свежий сухой снег припудривал фасады домов из розового кирпича. Тулуза еще не знала подобной зимы. Снежинки порхали над тихими улицами, возвращая людям атмосферу детства. «Можно подумать, мы в Квебеке…» — пришло в голову Мартену. К счастью, галерея Шарлен Эсперандье находилась в двух шагах от центра города, на углу улиц де ла Пом и Сен-Панталеон. Стеклянные двери с шипением разъехались в стороны, и полицейский прошел внутрь, оставляя грязные следы на светлом паркете. Внизу никого не было, яркие лампы освещали голые стены, а на полу стояли большие картонные коробки. «Наверное, привезли экспонаты для будущей выставки…»

Сервас направился к витой металлической лестнице, которая вела на антресоли, и тут услышал звук шагов. Сначала он увидел высокие бордовые сапоги на шпильке, стройные ноги в джинсах в обтяжку и серую куртку, а потом появилось прелестное лицо в обрамлении рыжих волос.

— Мартен? — Шарлен было около сорока, но дать ей можно было лет на десять меньше. — Что ты здесь делаешь?

— Приобщаюсь к современному искусству.

— Хорошо выглядишь, — улыбнулась мадам Эсперандье. — Гораздо лучше, чем в последний раз… В том мрачном месте ты смахивал на зомби.

— Вернулся из царства мертвых, — пошутил Сервас.

— Да нет. Правда лучше, — повторила женщина, как будто хотела убедить себя, а не его.

— Non venit ad duros pallida Cura toros…

— Вижу, своих любимых латинских авторов ты не забыл. Это… — Шарлен обняла его, крепко сжала руку изящными тонкими пальцами, — очень хорошая новость.

Ее прохладная с мороза щека задержалась у щеки майора чуть дольше положенного, и он успел почувствовать запах ее волос и легкий аромат духов. До чего же она хороша…

— Ты все еще торчишь в санатории или вернулся домой? — спросила женщина.

— Меня там кормят, поят и обстирывают — поди плохо, — хмыкнул Сервас.

— Я очень рада. Рада тебя видеть, Мартен. Рада тебя видеть таким. Но это ведь не визит вежливости, я права?

— Права…

Шарлен повесила куртку на плечики, повернулась и направилась в свой кабинет, устроенный в дальнем конце зала, выгнутого дугой над галереей.

— Тебе что-нибудь говорит фамилия Яблонка? — спросил ее гость. — Селия Яблонка…

Хозяйка галереи повернула голову, и сыщик залюбовался ее изящным профилем и точеной шеей под завитками рыжих волос.

— Это художница, покончившая с собой в прошлом году. Я выставляла ее работы. — Шарлен посмотрела Сервасу в глаза. — Тебе не надоело проявлять интерес только и исключительно к мертвецам?

Мужчина счел за лучшее не заметить подтекст ее вопроса, но на мгновение боль дала о себе знать.

Сервасу хотелось верить, что он оставил все свои тревоги и страхи за порогом санатория, но усталость и сомнения шли за ним по пятам.

— Расскажи мне о Селии, — попросил он. — Какой она была? Тебе не казалось, что у нее… депрессия?

— Селия была невероятно талантливой, забавной и… дерзкой.

Эсперандье подошла к стеллажу (другой мебели в огромном зале не было), сняла с полки толстый, роскошно изданный каталог и протянула его Мартену:

— Вот взгляни.

Название на обложке гласило: «Селия Яблонка и отсутствующее искусство». Шарлен начала листать глянцевые страницы. Фотографии бездомных. Африканская семья — пять человек, ютящиеся на десяти квадратных метрах. Санитары «Скорой помощи» кладут на носилки замерзшего насмерть человека. Бродячая собака. Чумазый ребенок роется в помойке. Мальчик просит милостыню в метро… И тут же следом — сверкающие витрины супермаркетов, дразнящие взгляд жратвой, навороченной техникой, игрушками, одеждой («Скидки на все!») и новенькими автомобилями, очереди в кинотеатры, заполненные посетителями залы ресторанов быстрого питания, залы игровых автоматов, переполненные мусорные баки, гниющие свалки, печи для сжигания отходов… Послание автора миру, не требующее разъяснений, ясное и недвусмысленное.

