Глава 6
Вещи выдали по списку: один длинный меч, один кортик, один короткий нож, два сапога из мягкой кожи, походный мешок, уложенный сухой паек, флягу с водой и свернутое в рулон тонкое одеяло-коврик. Сначала Алька фыркнула на всякое отсутствие комфорта: в пайке не оказалось шоколада, в сумке средства от комаров, а в сапогах даже пружинящих стелек. Но, как только вышла за высокие ворота, куда ее проводили под аплодисменты, жалостливые взгляды и бравурную музыку (стоя в толпе среди прочих, мать плакала сквозь плохо скрываемую радость, а сестра просматривала заметки в блокноте), и прошла первые сто метров, мнение свое изменила: к черту стельки — с ними бы не дышали ноги. А шоколад и лишние бутыльки добавили бы веса, который совершенно ни к чему, когда лямки и так давят на плечи.
Все. Отсюда только вперед.
Пока окружала толпа, она храбрилась, а стоило толпе кончиться, сдулась.
Вокруг день, солнечно, жарко. И тихо. Нет, не слишком тихо, но как-то безрадостно.
«А все потому, что ты по другую сторону стены».
Точно. И оттого жутко.
«Тебе пройти всего три дня. Три дня туда, три обратно. А пойдешь быстро, так, может, и быстрее…»
— Дея защищает, Дея защищает, — бубнила под нос зазубренный из учебника текст Алеста — бубнила и не верила в него. Вот позади остались первые триста метров, первые пятьсот, примерно километр…
Стена монолитно тянулась справа. Раньше она казалась защитой, а теперь непреодолимой преградой — прочь, чужак, теперь ты снаружи, и, значит, не друг.
Сапоги болтались вокруг икр, ножны хлопали по бедру, неудобно кренился неравномерно набитый заплечный мешок — поправить бы, вот только останавливаться не хочется.
Белые цветы, казалось, смотрели на путницу настороженно, шмели летали вокруг насмешливо, будто пытались выжужжать: «Это мы тут в безопасности, но не ты», в спокойствии солнечного полудня мерещилась некая мрачность.
«Зловещность».
Алька разозлилась на саму себя — это все страх! Просто угол зрения, просто ее собственное отношение. Вот гуляй бы она тут с Ташкой, стало бы легче? Разум тут же ответил «нет». Ах да, все потому, что она с обратной стороны стены. А гуляй они вместе по «правильную» сторону стены, где-нибудь недалеко от Лиллена на солнечном лугу, казался бы ей этот милый полдень зловещим? Конечно же, нет! Они разложили бы на траве одеяло, упали бы на него в купальниках, принялись бы разглядывать облака, делиться мечтами и хохотать.
А тут хохотать не хотелось — чертов страх. Тут хотелось вести себя, как можно тише, потому что за каждым кустом Альке мерещился «дикий», в каждой мирной чаще ее дожидалась засада, в каждом внешне спокойном объекте виделась угроза.
Сбрендила. Да, просто сбрендила. Нервы.
Сапоги поднимали сухую пыль; дорожка — не узкая, но и не широкая, желтая от глины и сухая, — бежала вперед, через пятьдесят метров уводила направо. Чуть вверх на подъем, затем вниз, потом и вовсе прочь от Стены.
От Стены Алесте не хотелось. Ей вдруг, как никогда сильно, захотелось обратно внутрь — в собственный дом, к матери, к сестре, к нелюбимой работе. Пусть лучше унылые вечера и привычность, пусть противная карьера и отсутствие галочки «Поход» в книжке достижений, пусть чердак, потертые книжки и разбитые, теперь уже навсегда похороненные мечты. Но зато привычные дороги, знакомые люди, безопасные улицы.
— Община, прими меня назад, Община. Без Деи, без этой чертовой проверки, без новой девочки-гражданина. Я буду хорошей…
Собственных слов Алька устыдилась и потому быстро замолчала.
Обедала она, забравшись в тень листвы молодого пролеска. Жевала сухарь и пыталась прикинуть, через какое время слева, за самим пролеском, потянется граница Холодных Равнин? Говорили: скоро. Уже через четыре километра все станет просто: справа чаща «диких», слева мертвая земля — держись посередине. Но посередине — это прямо на виду, разве нет? Может, лучше красться по границе Равнин — не опасно? Или все-таки шагать по дороге? А, может, прямо здесь, среди молодых деревьев, — так ее почти не будет видно из чащи?
Сухарь хрустел на зубах и застревал в горле острыми крошками; вода во фляге отдавала тиной.
В этот день она испробовала все: около часа кралась вдоль границы Равнин, больше не выдержала — унылый стылый и неживой пейзаж, так разительно отличающийся от привычного, вызывал стойкую неприязнь — почти два часа спотыкалась о корни, прячась в молодняке. В какой-то момент устала, сбила пальцы ног до синяков, решила, что, если так будет продолжаться, она вообще не дойдет до Храма, в который раз ругнулась на Дею (и мысленно извинилась — вдруг услышит?) и выбралась обратно на дорогу.
Дальше шагала по обочине. Зорко всматривалась в стоящий стеной напротив глухой и неприветливый лес, кидала взгляды на горизонт, то и дело сжимала рукоять меча и вспоминала пройденный на тренировках боевой материал: как вовремя присесть, как отбить секущий под сорок пять градусов, как заметить подсечку и не выпустить из поля зрения лезвие врага. Помогало. Почти до самого вечера она продвигалась вперед, монотонно переставляя ноги, и почти не испытывала страха. Пребывала в некоем режиме полуготовности — внимательная, собранная, готовая ко всему.
А потом устала. Внезапно, как только скрылось за верхушками деревьев солнце. Замедлилась, почему-то резко и одновременно почувствовала боль в плечах и ступнях и приняла решение устроить ночевку. Свернула обратно в пролесок — в самую густую его часть, — сбросила в траву сумку-пожитницу, отвязала стягивающие одеяло веревки.
А потом, лежа на нем посреди высокой травы и гоняя от лица комаров, молилась о сне. Да, пусть еще не стемнело окончательно и от голода бурчит желудок (еды мало, еду надо экономить), пусть она прилегла рановато, но отдых так нужен.
Пожалуйста, приди сон. Приди.
