Глава 4
Лиллен.
А лето текло мимо.
С тополей, словно теплый снег, летит пух — Алька с утра пораньше отжимается. Во дворе у соседки пестро цветут лазуритки — Алька в лесу бегает кросс с препятствиями. Вылупились и запорхали тысячами крыльев над лугами стаи бабочек — Алька с мечом и щитом наперевес нападает на деревянный манекен. У подружек новые юбки в оборочку — у нее мозоли на ладонях; у них шитые бусами шлепки на каблучках — у нее под ситцевыми рукавами рельефно перекатываются бицепсы.
Бицепсы.
Совсем, как мужик стала, — проворчала бы, наверное, бабушка, — жилистая и тощая. Девушке такой быть не к лицу, некрасиво это.
А куда ей «красиво»? Для кого? Зато меч в руке все чаще казался родным, уже лежал, как влитой, и бегать до горы по утрам становилось все легче — прибежишь назад и уже на зеленую траву не валишься на час, как бывало вначале. Дышать легче, икры не болят, вот только поясницу по вечерам ломит — не до танцев. Утром тренировки, после обеда практика в Управлении — бумажки, статистика, документы, учеба. Новые лекции, новые задания, новые знакомые — все по большей части занудные.
Лето Алеста видела только из окошка. Когда утром вместе с рассветом бледнел на чердаке мрак и сквозь тонкие щели в досках протягивались, словно струны, ровные золотистые лучи. И вечером, когда те же лучи, только мягкие и розовые, почти пушистые, стелились через сад. Вызрела клубника, наливалась малина, подставляла бока солнышку пузатая вишня — все грелись, все наслаждались, все напитывались теплом, только она, Алька, наблюдала за жизнью, как из бункера, изнутри собственной черепной коробки и вздыхала, когда бросала короткие взгляды на бледную, совсем без загара кожу.
Мать, возвращаясь с работы, демонстративно беседовала только с Хельгой, отец захворал и сразу после ужина уединялся в комнате; Ташка уехала в Карлин к бабушке — сплошное одиночество. Из развлечений: наблюдать за садовником Нилом да таскать из библиотеки книги. Все интересные уже перечитаны, а на неинтересные нет ни сил, ни желания.
Алька грустила.
Два летних месяца уже прошагали мимо. Остался третий.
И он, как пить дать, прошмыгнул бы так же, как остальные — скучно и неприметно, — если бы не одно событие…
Тайник.
Тайник обнаружился случайно и, конечно же, на чердаке; в какой-то момент блеснула в свете заходящего солнца щель между досками, и Алька тут же отправилась ее исследовать.
И что нашла! Две старые и почти рассыпающиеся от прикосновений книжки, несколько выцветших черно-белых фото в жестяном ящике — на них Агафья обнимала незнакомого мужчину — Алькиного деда (ведь, деда?).
Алеста хмыкнула: «А кого же еще обнимать?»
Но зато как обнимала! Искренне, радостно, не выделяя ему, по-видимому, «пятнадцатиминутку». Неужели любила по-настоящему? Почему же тогда не рассказывала о самой себе, только о других — из-за матери?
Глядя теперь на обиженное и одновременно восхищенное выражение лица внучки — глаза горят, в них плещется любопытство, рот приоткрыт — Агафья бы, наверное, смеялась. Она вообще любила смеяться. И тайники, видимо, любила, иначе, зачем сделала бы один в стене?
«А, может, специально, для меня?» — руки все тянулись к найденным сокровищам.
Нет, это вряд ли. Скорее, для себя.
Тут и потускневшие от времени украшения, и старые на жухлой, как крылья высохшей бабочки, бумаге письма, открытки: от отца, брата, подруг…
Часть истории. Часть бабушкиного прошлого.
Спешно бьющееся в собственной груди сердце и невероятно сильное чувство, что отныне что-то обязательно изменится.