— В ее работах нет ни малейшей изысканности, никаких тонкостей или ухищрений, — стала объяснять Эсперандье. — Она сознательно исключала эстетическую и катарсическую функции искусства, хотела, чтобы ее «месседж» был понятен всем.

Сервас поморщился — рассуждения о художественном стиле Селии Яблонки были ему неинтересны. Сам он вообще предпочитал готику.

— Где сделаны эти фотографии? — спросил он свою приятельницу.

— На улице. И в сквоте. Часть работ там и экспонировалась. Селии было недостаточно, чтобы посетители просто смотрели на снимки, она хотела, чтобы они оказывались внутри, и придумала звуковое сопровождение. Механический голос приглашал их посетить сквот и увидеть завершение экспозиции. Чтобы облегчить задачу, она расклеила небольшие афишки на всем пути следования.

— И что, получилось?

Шарлен поморщилась:

— Не так чтобы очень… Несколько смельчаков «прошли путь до конца», но завсегдатаев моей галереи — увы — жизнь отверженных не интересует.

Мартен кивнул. Он знал, что жена его коллеги не питает иллюзий о посетителях художественных выставок в частности и о мире современного искусства в целом. Она много рассказывала ему о том, как с помощью миллионов долларов и евро надувается пузырь спекуляций, как сговариваются торговцы искусством, галеристы и аукционисты, чтобы «создать репутацию» тому или другому художнику и вынудить музеи и частных коллекционеров платить втридорога за вполне рядовые произведения. В любой другой области за подобные «фокусы» сажают в тюрьму.

— Не уверена, что в моем лице ты нашел самый надежный источник информации… — сожалеющим тоном произнесла Шарлен. — Я не слишком хорошо знала Селию, хотя, пока шла выставка, мы много общались, и… Знаешь, что странно: сначала она была полна жизни, а потом вдруг изменилась — помрачнела, стала дерганой, затравленной, так что, честно говоря, ее самоубийство меня не удивило.

Сервас мгновенно насторожился… Сама по себе эта информация подтверждала версию суицида, но в словах собеседницы ему померещился некий диссонирующий звук. Или он себя накручивает? Хочет во что бы то ни стало выискать деталь, за которую можно будет зацепиться, доказать, что следователи проморгали главное? Ничто не подкрепляло эту гипотезу — кроме ключа от гостиничного номера…

— Говоришь, она менялась все то время, что вы общались? — уточнил полицейский.

— Именно так.

— Как долго это продолжалось?

— Мы познакомились месяцев за девять до ее гибели…

— Какой она тогда была?

Шарлен задумалась.

— Очень энергичной, полной энтузиазма. Строила планы, выдавала десять идей в минуту! А в конце еле ноги таскала. Стала безразличной и жутко рассеянной… Напоминала привидение.

«Что произошло? — спросил себя Мартен. — Селия Яблонка впала в тяжелейшую депрессию всего за несколько месяцев. Такое случилось с ней впервые или это был рецидив?»

— У тебя есть адрес сквота? — спросил он.

— Почему ты заинтересовался этим делом?

Сервас и сам не знал, что ищет. Дело о самоубийстве Яблонки давно закрыто и не входит в юрисдикцию уголовной полиции.

— Позавчера мне в ящик бросили вот это. — Он показал приятельнице электронную карточку.

— Что это такое? — не поняла она.

— Ключ от номера, где умерла Селия Яблонка.

— Ты знаешь, кто это сделал?

— Понятия не имею.

Сервас прочел в глазах женщины недоумение и вздохнул:

— Ты не находишь, что все это как-то непонятно и… неприятно?