И не дай ей эта ночь замерзнуть.
Рассвет пробивался сквозь деревья блеклыми розоватыми лучами. Прохладно, сыро, чешутся щеки и руки — за ночь ее искусали всю. А еще за ночь Алька продрогла так, что пакет с пайком не открывала — почти рвала зубами. А после грызла все, что попадало в руки: печенье, хлеб, овсяные батончики, выгребала пальцами кашу из банки, запивала все это тухлой плещущейся на дне фляги водой…
Интересно, почему с собой дают так мало? Она, наверное, за раз съела больше половины припасов, а ведь еще идти и идти. И где набрать воды? Углубляться в хмурый лес? Или же где по дороге есть неупомянутый никем ручей?
Накатывала злость. Шалили нервы, сильно чесалась кожа.
Вот почему бы не ходить парами? Ведь вдвоем веселее. Она согласилась бы на любую компанию — на молодую болтливую девчонку, на чопорную старуху, на эгоистичную, похожу на Хельгу, особу — лишь бы не одной. Сейчас бы разработали план, а ночью бы дежурили по очереди. Поговорили бы о Храме, поделились бы мыслями о том, как все может происходить внутри, да просто подбодрили бы друг друга, черт возьми! Что за ритуал такой — с мечом наперевес и в одиночку? Ну и рожали бы одних мальчиков — фиг с девочками! И Община бы рухнула уже через пару десятков лет!
Блин.
Нет, так нельзя. Ходят же другие в Поход? Возвращаются из него, рожают. Могут, значит, может и она — нечего хныкать.
Аля смела с рубахи крошки, поплотнее заткнула брючины в сапоги, свернула сырое после травы одеяло и принялась паковать рюкзак.
Осталось два дня. Два туда, три обратно. Уже на день меньше, чем вчера.
Она много раз представляла этот момент.
Видела его во снах (всегда в кошмарных), воображала в различных вариациях, прокручивала в голове и убеждала себя не бояться. И всегда в собственном воображении она дралась — самоотверженно, бесстрашно, зло.
А теперь стояла, как соляной столп, судорожно сглатывала ставшую вязкой слюну и не могла пошевелиться, попросту приросла к земле — ватные ноги, ватные пальцы, ватная голова. Даже меч, кажется, сделался ватным.
Рассвет едва задался, верхушки деревьев только начали золотиться, а меж стволов еще темно.
Сердце колотилось, как бешеное; если бы проспала еще минут пять-десять, то попала бы в засаду. Ее попросту скрутили бы спящую, взвалили на плечо и унесли…
Их было трое. Все рослые, волосатые, затянутые в какие-то лохмотья, но крадущиеся по кромке леса бесшумно. Дикие.
Драться. Она мечтала драться. Верила, что сумеет.
— Ты всегда притягиваешь то, чего боишься…
Бабушка, черт возьми, пусть бы твоя философия хромала на одну ногу.
И двигались они к ее ночной стоянке. Знали! Не иначе, как знали, что она будет здесь сегодня, что доберется именно до этого места, ждали. Но как? Неужели среди стражниц есть продажные? Те, кто делится информацией об уходящих? А как же честь, справедливость? Что могут эти «дикие» предложить взамен? Что-то могут? Или совпадение?…
В совпадения Алеста не верила. Тем более не после того, как обернулась и увидела, что с обратной стороны к ее стоянке подбираются еще двое, — окружают, берут в кольцо.
Они точно знали о ее присутствии.
Куда? Куда же теперь? В чащу? Попытаться пробраться мимо них втихую? Спрятаться? Пересидеть? Раньше она мечтала о битве. Не столько о славе, сколько о победе, и в этих мечтах она, Алька, всегда выглядела прекрасно: в сверкающих доспехах, с блестящим разящим мечом, с улюлюканьем на губах — мол, эй, гады, посмотрите, как мы, женщины, воевать научились…
Вот только слова тренера так и не позабылись:
— Думаете, сможете хоть когда-нибудь сравниться с «дикими»? Холите надежду? Дуры! Они мужики, они всегда сильнее, они живут битвами и ими же выживают. Никогда у девушки не будет шансов против «дикого», никогда!
— Но зачем же мы тогда учимся? — растерянно спрашивали ученицы.
— А затем, чтобы верить, что эти шансы есть. А на деле только хитростью, только тактикой, но никогда прямой битвой! Не стройте на этот счет иллюзий.
И Алеста не строила — знала, в бою она проиграет. Не будет победных кличей и сверкающей брони, не будет под ней вороного коня, а конь — вонючий, потный и с огромным членом, — будет двигаться «на» ней. Мужики. Они притащат ее в лагерь, как и других, и будут иметь по очереди, по кругу. Они, скорее всего, привяжут ее к стволу или корням, и она будет сидеть на виду у всех голая, грязная, дожидаясь, когда член-кувалда встанет у очередного искателя наслаждений. А потом будут мальчики — много мальчиков, — те, которых она родит…
Нет!
В этот момент Алька дернулась. Не стала анализировать, почему именно «туда», лишь знала, что ее местоположение засекли; «дикие» перестали прятаться, загомонили, перешли на бег.
Ничего, она тоже бегала — все лето бегала, целых три месяца бегала. И пусть ноги у нее не такие длинные, а мышцы не такие сильные, добежать до границы она сумеет.
От резкого напряжения и смены темпа легкие моментально захрипели; под ногами захрустели ломающиеся сучья. В чащу нельзя — там их дом, там они каждый сантиметр знают; мимо нельзя, драться нельзя. Выход один…
Она сама еще не верила в то, что задумала. Не верила, когда неслась через пролесок с выпученными от ужаса глазами, когда спотыкалась о папоротник, о листья лопуха, когда цеплялась рубахой за стволы. Не верила, когда молодняк поредел, а впереди показался серый унылый пейзаж — нет, она не дастся в руки этим шакалам, она не для того росла, она их перехитрит.
И на всех парах Алеста выскочила к границе Холодных Равнин. Выскочила, резко остановилась, качнулась на носках и, прежде чем сделать шаг вперед, позволила себе секундную передышку.
Они туда не сунутся, не сунутся! Не посмеют, ведь так?
А она? Посмеет?
Сзади послышался треск веток и хрипящие, бубнящие злые мужские голоса.
Алька судорожно вдохнула, трясущейся рукой нарисовала вдоль груди защитный символ и шагнула вперед.
— Вернись, дура! Умрешь там!
— Надо ж, пугливая…
— Все сначала пугливые, потом стонут.
— А красивая… Хорошая самка. Моей будет.
— Она Хромому полагается, твоей не будет…
— Ничего, сразу после него. Авось, зачнет-таки от меня…
Зачнет? Самка?! Полагается Хромому?! Да никому она, нож им в спины, не полагается! А ведь она знала — ее продали! Кто-то предал ее там, еще в городе, сообщил «диким» о дате выхода, снабдил информацией.
Сучки, а не стражницы! Вот вернется она когда-нибудь и обо всем сообщит Общине. Заставит их устроить допрос с пристрастием, подключит Хельгу, подключит маму, а уж Ванесса Тереньтевна этого так просто не оставит — дойдет и до главы Конфедерации, Великой Кираиды Вениаминовны! Пусть тогда посмотрят! Всех, всех попересадят!
Все эти бравурные мысли маршировали фоном, в то время как разум залепил страх. Глаза выхватывали разрозненные детали: огромные мышцы, грязные колени, босые ступни, кривые желтые зубы, злые жадные, лапающие ее фигуру взгляды, сильные жилистые пальцы, заляпанные чем-то бурым лезвия старых мечей.
Ее меч… Он тоже однажды окажется у них?
Копытами сбрендившего коня стучало сердце.
Нет, нет. Нет.
Алька сделала шаг назад; под подошвой хрустнули и перекатились камни.
— Стой, ненормальная!
— Сожрут ее там!
— Возвращайся, с нами будет лучше.
Лучше? С ними? С этими… мужланами? Да лучше на виселицу, лучше в тюрьму и гнить там без белого света, лучше всю жизнь с Нилом, лучше… навсегда в Равнины.
«А ведь они не пошли за ней, — эта мысль посетила голову только теперь, — остановились прямо у черты, у невидимой границы, а дальше ни ногой. Почему?»
Алька, конечно, надеялась именно на это, но до сих пор не верила собственному счастью. Или несчастью? Почему, если они считали ее такой нужной некому Хромому, не побежали за ней дальше, чего (или кого) напугались?
Теперь у нее дрожали не только колени — все тело. Тряслись от паники внутренности, нервно дрожали ладони, подрагивали губы.
За что, Дея, за что? Или ты помогаешь «им», а не нам?
«Дикие» откровенно бесились — вожделенная «самка» не возвращалась, но преследовать ее более никто не желал. Все всматривались куда-то за ее спину, щурили глаза, опасливо перетаптывались на месте и изрыгали проклятья:
— Дура безмозглая…
— Я б ей всыпал, сучке… Самки — они все такие, как куры — мозгов нет…
— Зато сиськи есть. Я б ей вдул, до-о-о-олго бы вдувал…
У того, кто это прорычал, уже стоял — Алька видела, как под углом в девяносто градусов стоит край его грязной, сшитой из шкуры юбки, — разве что «головня» не видна.
Мама, ты этого хотела? Такой судьбы для меня?
Противно, страшно, холодно, а она одна. Что делать, как выбираться, куда идти?
Одно понятно наверняка: стоять и ждать, что «дикие» уйдут сами, бессмысленно — нужно убираться самой. Чтобы не видеть, не слышать, чтобы оторваться, в конце концов…
Алеста развернулась и, не опасаясь нападения со спины (хотели, могли бы раньше), зашагала вглубь Равнин. А следом неслось:
— Сожрут!
— Самка, ты и часа не протянешь!
— Вернись, дура безмозглая! Вернись, пока еще не поздно…
И было в этих криках столько скрытого, но неподдельного страха, что ее морозило.
Решение выглядело простым и логичным: забраться вглубь настолько, чтобы ее не стало видно с горизонта, пройти вдоль линии границы километр или два, затем вернуться и посмотреть, не ушли ли «дикие»? Если ушли, выждать еще часок, затем вернуться на дорогу. Нет, не на дорогу, на этот раз пролеском и только им.
На деле все оказалось сложнее.
Чем дальше Алеста уходила от нормальной земли, которая, если обернуться, теперь почему-то казалась бесцветной и невероятно далекой, будто она не шаг шагнула, а в другой мир попала, тем холоднее становилось вокруг. Холоднее, пасмурнее и… страшнее. Вокруг одни камни, впереди заваленные булыжниками холмы, на горизонте кружат тяжелые тучи, а вокруг будто кто-то есть — кто-то не видимый. А впереди — что это — снег?
Тело стыло, ступни леденели, кожа покрылась пупырышками; тоненькие волоски на запястьях встали дыбом.
Забираться далеко страшно, а обернешься — фигуры все еще там, все пять. Идут вдоль границы, машут руками, что-то орут — слов уже не разобрать.
Мама, Дея… куда она попала? За что?
Алька оборачивалась, спотыкалась, брела все дальше, мерзла, оборачивалась снова. В конце концов спряталась за большим черным валуном, опустилась на корточки, прислонилась к нему спиной и принялась растирать бегущие по щекам слезы.
Ей было жаль себя.
Жаль оставленную за спиной жизнь — прозрачную и спокойную, — жаль сбитых об острые камни сапог и расцарапанных ладошек — два раза упала, — жаль всего. Почему? Почему с ней?
— Если боишься, тянешь к себе плохое…
Уйди, бабушка, уйди — не до нотаций.
А изо рта пар — так холодно, и рубашка уже не греет, а горизонта уже и не видно. Она ведь не заблудится, не сгинет в этих молчаливых просторах, где лишь зловещая тишина и воет в камнях ветер?
Ей рано погибать, ей всего двадцать, чуть-чуть за двадцать — ей еще жить и жить. Хотелось пить, но воды лишь на дне, хотелось есть, но почему-то тошнило, хотелось в тепло. А, может, назад? Все равно ведь попробует сбежать, все равно придумает, как выбраться, все равно ведь не убьют? А здесь? Здесь слишком тихо, нехорошо тихо; здесь, в этих землях, обитает что-то нездоровое, жуткое; здесь ей, одинокой девчонке, слишком страшно. И уже, кажется, выпадает из рук сделавшийся слишком тяжелым меч.