Он остановился у ворот с табличкой «Общественный центр самоуправления. Прошения, взаимопомощь, самоуправление». Окна первого этажа были заложены кирпичом. Знававший лучшие времена фасад украшали граффити и многоцветная фреска, изображавшая корабль с беженцами, попавший в жестокий шторм, решетки с колючей проволокой, яркие прожектора, охранников с собаками, судей в мантиях, вооруженных револьверами спецназовцев, полицейских с занесенными для удара дубинками, детей, играющих в футбол среди развалин…

Сервас вошел во двор с растрескавшимся асфальтом, сквозь который проросла трава, и направился к подъезду. У крыльца были припаркованы машины, а недалеко от них стояло несколько велосипедов. Войдя в застекленную дверь, он понял, что в доме бурлит жизнь. На вешалке висели пальто, а к желтым стенам были приколоты детские рисунки и самодельные плакаты: «Полиция контролирует. Суд сажает», «Долой высылку из страны! Общество должно защищать себя, а люди — бороться за свои права!», «Они не заставят нас молчать!», «Подними на смех мэра!»

«Да уж, атмосфера в нашей стране предгрозовая, — подумал Мартен. — Безропотное смирение одних, глухое недовольство других, и последних становится все больше…»

Со второго этажа доносились вопли ребятишек и раздраженные голоса матерей.

За спиной раздался женский голос:

— Я могу вам помочь?

Сервас повернулся, ожидая увидеть девчонку с косичками-дредами в вязаной шапочке и с «косячком» в зубах, но перед ним стояла женщина в джинсах и свитере, со строгим пучком волос и в круглых очках.

— Я хотел бы видеть директора центра, — ответил Мартен.

— Директора? А вы…

Сервас показал удостоверение, и ему показалось, что женщина брезгливо поморщилась:

— Что вам нужно? Неужели недостаточно того, что…

— Я расследую смерть Селии Яблонки, художницы, которая здесь выставлялась. Дела сквота меня не интересуют.

— Это не сквот. Мы даем приют людям, которым негде жить…

— Конечно…

— У нас общественный центр. Мы пытаемся, по мере наших скромных сил, исправлять упущения властей…

— Понятно.

— Центр может дать приют двадцати пяти семьям. Мы оказываем им финансовую и юридическую помощь, учим читать и писать на французском. Здесь есть компьютерный класс, мастерские, столовая, ясли…

— Очень интересно.

— Мы делаем все, чтобы они не чувствовали себя изолированными от общества, объясняем, как противостоять враждебному миру французского правосудия, как не бояться легавых, — последнее слово собеседница майора произнесла по слогам, — тюремщиков и судей… Это — не сквот…

— Я понял.

— Ждите здесь.

Женщина пошла к лестнице. Маленький темнокожий мальчик на трехколесном велосипеде выехал из-за угла, остановился рядом с Сервасом и уставился на него большими круглыми глазами. «Привет», — сказал Мартен, но ответа не дождался. Минут через пять на лестнице раздались шаги. К полицейскому направлялся высоченный и очень худой мужчина с изрезанным глубокими морщинами лицом. Несмотря на эти морщины, он выглядел удивительно молодо и был очень хорош собой: большие светлые глаза, нос с горбинкой, открытая улыбка…

— Хотите взглянуть? — обратился он к сыщику.

Тот уловил в его взгляде веселый вызов. «Этот тип гордится своей миссией…» — подумал Мартен и почувствовал внезапную симпатию к человеку, уверенному в истинности избранного пути. Он не смирился, не стал циником, не устал сражаться.

— С удовольствием, — согласился полицейский.

Час спустя они осмотрели мастерские — в одной ремонтировали велосипеды, а в другой обучали шелкографии. Сервас ожидал встретить в центре незаконных эмигрантов из Африки, но увидел беженцев из Грузии и Ирака, впавших в нищету работяг, безработных, студентов и супружескую чету молодых элегантных шриланкийцев, говорящих на тягучем английском. А еще детей в добротной зимней одежде, собиравшихся в школу.

— Все, что вы видели, может быть похоронено в самое ближайшее время, — сказал директор центра, садясь в старое продавленное кожаное кресло у выходящего во двор окна, когда они закончили осмотр.

Майор устроился в другом кресле напротив него. Ему было хорошо известно, что нелегалов отлавливают и высылают на родину в любое время года и даже перед Рождеством.

— Итак, вы пришли из-за Селии? — вспомнил его собеседник.

Дылда с лицом юноши смотрел на сыщика без враждебности, но его пристальный взгляд смущал Серваса. Этот человек был проницателен и явно очень умен.