Она все- таки заблудилась. И осознала это лишь тогда, когда попыталась вернуться к границе. Вроде бы шла назад, по своим же следам (которых не видно), вроде ведь верно запомнила?
А теперь стояла на высоком пригорке, дрожала на пронизывающем ветру, обнимала себя за плечи — бледная, почти белая, — и затравленно озиралась вокруг.
«Нормальной» земли не видно, «диких» не видно — никого не видно.
Куда дальше? Позади пологий и тянущийся в бесконечную сырую туманную даль холм, слева и справа каменистая без единого куста равнина, перед глазами однообразный, унылый, состоящий лишь из угловатых спин булыжников пейзаж. В какую сторону теперь?
Куда?
Алька попыталась не поддаться подступающей все ближе панике, зашагала туда, откуда, все еще думала, она пришла, но не успела дойти до ближайшего нагромождения валунов, когда из-за них тихо выскользнула, выплыла на мягких лапах она.
Кошка.
По крайней мере, сначала глазам показалось, что это именно кошка. А уже через секунду стало ясно до вставших на затылке волос — НЕ КОШКА. Это зверь, монстр с клыкастой пастью, слишком огромный, чтобы быть домашним, слишком злой, чтобы думать, будто он не собирается ей пообедать…
И Алька рванула. Со всех ног, на предельной скорости, нелепо размахивая в такт собственным движениям мечом. Завыла от страха, метнулась сначала вбок, затем свернула, потом услышала, как ее нагоняют, и с хрипом, с ужасом ожидая взглянуть смерти в лицо, развернулась.
Она бы не убила его сама — попросту не смогла бы.
Как убить тушу, размером дважды превышающую собственное тело?
Но споткнулась. И все случилось одновременно: пружинистый прыжок хищника, рев из раззявленной пасти, собственный захлебывающийся в отчаянии крик, падение и вылетевший вперед для баланса меч. А через мгновенье шерстяное горло, случайно насаженное на лезвие, секундное удивление в глазах с вертикально вытянутыми зрачками и невероятно сильная боль в своей спине.
Алька кричала так долго, что перестала слышать себя, окружение, зверя. Смрадный запах из пасти, сомкнувшиеся возле подбородка клыки, сама она лежит на камнях, сверху что-то тяжелое, как будто бетонное, а одежда пропитывается теплой кровью — не своей, кошкиной.
Та не рассчитала. Прыгни она секундой раньше или позже — Алька была бы съедена. Разодрана на части, в клочья, и эти самые клочья быстро перекочевали бы монстру в желудок. А теперь она рыдала, придавленная случайно поверженным противником, чувствовала, как пульсирует в последних судорогах покрытое жесткой черной шерстью тело, и рыдала. Стонала, выла, забывшая собственное имя от ужаса, скулила и чувствовала спиной каждый осколок, каждый краешек, каждый острый угол чертовой земли Равнины.
В этот день она дралась еще дважды. На этот раз остервенело и осознанно. Не потому что обрела остатки растерянной храбрости, а потому что из последних сил вдруг захотела выжить. Стало не до направления, не до жалости, даже не до мыслей — остались одни инстинкты.
Кошку она скатила с себя с трудом — дрожали от усталости руки, из горла неслись шумные хрипы; мышцы, казалось, треснут. А не скати, задохнулась бы под ней, как под обвалившейся крышей собственного дома. После почти сразу увидела их — других. Не людей, но странных созданий без носа и с плоской головой, и вот тут уже включился боевой режим, включился на полную, как учили, как тренировали последние три месяца: разворот, удар, отслеживание нападающего сзади противника, присед, секущий через глотку…
Теперь ей страшнее всего было не заблудиться, не окончательно потерять дорогу или никогда не дойти до Храма, но быть заживо съеденной. Пусть ее убьют в бою, пусть свернут шею или перебьют позвоночник, но только не грызут живую, не терзают острыми зубами, пока еще дышит. Тех двоих она убила, чувствуя себя машиной — остекленевшей, без эмоций, даже без прежнего ужаса (он временно спрятался где-то в затылке) — просто крутилась, просто дралась, не думала. Следующего «безносого», которого встретила какое-то время спустя, уже заколола с клокочущей внутри расчетливой яростью.
А теперь, усталая и пустая, снова сидела у камня.
Вокруг туман, холодно, но тело вдруг перестало чувствовать озноб, как перестали чувствовать боль спина и колени — Алька знала — временно. Что-то переключилось внутри (сломалось?), превратились в локаторы уши, в сканирующие устройства глаза, в стальные клещи ладони, в пустой звенящий колокол голова.
Она так долго не протянет.
Да и стоит ли?
Ела все, что вытаскивала из рюкзака — не смотрела на еду, просто складывала в рот все, что нащупывали пальцы — грызла, жевала, перемалывала, глотала. Запивала мелкими глотками воды, не смотрела на пропитанную своей и чужой кровью одежду.
Ей не выжить в холоде и голоде, ей вообще здесь не выжить. Правы были «дикие» — с ними лучше. И она бы вернулась — не тогда, а теперь, — но уже не могла.
Окончательно потеряла дорогу.
А этих, странных, увидела уже под вечер — людей — не людей? Воинов — не воинов? Здоровых, покрытых странной защитной одеждой, как панцирем, гигантов. Сначала засекла одного — на горе — и спешно затаилась. Затем правее уловила движения еще двух фигур — отчаянно стукнуло сердце, — Алька решила нырнуть в сторону, обойти. Или переждать, пока уйдут сами, не заметят? Нет, тут все всех замечают — пришлось по возможности бесшумно, не обращая внимания на сбитую кожу рук, ползти прочь. Скрипеть от боли зубами, сдерживать рвущееся наружу вытье. Боль в какой-то момент вернулась, не просто вернулась — усилилась, обросла неприятными оттенками.
Того, который был ближе всех за спиной, она заметила не сразу, но как только заметила — поднялась и тихо побежала вперед. Ей не уйти от такого количества врагов, ни за что не уйти. А вот если сесть по ту сторону склона, слиться с камнями, то, может, ее все-таки не заметят? Если уже не заметили.
Заметили.
Она поняла это тогда, когда вдруг увидела, что их не трое и не четверо, как ей казалось вначале, — их человек двадцать, и ее медленно берут в кольцо. Не торопятся, не несутся навстречу, как прежние твари, с криками, но задавливают внутри круга, наступают со всех сторон.
Задвигались трясущиеся губы, зашевелился, считая фигуры, палец:
— Семь, восемь, девять… тринадцать, четырнадцать,… восемнадцать…
Ей не уйти — это конец.
Совсем- совсем конец — тот, о котором она никогда всерьез не думала, существование которого для себя почти не допускала. Она молодая, красивая, она… ей жить да жить — так когда-то верилось, так хотелось.
Но она умрет. Сегодня. Одна против двадцати не справится.
Сколько у нее — минута? Две?
Чтобы собраться с силами, чтобы «посидеть» на дорожку, чтобы окончательно осознать близкий конец.
Минута. Или меньше — они близко и с каждой секундой все ближе. Не кошки, не «безносые» — выше, страшнее.
Рукоять меча в окровавленных пальцах скользила, стучали зубы. Одеревенели руки, налились бетоном ступни, вновь липкими и тяжелыми сделались мысли, но поплыли в воображении воспоминания — яркие, как конфетные фантики, притягательные и уже почему-то ненастоящие. Вот Алька маленькая, стоит у надувного бассейна на стриженой лужайке, а по бликам плавают желтые пластиковые уточки.
— Хельга, помоги сестре снять одежду!
И Хельга — молодая, не старше двенадцати, — одетая в светлый купальник на завязках. Еще без очков. Волосы длинные, губы улыбаются, а в глазах нет гордыни и одновременно равнодушия. Она такой, оказывается, была — Алька забыла. А потом Савка — крохотный, пахнущий сладким молоком, с бархатной кожей, довольными любопытными глазами и мягкими, еще сморщенными ладошками — только принесли из родильного дома. Она читала ему сказки совсем маленькому — несколько дней от роду, — а бабушка — тогда она еще не жила на чердаке, — смеялась:
— Не поймет пока, Аленька. Ты попозже почитай, как подрастет…
— А я и потом почитаю. И сейчас.
Ей казалось, что лежащий в люльке маленький Савелий все прекрасно слушал и даже понимал, и не важно, что маленький.
Она не узнает, каким он стал.
Увитые вьюнком стены дома, деревянная калитка позади сада, пруд — Алька не могла понять, по чему именно она будет скучать сильнее всего.
Мертвые не скучают.
Ну, скучала сейчас, отсчитывая последние секунды собственной недолгой жизни. Она уже не сомневалась, что умрет — просто знала это — гиганты ее не отпустят, живой не выпустят; пусть бы только сразу, а не постепенно…
И уже не задавалась вопросом «за что» — им было время задаваться раньше.
Рыжая Ташка, ее заброшенный сад, красный пенал, с которым та ходила в школу. У них были схожие рюкзачки: у Ташки с розовым мишкой на перекидной застежке, у Альки со златовласой рисованной куклой — подруга завидовала и предлагала «махнуться». И махнулись. Правда, не в первый год, а через — уже в третьем классе.
А мать ее, Алесту, наверное, любила — ну, как умела. Хотела для дочери лучшего, верила, что все пойдет хорошо.
Я не держу на тебя зла, мама.
И с бабушкой ругалась зря. Какие они в жизни — приоритеты, — разве важно? Важно, когда теплые руки держат твои и кто-то любит, любит не за что-то, а просто так; когда в глазах напротив светится поддержка.
Прощаю, мама. И ты не держи зла.
И Хельга любила тоже, по крайней мере, раньше, когда не ушла с головой в работу.
Люблю тебя, сестра.
Ту, которую была. Или которой стала. Не важно.
И Савку тоже.
Ты меня помни живой, ладно?
Пусть все думают, что она у «диких» — так будет проще. Надеются, что прижилась там, что обрела подобие счастья, что нянчит на грязных коленях выводок из мальчишек. Главное, что жизнь продолжается; главное, пусть где-то там, но дышит.
А что не успела многого? Так важно ли теперь?
Лишь бы только убили сразу, лишь бы не мучили. А она заберет с собой столько, сколько сможет.
Собравшись силами, Алька сжала меч — чиркнуло о камни лезвие меча — и, опираясь битыми ладонями о камни, поднялась с земли.
(Within Temptation — Stand My Ground)
Она выходила на свой последний бой изменившаяся внутри, постаревшая, «отжившая» свое. Готовая. Разум собран, тело звенит, кровь кипит — в таком состоянии не живут: сил не хватит, — в таком воюют в самый последний раз.
Зато все именно так, как она хотела. Внутри не храбрость, но пустота, внутри темно и почти не страшно — Алька боец, настоящий боец — пусть совсем ненадолго. Зато она запомнит себя не скулящей, не молящей о пощаде, но жесткой, даже если где-то неумелой, настоящей и честной. Той самой Алькой из собственной мечты.
Глупая.
Глупая, да. Злая, грустная, улыбающаяся.
Ее уже ждали.
За короткое время они подобрались удивительно близко — затянутые в броню «нелюди» с масками на лицах, и, стоило выйти из укрытия, как она бросилась на ближайшего. Атака, удар — отбит, замах и еще удар — снова отбит легко и играючи.
Они обступали ее, как загнанную в ловушку бешеную псину, приближались, все теснее смыкали кольцо, а Алька все крутилась, все размахивала мечом, все воевала — одна против всех; жалобно и резко звенел металл. И лишь спустя какое-то время заметила, что «панцирные» не нападают. Защищаются от ее неуклюжих потуг ранить, но в бой не идут.
Играются с ней? Дразнят? Ждут кого-то?
Она на секунду остановилась, опустила руки, позволила себе отдышаться. Еще злее, чем раньше, еще собраннее, еще чернее внутри.
Точно. Ждут. Кольцо из великанов расступилось мгновением позже и пропустило вперед новую фигуру, при взгляде на которую волосы Алесты зашевелились.
Человек. Не человек. Черноволосый, лицо жесткое, а за спиной — плащ или крылья? Нет, не человек — демон, — у людей таких черных глаз не бывает. Страшный, но не внешне — внутренне, — единственный без маски — он ужасал ее куда сильнее всех прочих. Так это для него ее припасли «нелюди»? Для главаря?