— Да, — подтвердил полицейский.

— Что вы хотите узнать? Я думал, дело закрыто…

— Верно.

На лице директора отразилось недоумение.

— Я пытаюсь понять, какие обстоятельства довели Селию Яблонку до самоубийства, — пояснил его гость.

— Зачем? С каких это пор полицию волнуют подобные проблемы?

Умный вопрос.

— Скажем так: остались непроясненные моменты…

Сервас, само собой разумеется, не собирался признаваться, что заинтересовался давней историей после того, как получил по почте электронный ключ от номера люкс. И в том, что это не главная причина, а главная заключается в том, что ему нечем себя занять…

— Что вы называете «непроясненными моментами»? — уточнил директор.

— Расскажите мне о ней, — попросил Мартен, проигнорировав этот вопрос. — Как долго вы общались? Вам не показалось, что ее поведение внезапно изменилось?

— Я об этом не думал, но теперь, когда вы спросили… — Его собеседник достал из кармана брюк пачку коротких сигарилл, зажал одну в зубах и предложил Сервасу: — Хотите? Нет? Ну и правильно. А я вот обожаю эту дрянь…

Он чиркнул спичкой и поднес ее к сигарилле — так, чтобы пламя едва касалось ее. Затем покрутил сигариллу в узловатых пальцах, чтобы та прогрелась, и сделал несколько затяжек:

— Ммм…

Он открыл окно, и ледяной ветер зашвырнул в комнату несколько мохнатых хлопьев снега. Сыщик поежился — он не любил холод, и ему не нравился терпкий запах дыма, а вот его собеседник словно бы и не заметил перемены температуры.

— Она действительно изменилась, я бы сказал — потеряла голову. — Директор выдохнул дым, посмотрел на полицейского в упор и добавил, чеканя слова: — Она просто-напросто сошла с ума.

Серваса кинуло в жар.

— Селии казалось, что ее кто-то преследует, она едва справлялась с приступами паранойи, говорила, что за нею следят, шпионят, что ей хотят причинить вред… Она перестала доверять даже сотрудникам центра, и я не стал исключением. — В голосе директора прозвучала подлинная печаль. — Сначала я не придавал значения переменам в ее поведении, хоть и замечал, что она иногда ведет себя странно, что бывает нервной и беспокойной… Но я относил это на счет волнения из-за выставки. Успех был очень важен для Селии, она работала день и ночь, но ее психологическое состояние ухудшалось, в ней проявлялись враждебность и подозрительность. Она не просто перестала доверять мне, но еще и обвинила меня в кознях. Малейшее отклонение от привычного порядка вещей мгновенно выбивало ее из колеи. Думаю, временами ей казалось, что весь мир ополчился против нее.

Мартен слушал, и его пробирала дрожь. Не от холода — от охотничьего азарта.

— Однажды произошел досадный инцидент, — продолжал руководитель центра. — Селия провела вторую половину дня в мастерской, с ребятами, она много фотографировала, выглядела довольной и расслабленной, а потом вдруг заметила чей-то силуэт во дворе у ворот. Это был мужчина с фотоаппаратом. Селия начала что-то бессвязно выкрикивать, едва не разрыдалась, а потом позвала на помощь двух добровольцев и пошла выяснять отношения. Она сорвалась — оскорбляла того человека, ударила его, попыталась отнять фотоаппарат…

Наверху зазвучала цыганская скрипка.

— Тот тип оказался журналистом местной газеты. Его послали сделать репортаж о нашем доме-убежище, так что уладить недоразумение было очень непросто… — Директор вздохнул. — Я попросил Селию уйти и не возвращаться — мы с трудом находим общий язык с прессой, нам очень важно, чтобы люди понимали, чем мы занимаемся, чего хотим добиться для живущих здесь семей, так что, сами понимаете… Потом я пожалел, что не попытался объясниться с Селией, но, как говорится, сделанного не воротишь.

— Вы знаете, чего именно она боялась? — спросил Мартен.

На улице загудела машина.