Алеста вполне могла себе представить, что сделали бы, поймай ее, «дикие», но этот? Тут логика отключалась, тут думать страшно. Такому не нужно тело, такому нужна душа — проклятый, нечеловек, настоящий зверь. Хуже Кошек, хуже плосконосых, хуже всех… Она и сама не понимала, почему едва не ударилась в панику — наверное, потому что ветер; наверное, потому что так страшно хлопают за его спиной в тишине полы черного плаща; наверное, потому что слишком бездонные без луча света глаза…
И она кинулась первая.
Ему? Живой она не достанется никогда. Никогда-никогда-никогда!
И вновь зазвенела сталь, засвистел вокруг стали воздух, пискнули от боли мышцы. Первый удар демон отбил лениво, второй не менее спокойно, от третьего, выбросив вперед руку, едва поморщился.
И этот тоже не нападает?
Алька скрипела от ярости зубами. Играет с ней, чтобы замучить позже? В груди вдруг проснулась невиданная доселе ярость — сволочь. Унижает ее на глазах у всех, наслаждается собственным превосходством, дожидается, пока все убедятся — он лучше, быстрее, сильнее. Главный здесь он.
Ну и пусть.
Рука сама потянулась к скрытому карману в штанах, и, пока меч вращался, отвлекая внимание противника на себя, Алька вытащила зазубренную на концах звездочку и резким движением метнула ее в главаря.
Не заметил! Пропустил! Так ему, так!!!
На темной ткани, прикрывающей ничем не защищенную грудь, медленно растекалось темно-красное пятно.
Попала!
Радость кончилась, когда она увидела, как меняются его глаза — как наполняются гневом, как темнеют, хотя темнее уже некуда, как от злости сжимаются челюсти…
Ну все, Бог мертвых зол, вот теперь по-настоящему зол — теперь потанцуем…
Она не ошиблась. Мгновенный выпад, и лезвие вражеского оружия просвистело так близко от лица, что Алька отшатнулась, едва не завалилась назад, кое-как ушла с линии. А после резануло по груди, а потом по ногам, и икры взвизгнули от боли, потому что подпрыгнула она в самый последний момент и резко. Потом захрипела лодыжка, потому что приземлилась она именно на нее — сломала? Ногу сковал спазменный жгут; Алеста закричала и начала оседать.
Черноволосый шагнул вперед.
Нет, она не умрет, стоя перед ним на коленях.
Встать!
А нога орет от боли, сопротивляется.
Встать!
Из пореза на груди льется кровь — на этот раз ее, горячая, родная. И почему-то скользким вдруг стал сжатый ладонью меч. Она тоже в крови? Аля не видела ее — чувствовала.
Встать! Ради матери, ради себя, ради тех, кто учил тебя бою. Встать!
Как же больно, как страшно, как холодно. А до конца жизни осталось несколько секунд. Звездочку в груди враг не простит. Кажется, она успела срезать ему несколько прядей длинных волос — не простит и их, но, главное, он не простит унижения — его, пусть несерьезно и смешно, но ранила девчонка.
Мужики не прощают девчонкам, ничего не прощают.
Она умрет. Да, умрет. Но не на коленях.
Встать!
И Алька поднялась. С рыком, с хрипом, почти с пеной у рта, потому что нога орала, нога молила о пощаде, а тело слушалось из последних сил — «помоги мне, хозяйка, вылечи».
Уже не вылечит, уже не успеет. Прости, тело.
Она стояла и пошатывалась напротив Бога мертвых, а за ее кончиной наблюдали великаны. Наблюдали молча, терпеливо — знали, что это ее последние секунды, к чему торопить? И стало вдруг все равно. Что вокруг воет ветер, что подобно крыльям колышутся за спиной врага полы черного одеяния, что в его глазах нет больше гнева — она все искупила. Уже почти.
Давай, бей, гад. Чтобы наверняка.
Стынет на ветру собственное тело, толчками вытекает из порезов кровь, капает на черные камни. Сколько камней здесь полито чьей-то кровью? Наверное, каждый. А боли уже нет, почти нет. Она где-то далеко и уходит все дальше.
Бей, гад.
Алеста взглянула в черные глаза, подбадривая. Безо всякой доброты улыбнулась.
Давай, мол, я все равно не дамся живой, так чего же…
И демон, став вдруг равнодушным и почти отрешенным, шагнул навстречу. Отвел руку назад, дождался, пока очередной порыв ветра уберет с глаз налипшую прядь, резко выбросил меч вперед.
И лезвие завибрировало от скорости, лезвие вспороло ткань тонкой рубахи, обожгло холодом кожу…
Секунда. Две. Три.
А боли нет.
Алька боялась открыть глаза, которые зажмурила в самый последний момент.
Может, люди умирают без боли? Может, уже все? Медленно и как-то безжизненно стучало в груди сердце — и толчки эхом, грохотом отдавались в собственных ушах. Еще секунда. А полы все трепещут, ветер все воет, ноздри тягают туда-сюда безжизненный и безвкусный воздух Равнин.
И она открыла глаза. Опустила голову, тяжело, почти слепо посмотрела на прошедшую между бочиной и рукой, прямо подмышкой, холодную сталь. Подняла взгляд, и, не веря себе, какое-то время созерцала поверх великанов на набухшее серое небо. Затем взглянула на демона и безмолвно, одними глазами, не чувствуя привкуса эмоций, привкуса жизни, ушедшей, казалось, с последней каплей боли, спросила «почему»?
А тот не ответил. Лишь неторопливо вытянул меч из «чужого» тела, неспешно заткнул его в ножны и посмотрел исподлобья. В глазах ни злости, ни мести, ни радости — ничего. Какое-то время на ветру трепетали не только его длинные волосы, но и раздувающиеся, будто принюхивающиеся к чему-то широкие ноздри, затем распахнулся рот-щель и наружу вырвался звук, значение которого ускользнуло.
Рык, команда. И круг вдруг рассыпался — великаны безмолвно подчинились «командиру», принялись убирать оружие, расходиться.
И уже через минуту на Равнине, на холодном пронизывающем ветру, вымокая под каплями начавшегося промозглого дождя, стояла лишь она одна — Алька. С мечом в скользких пальцах, с раной на груди, с немеющим телом и «неходячей» ногой.