— Не чего — кого. Незадолго до смерти она заявила, что кто-то желает ей зла, хочет разрушить ее жизнь… — Собеседник сыщика выдержал паузу, а потом продолжил: — Мсье… как, вы сказали, вас зовут? Сервас? Так вот, мсье Сервас, позвольте задать вам вопрос.

Его серые глаза смотрели пристально и недоверчиво.

— Конечно, спрашивайте, — кивнул полицейский.

— Почему вы заинтересовались Селией именно сейчас, год спустя? Что, дело снова открыли? Честно говоря, все это выглядит несколько… странно. — Он стряхнул пепел в окно. — Если не ошибаюсь, ваш визит носит скорее неофициальный характер?

— Угадали, — не стал отпираться майор.

— Вы были знакомы с Селией Яблонкой?

— Нет.

— Знали кого-то из ее друзей или родственников? Кто попросил вас прийти сюда?

— Мне жаль, но на этот вопрос я ответить не могу.

— Из какого вы отдела? Год назад я вас среди следователей не видел.

— Я работаю в Департаменте криминальной полиции.

Директор нахмурился:

— С каких пор уголовка занимается самоубийствами? Возможно, Селия не покончила с собой, и это было…

— У нас нет ни малейших сомнений в том, что она убила себя.

— Ладно. Примем за данность… Но тогда история выглядит еще более странной, — прокомментировал тощий верзила, выпустив колечко дыма под потолок. — Не обижайтесь, но вы и сами выглядите неважно.

Сервас вернулся в пансионат около пяти. На город опускались зимние сумерки, на улице было неуютно, а в окнах горел свет, и дом навевал ощущение тепла и покоя, что было особенно необходимо большинству его обитателей.

Сыщик заглушил мотор и бросил взгляд на свою трясущуюся руку. «Проклятые сигариллы…» — подумал он и пошел по присыпанной снегом гравиевой дорожке к входу. Из большой гостиной доносились голоса — время ужина еще не наступило. В здешнем заведении тоже имелись мастерские: театральная, мастерская игры в белот, мастерская сплетен, мастерская жалоб, мастерская воспоминаний…

Мужчина поднялся в свою комнату под крышей, перескакивая через две ступеньки, отпер дверь и сразу зажег лампу на столе — потолочный плафон давал мало света. Включив компьютер, он кликнул на иконку с портретом Густава Малера в углу экрана, и из колонок полились звуки — плавные, чистые, прозрачные, напоминающие ледяную капель. Музыка навевала чувство умиротворения. Романс «Я шел веселый». Фортепианная версия в исполнении самого Малера была записана на валики в 1890 году, позже была сделана перезапись этой вещи, а потом ее оцифровали. Пальцы великого музыканта легко касались клавиш «Стейнвея», извлекая из инструмента невесомые, как крылья бабочки, ноты, которые остались в веках, чтобы Сервас мог наслаждаться ими сегодня.

«Иногда передовые технологии действительно творят чудеса, — подумал он, — пусть даже в них есть нечто дьявольское». Полицейский взглянул на часы — 17.16 — и достал телефон.

— Привет, Мартен… — услышал он знакомый голос.

Это был Дегранж, инспектор Службы общественной безопасности, прямой, честный, наделенный от природы чутьем, которому мог бы позавидовать самый породистый бладхаунд. Прежде чем перейти в уголовную полицию, Сервас был его напарником и полностью ему доверял.

— Сколько лет, сколько зим… — протянул Дегранж. Ему была известна история с «польской коробкой», но сдержанность и чувство такта не позволяли ему упомянуть об этом впрямую.

— Я в отпуске по болезни, — ответил Сервас.

Без комментариев…

Затем Мартен из вежливости поинтересовался, как поживают дочери Дегранжа. Обе были немыслимыми красотками, росли не по дням, а по часам и вызывали восхищение у всех окружающих.

— Ты вряд ли звонишь, чтобы поболтать о моих девочках, Мартен, я угадал? — спросил наконец инспектор.

Сервас решил не темнить:

— Имя Селия Яблонка тебе что-нибудь говорит?

— Девушка, перерезавшая себе горло в отеле «Томас Вильсон»? Конечно.

— Я хочу посмотреть то дело…

— Зачем?