Вокруг Кошки и камни, вокруг лишь пустырь, холод и пустота. А внутри ни сил и ни жизни.
Она опустилась на землю. Какое-то время сидела, сгорбившись, силясь унять боль. Затем скорчилась, легла.
* * *
Отсюда начинается недоступная для сетевого чтения часть.
Он редко забирал «добычу» себе, но на это раз принял решение не отдавать.
Не пришлось. Ни командовать, ни драться за нее, ни спорить. «Солдатам» та оказалась неинтересна то ли не вкусна, то ли привыкли к «жралам» и кошкам, то ли была еще причина, о которой он не знал. Плевать. Но «подчиненные», потеряв интерес к несостоявшемуся бою, попросту разошлись переглянулись, обменялись неслышными ему фразами и разбрелись по Равнинам в поисках лучшей наживы.
А он все сидел под холодным дождем и не понимал, что с ней делать с девкой. Нет, на бой не злился она дралась, потому что хотела выжить, даже звезду метнула. Вот попала бы в горло другое дело, а так Дура. Застрявший в груди металл Баал выдернул и выбросил, почти восхитился скоростью, с которой тот прилетел, почти удивился, что не заметил броска. Ловко. И как, спрашивается, она тут оказалась обычный человек в Равнинах? Не просто человек женщина. Одна. С дурацким, каким-то игрушечным ржавым мечом, без щита, без нормальной одежды. Бросить ее тут? Пусть сожрут? Так ведь нормальная, не «мутант», как остальные обитатели. Помрет сама? Может быть. А, может быть, ей помогут.
Ему бы домой, ему бы уже идти, он и так провел в чужом мире слишком много времени решил, что если качественно выпустит пар, то в следующий раз вернется нескоро. А задержался, и принимай на себя дополнительную ответственность.
Мало ему ответственности в жизни? Он и ту, что есть, терпеть не может.
Баал зло ругнулся, сплюнул на блестящие от дождя камни, откинул со лба мокрые волосы и посмотрел туда, где в отдалении прямо на земле лежало маленькое скрюченное тело два сапога, замызганная рубашка, ворох из спутанных волос и игрушечный, кажущийся ему ненастоящим меч.
И куда ее, спрашивается, девать?
Он подошел ближе и теперь смотрел на нее в упор: бездыханное тело, залитая кровью одежда, лица не видно. Может, уже мертва?
Регносцирос принюхался, принюхался по-особенному, как умел только он, и смерти не почувствовал нет, жива. Пока. Отнести ее к границе? Еще бы знать, где она граница. Притом не ближайшая, а та, где живут люди. Ведь просил Дрейка дай карту, — а тот уперся, мол, ни к чему тебе.
Вот и к чему как знал, когда спрашивал.
В этих землях Баал не чувствовал ничего, кроме бабкиного домика, откуда приходил тот, будучи Порталом, действовал на него, как магнит, — а более не ощущал вокруг ни одного строения. И сильно сомневался, что они тут вообще были. «Солдаты» — и те, наверное, жили в каких-нибудь пещерах, — он так и не удосужился выяснить.
Девка, тем временем, тихонько застонала, но не пошевелилась; все сильнее мочил ее одежду дождь, все холоднее становилась земля.
Он взглянул на небо, фыркнул температура падала, через минуту-другую полетит снег.
Надо бы что-то решить, не бросать же ее здесь? Черт бы подрал мягкую часть души и проклятую прилагающуюся к ней совесть иногда Регносцирос воистину ненавидел в себе все человеческое, потому что вот как теперь не мог просто развернуться и уйти внутри свербело.
Допустим, он найдет границу и вынесет непутевую вояку — примут ли ее обратно? Сомнительно. Наверняка эти земли носят славу чумной, а вышедшие из нее обратно люди прокаженными. Вот нисколько он не удивится, если ее, вернувшуюся, умертвят или же сошлют обратно. Нисколько. Люди всегда славились наличием страхов, и страхи эти зачастую застилали им и ум, и глаза.
Тогда куда? Отнести «солдатам» и понадеяться, что выходят? Он уже увидел полное отсутствие с их стороны интереса. Оставить кошкам? Нет, Баал никогда не страдал ночными кошмарами, но в этом случае усомнился, что не начнет. Куда, мать ее за ногу, куда?
Срывающиеся с неба капли, как он и предполагал, превратились в крупу; начало мести.
Регносцирос недобро зарычал, наклонился, подхватил легковесную «обузу» на руки и пошел в единственном направлении, которое никогда не путал к бабкиному дому.
— Осатанел? Зантия слов не выбирала. Неси ее отсюда! Не положено!
— Уже положил, и, значит, положено.
Баал кивнул на широкую скамью у стены и осклабился хорошая игра слов вышла, жаль, бабка не оценит.
Зантия не оценила.
— Не положено, говорю! Выноси!
— Не люблю слушать одно и то же.
Баал сощурил черные глаза, и смотрительница тут же сменила тон, почуяла, что такого, как этот, атаковать бесполезно, лучше в обход.
— Миленький, так правила же у меня.
— Вызови Комиссию.
— Зачем?
— Скажешь им, что это — претендент на переселение.
— Да отсюда не принимают!
— А ты пробовала?
— Так не было же никого?
— А теперь есть.
— Да она ж, — бабка заквохтала и сложила руки на груди, — помрет же, пока они доедут. Ты посмотри на нее куда она такая? Едва живая.
— Вот и зови быстрее.
Ему эта перепалка порядком надоела. Хотелось домой, в душ и спать.
— А ежели не возьмут?
— Значит, сами решат, что с ней делать не твои заботы.
— Ну, так как же не мои, ко мне же принес? Как мне ее выхаживать?
— Не зли меня, Зантия. Открывай Проход, и пошел я. Что делать знаешь, — он был уверен она знала, — а клушей прикидывалась из-за того же, из-за чего прикидывается большинство не желала ответственности. К черту. Свою «ношу» он уже «отнес», теперь бабкина очередь.
Открывай Портал.
Какое- то время старуха дулась, смотрела на него и щурилась, поджимала губы. Затем направилась к простому на вид деревянному столу, в недрах которого скрывалась многофункциональная панель, и скрипуче предупредила:
— Если спросят, кто принес, я скажу. Не буду врать, что сама приползла.