Прямо и без обиняков. Майор знал, что его бывший коллега ждет такого же прямого ответа, и предпочел сказать правду:

— Кто-то прислал мне ключ от номера, где она умерла.

Пауза.

— Есть идеи насчет личности «дарителя»? — уточнил наконец Дегранж.

— Ни одной.

Еще одна пауза.

— Ключ, говоришь? — снова подал голос инспектор.

— Да.

— Ты доложил начальству?

— Нет.

— Черт бы тебя побрал, Мартен! Ты же не собираешься снова открыть это дело и вести его в одиночку?

— Я всего лишь хочу прояснить кое-какие детали. Если что-нибудь раскопаю, сообщу Венсану и Самире. Нужно проверить факты.

— Какие?

— Что?

— Какие факты?

Сервас ответил с секундной задержкой:

— Вообще-то я хочу найти того или ту, кто прислал мне ключ, и думаю, что ответ может быть в этом деле.

Дегранж промолчал, и Мартен понял, что тот размышляет.

— Мда… Логично. До некоторой степени… — признал в конце концов его бывший коллега. — А ты не задал себе другой вопрос?

— Какой?

— Почему выбрали именно тебя? Ты ведь не имел отношения к тому расследованию. Подобные дела не в твоей юрисдикции, но этот… назовем его некто — точно знал, где тебя найти. По-моему, газеты не информируют публику о впавших в депрессию легавых. Не находишь, что это несколько… странно?

Итак, Дегранж в курсе. Как и большинство тулузских полицейских… Сервас понимал, как сильно это обстоятельство затруднит его возвращение на службу.

— Именно поэтому я и хочу посмотреть дело. Судя по всему, мистер Икс знает обо мне не меньше, чем об этом деле, — объяснил он.

— Что совсем неудивительно — газеты освещали твои расследования в Сен-Мартене и Марсаке. Если бы я искал компетентного сыщика, то тоже выбрал бы тебя. Посмотрим, что можно сделать. Перезвони мне завтра. Пообедаем. Поговорим о старых добрых временах… Я помню, как ты появился у нас. Молодой лейтенант на старой тачке. Ты поставил машину на стоянку и пошел перекусить, а когда вернулся, обнаружил, что тебя ограбили — взяли все, даже трусы! Это было твое первое назначение, и первое, что ты сделал, — подал жалобу!

Сервас ухмыльнулся.

Около шести вечера Кристина набрала код домофона, толкнула тяжелую входную дверь и поспешила зажечь свет в холле. Стук каблуков по кафельным плиткам эхом отозвался у нее в голове. Она достала ключи, чтобы открыть почтовый ящик, и невольно задержала дыхание. «Слава богу, пусто…»

Затем женщина вызвала лифт, и кабина поехала вниз, трясясь и раскачиваясь в огражденной сеткой шахте — провода разматывались, как свисающие с деревьев змеи. Наконец дверь с сухим щелчком открылась, журналистка вошла в тесную кабину и нажала на кнопку третьего этажа. В какой-то момент ей показалось, что это тюремная камера. У нее с самого утра щемило сердце, и теперь оно вдруг забилось сильнее. Странно, день выдался спокойный… Наконец-то спокойный. Неприятная стычка с Денизой почти забылась, жизнь вошла в нормальную колею. Кристина надеялась, что неизвестный получил, что хотел — запугал ее до ужаса, — и теперь успокоится, но она понимала, что обманывает себя. Этот тип знает о ней то, чего не может знать, значит… «Боже, пусть это прекратится! Ну что ему стоит взяться за кого-нибудь другого?» Желание, конечно, было подленьким, но таким понятным!

Кабина в последний раз вздрогнула и остановилась. Мадемуазель Штайнмайер вышла на площадку и прислушалась. Никаких подозрительных звуков — только классическая мелодия доносится из какой-то квартиры. Женщина нащупала новые ключи на дне сумки, шагнула к двери.

И застыла с вытянутой рукой.

Опера…

Кристина готова была развернуться и сбежать, но справилась со страхом, отперла замок и остановилась на пороге: музыка играла в гостиной, ее стереосистема была включена… Женский голос набирал силу, пели скрипки. Сопрано…

Хозяйка зажгла свет и осторожно двинулась вперед, оставив входную дверь открытой. Комната была пуста, но на журнальном столике лежал CD-диск. Журналистка точно знала, что утром его там не было. Она ненавидела оперу и не покупала классические записи.

Медленный вдох. Шаг. Остановка. «Тоска» Пуччини. И на радио ей тоже прислали диск. Значит, это не ошибка…

Это часть плана.

Первая мысль — «Он еще в квартире!» — заставила сердце Штайнмайер бешено колотиться. Она кинулась в кухню, рванула на себя верхний ящик, схватила самый большой нож и заорала:

— Покажись, придурок! Давай, покажись!!!

Кристина кричала, чтобы подбодрить себя и попробовать напугать непрошеного гостя. Но ответа она не дождалась — только певица брала все более высокие ноты. Женщина убавила звук до минимума и в наступившей тишине услышала стук собственного сердца. Она переходила из одной комнаты в другую, держа перед собою нож, дрожавший, как рамка в руках лозоходца.

Зимний день клонился к вечеру, и в квартире царил серый сумрак. Нажимая на кнопку очередного выключателя, Кристина напрягалась в ожидании нападения.

И откуда ты знаешь обо мне то, что знаешь?»

А он ее знал. Отлично знал. И сумел попасть в квартиру — несмотря на новые замки. Неужели тот молодой слесарь участвует в заговоре?

Журналистка вспомнила, что торопилась на встречу с Денизой и попросила парня оставить новые ключи в почтовом ящике. Идиотина! Она вернулась к двери и закрыла задвижку, чего не сделала — просто не могла! — в тот день. Мастер тогда сказал: «Можете поставить любые замки — опытный грабитель все равно их откроет. Единственная гарантия — засов. Он обеспечивает безопасность, когда вы в квартире…»

Толкнув ногой дверь в туалет, хозяйка содрогнулась от омерзения: кто-то воспользовался унитазом и не спустил воду — в желтой луже нагло плавал окурок. Она поспешно дернула за цепочку. Ее затошнило, но не вырвало.

Лицо женщины было мокрым от пота.

Пусто. Квартира пуста…

И новая мысль — как удар кулаком в поддых: «Игги… Его нет…»

— Игги? Игги! Игги! Ответь, прошу тебя! ИГГГИ-И-И-И-И!!!

Крик заполнил собой тишину квартиры и швырнул Кристине в лицо ее собственный страх, как тугой мячик для игры в сквош. Она рывком открывала дверцы шкафов, выбрасывала на пол ящики, как будто изверг мог запихнуть песика в один из них!

Шлюзы открылись, и она почувствовала на губах соленый вкус слез.

— Мерзкая тварь… — всхлипывая, бормотала Штайнмайер. — Пропади ты пропадом! Убью тебя, скотина…

Она шваркнула кулаком по двери, повернулась и растерянно огляделась, понимая, что обыскала все, что могла, — даже обувные коробки. Она везде посмотрела. Под мойкой, в мешке для мусора… Но не в холодильнике. Огромный металлизированный агрегат с синими цифрами в верхнем углу дверцы: 2 °C –20 °C.

«О нет, нет, нет, только не это… Боженька, миленький, обещаю каждый день выгуливать Игги, ему больше никогда не придется писать в лоток! Только не в холодильнике, умоляю!» Кристина сделала глубокий вдох, обогнула стойку и взялась за ручку. Закрыла глаза и потянула, преодолевая сопротивление магнитного замка.

Подняла веки.

Легкие ее наполнились воздухом, и волна облегчения разлилась по всему телу. На полках стояли баночки йогуртов и фруктовых десертов без сахара, две бутылки обезжиренного молока, легкое масло, сыры от Ксавье, бутылка белого вина, несколько бутылок «Кока-колы», коробка ризотто с белыми грибами из итальянской бакалеи, готовые блюда для микроволновки… А в ящиках лежали помидоры, редиска, яблоки, манго и киви.

Оставалось проверить морозилку. Хозяйка медленно открыла дверцу…

Полки были заполнены продуктами, которые она недавно заказала по Интернету.

Ничего другого. Никаких «посторонних»… предметов.