— Сама бы она не смогла вокруг щит.
— Врать не буду!
— Не ври.
— Имя назову.
— Называй.
— И
— И открой уже Портал.
* * *
Все, что Алька видела и слышала, казалось ей сном.
Мир покачивался и болел. Нет, наверное, болело ее тело; дополнительные страдания причиняли чьи-то жесткие руки, холод, тающий на коже снег, ломота в висках и звук перекатывающихся камней под чьими-то тяжелыми подошвами.
Ее забрали «панцирные»? Или «плосконосые»?
Ужас стучался в заплывшее дымкой сознание, ломился под закрытые веки, но на него не хватало сил.
Алька устала, смертельно устала. И еще ей хотелось перестать чувствовать — совсем, — чтобы, когда буду жрать, когда будут
Дальше она не додумала — временно провалилась в беспамятство. А глаза открыла уже под крышей, лежа на жесткой лавке, и в этот момент окончательно уверилась, что бредит: посреди комнаты с невысоким потолком стоял он Бог Смерти, ее недавний противник ей была видна его шея, волосы, жесткий, будто высеченный из камня профиль. Не «панцирный», не «плосконосый» — тот самый человек. Если он был человеком. И он с кем-то говорил — с кем, она не видела.
«Претендент на переселение», «открой Портал» — о чем все эти слова? Где она? Почему в доме тепло и почему в нем женщина? Женщина среди Равнин? — Имя назову. — Называй. — И — И открой уже Портал.
И вскоре все стихло. Ей, с упавшими на лицо волосами, рассмотреть удавалось немногое деревянный потолок, льющийся откуда-то свет; слышались легкие шаркающие шаги и незлое ворчание.
Зачем этот человек забрал ее? Спас? Или просто новый этап мучений?
Пульсировала голова, свербело в затылке, ногу простреливало так отчаянно, что Алька стонала кажется, вслух. А потом щелчок, протяжный электронный писк, и женский голос зазвучал вновь на этот раз спокойный, собранный, требовательный:
— Экстренный случай. Претендент на переселение Портал номер (дальше шли цифры, много цифр их она не запомнила). Перед проведением тестов на пригодность требуется медицинский осмотр, пришлите специалистов.
И снова темнота. Ни голосов, ни шагов, ни звуков.
— Назовите ваше имя.
Вопрос удивил и почему-то поставил в тупик.
Алька сидела на стуле посреди маленькой комнаты второй по счету в этой лачуге, которой, как она уже поняла, владела бабка. Может, не владела работала.
— Вы помните ваше имя?
Помнила ли она его? Конечно. Вот только вопрос: зачем? А перед ней сидели двое. Мужчины. Таких она раньше не видела: ухоженные, коротко стриженные, аккуратные, одинаково одетые в серебристых куртках и штанах, сбоку по ткани белая полоска. Близнецы? Нет. Лицами разные, но выражениями схожие безучастные, почти равнодушные, слишком спокойные, как будто и не люди вовсе.
Когда она очнулась в очередной раз, голова уже не болела ей что-то дали, какую-то таблетку, принесли стакан с водой. Потом сделали укол, долго осматривали ногу, на порез на груди наложили мазь и повязку, заклеили странной лентой — прижали, и та теперь держалась сама.
— Кто вы?
То был первый вопрос, сорвавшийся с ее губ вслух.
Один из незнакомцев сидел на деревянной табуретке напротив волосы посветлее, второй стоял у узкого стола, брюнет, упаковывал сумку с медикаментами. Интересно, а где ее собственная сумка? И меч? Остался в Равнинах? Наверное, и сама она осталась в Равнинах лежит на камнях, бредит, думает, что попала в теплую хату, что видит спасителей. Неужели все мерещится?
Наверняка мерещится. Потому что мужчин таких мужчин она не встречала никогда. Интеллигентные, образованные, с чувством собственного достоинства не «дикие». Как будто не мужчины вовсе, а холеные игрушки — мужья женщин-управителей Конфедерацией. Да и будь они мужьями, им не позволили бы главенствовать. А эти вели себя, как главные.
— Мы все объясним чуть позже. Пока, пожалуйста, ответьте на вопрос.
— Какой?
— Назовите ваше имя.
Думать, что она все еще лежит на холодных камнях и истекает кровью, пока сознание играет с ней злую шутку, было обидно.
— Алеста.
— Фамилия?
Зачем им фамилия? Хотя, почему нет?
— Гаранева.
— Алеста Гаранева, в связи со сложившимися обстоятельствами и тем, что вы попали внутрь Портала, мы имеем шанс предложить вам одну вещь.
— Какую?
Почему ничего не болит? Разве одна таблетка может унять боль так, как будто той не существовало? С каждой секундой Алька верила происходящему все меньше — этим стенам, этой полутьме, диковинной избушке, живущей в ней бабке. Почему ее измученное сознание вообразило именно таких визитеров? Не родной дом, не врачей-женщин, не уютные стены собственной спальни, не хотя бы бабушку?
— Вы бы хотели временно покинуть мир Танэо и пожить в другом месте?
— Долго?
Она почему-то не спросила «где», спросила «долго?» — как будто это важно.
— Столько, сколько захотите.
Точно, лежит на камнях и истекает кровью.
— А, когда захочу, вернусь?
— Да, когда, захотите, вернетесь. Для проведения дальнейших тестов и обследования вашего физического и психологического состояния, нам нужно получить ваше предварительное согласие. — На переселение в другой мир?
— Да.
Это загробный? Странно, что туда приглашают.
— Я умираю?
Гости молчали, смотрели вопросительно.
— Я уже умерла?
— Вы живы, насколько я понимаю. Показатели вашего здоровья в относительном порядке.
Они странно говорили и странно себя вели.
Но, если это сказка, шутка воспаленного воображения, почему бы не пойти с ними? Главное ведь не очнуться на камнях, когда тебя, возможно, уже едят, главное, ничего не чувствовать.
— Так вы согласны?
Алеста еще раз обвела взглядом темные бревенчатые стены, низкий потолок, «воображаемых» гостей, подумала о том, как это хорошо, когда в теле не больно, и кивнула.
— Согласна.