Игги исчез. Нужно признать очевидный факт. Собаки в квартире нет. Кристина кинулась в прихожую, открыла дверь, начала звать своего любимца и, не дождавшись ответа, вернулась в комнату. Ее взгляд упал на лоток с сухой газетной бумагой, и что-то внутри нее сломалось, как будто лопнула невидимая пружина. Она сползла по стене на пол, сморщилась и разрыдалась, как не рыдала с того дня, когда вскоре после пасхальных каникул вернулась домой из коллежа де ла Тест. Кристине было тринадцать, ее семья жила у моря, в доме на дюнах, и ее отец трижды в неделю ездил в Париж на запись передачи (потом он перешел на преподавательскую работу). Вокруг дома росли вековые сосны, там властвовали ветер и песок. Дюны надвигались на лес и сады, лес отвоевывал права у велосипедных дорожек, океан без устали трудился над очертаниями пляжа и песчаных банок — все было зыбким, эфемерным, непостоянным… В тот день над морем собиралась гроза, гремел гром, и Кристина изо всех сил крутила педали велосипеда, чтобы успеть домой до дождя. Она торопилась, зная, как опасно оказаться во время грозы под деревьями, но дело было не только в этом. Девочка жаждала сообщить родителям, что получила высший балл за сочинение, и не поняла, чем они так опечалены, почему отец обнял ее так крепко, что едва не задушил, почему у матери такое… неузнаваемое лицо. (Много позже, вспоминая это лицо, Кристина поняла, что оно было похоже на маску японского драматического театра Но.) Потом отец, с трудом сдерживая слезы, сообщил ей, что с Мадлен случилось ужасное несчастье, и она заметила в его глазах отблеск безумия и инстинктивно поняла, что больше никогда не увидит сестру. Кристине тогда показалось, что она не справится с горем. Такое горе разрывает человека пополам, внушает желание умереть.

Нет, сейчас она не может об этом думать…»

Штайнмайер плакала. Сидела, повесив голову и обхватив колени руками, и плакала.

Ее сознание мутилось. Проглоченное сорок минут назад снотворное начало действовать: его молекулы растекались по крови, прокладывая дорогу к мозгу. Веки отяжелели, голова стала тяжелой, страх постепенно отступал… Она ужасно устала, она была на грани срыва, но теперь печаль и ужас опустошили ее — остались лишь апатия и оцепенение.

В химическом тумане, отделяющем явь от сна, плавали странные многоцветные, как аквариумные рыбки, образы. Мысли путались, психоделические видения сменяли одно другое. В какой-то момент Кристина окончательно утратила представление о времени и пространстве и увидела Игги — он лизал ей лицо, смотрел в глаза, а морда у него была огромная, как у коровы…

Перед тем как погрузиться в небытие, она последний раз нажала на кнопку телефона.

Чтобы связаться с Жеральдом.

И снова автоответчик!

На короткое мгновение ужас отогнал сон. Почему он не отвечает? «Да потому, что он с Денизой, — ответил злобный внутренний голос (он тоже говорил заплетающимся языком под действием химического гипноза). — Потому что он прямо сейчас трахает эту мерзавку, вот и не может ответить, дорогуша…» Спазм в желудке… Нет, «Стилнокс» сильнее, сон ватными пальцами ласкает мозг.

Полиция.

Нужно позвонить в полицию. Ей грозит опасность. Но что сказать? «Вот как, теперь у вас исчезла собака?» Женщина знала, как они отреагируют после случая с письмом. «Ты совсем обезумела… Тебе самое место в дурдоме…» Из груди мадемуазель Штайнмайер вырвалось последнее рыдание, больше похожее на икоту, и она наконец ощутила покой. Гребаный фармацевтический покой — но все-таки покой…

Вот и последняя мысль: «Ты заперла дверь?» Журналистка нахмурилась, пытаясь сосредоточиться. Да. Да — она точно это сделала. Кажется, даже придвинула что-то из мебели и подперла ручку. Это было наяву или она только собиралась? Черт его знает… Какая разница… Кристина положила телефон на тумбочку, зевнула и уронила голову на подушку.

Закрыла глаза.

Занавес опустился.