Письма Алеста читала только по ночам. Всегда с чувством стыда, но с великим упоением — так в старину читали запрещенных поэтов — взахлеб, сразу в кладовую памяти, чтобы наизусть. После подолгу вспоминала строчки и перебирала их, словно жемчужные бусины: с какой заботой писал дед, когда находился в другом городе, с какой нежностью отвечала ему бабушка, с какой любовью эти двое заботились друг о друге. Она тонула в чужих чувствах, словно в океане, и не желала из него выплывать — ее качало, пьянило, влекло, убаюкивало незнакомым течением.
Значит, чувства есть и не по графику. Значит, они бывают.
А по ночам ей снился дед — в фуражке, улыбающийся, почему-то всегда с цветами, как на фото.
Потом письма закончились, и настало время книг.
И все, и Алька потерялась для общества окончательно. Бабушка будто специально для нее сохранила не занудную и полную великих мыслей прозу, не чьи-то пыльные мемуары, не заскорузлые научные труды неизвестного политика или ученого — нет, она сохранила любовные романы. Те, старые, аутентичные, еще не подвергшиеся цензуре.
Такие (как значилось в истории) когда-то жгли на площади тоннами. Все выжгли — так говорили, а оказалось — не все.
И они — эти романы — окончательно потрясли Алькино воображение. А как еще? Ведь, оказывается, мужчины тоже умели любить! И не только любить, но быть сильными, смелыми, ре-ши-тель-ны-ми (а она и забыла, что это слово могло применяться к самцам). Умели быть справедливыми и щедрыми, заботливыми и ласковыми, проявлять инициативу, разрешать конфликты, быть опорой семье.
Как- как-как… Нет, не так — почему? Почему все изменилось?
Теперь Але, куда бы та ни шла, постоянно мерещились воображаемые герои — гордые, серьезные, с бугрящимися мышцами, мудрые и рассудительные — каких не бывает в жизни. Они спасали своих дам, скакали на конях, воевали только при наличии правильной причины — и не воевали даже, исключительно защищали своих. И она всматривалась в мужские лица — любые, которые встречала на пути, — уборщиков, садовников, посудомойщиков, кочегаров, дворников…
«Где же они, где?»
Ведь должны были такие остаться? Не могли все исчезнуть, не могли забыть природы. Она верила, что узнает такого из толпы — по одному лишь взгляду, по наклону головы, по презрительно поджатым губам. И взгляд этот — внешне покорный — будет выдавать всю глубину сдерживаемых чувств. «Я — мужчина! — будут говорить сверкающие глаза. — И горжусь этим».
Алька бредила.
Ей скоро идти, а она еще девственница, она никогда не любила, ей никогда не позволяли. А день рождения уже через неделю — неужели она не успеет? Совсем ничего не успеет?
Она благословила тайник и свою находку, но в моменты отчаяния его хотелось проклясть.
Лучше бы не находила, лучше бы не мучилась. Вот только забыть то, что узнал, невозможно.
Этот поступок был в стиле импульсивной Ташки, а совсем не уравновешенной Алесты, но именно последняя занималась теперь невообразимым, а именно: уже третий день накачивала садовника Нила любовью. Накачивала, не жалея сил и энергии, наплевав на все запреты, — занималась этим утром, в обед и вечером — всякий раз, когда не видела мать.
И тот постепенно расцвел. Сначала начал все чаще поднимать лицо, рассматривать окружение, как-то по-особенному просветлели его глаза, один раз даже мелькнула на лице беспричинная улыбка. А к вечеру третьего дня садовник принялся напевать — Алеста возликовала: работает!
Ее метод работает!
Размышляла она просто: да, на улице нужный человек не встретился. Общество запугало мужчин, заставило их забыть собственную роль и значение в социальном устройстве. Так почему бы не помочь одному из них вспомнить? Кому? Кому-нибудь знакомому, не противному, даже симпатичному.
Выбор пал на садовника.
Ведь в романах как? Любовь — она приходила не сразу, а зачастую после телесной близости. Значит, — ликовала Алька, — надо эту телесную близость организовать. Таким образом, она познакомится с интимной стороной жизни (уже не пойдет в храм девственницей и будет что рассказать Ташке), а заодно, возможно, пробудит чувства в мужчине. Затем вернется, воспитает в нем самоуважение, гордость, чувство собственного достоинства и, вопреки приказам матери, возьмет-таки Нила в мужья, и станут они жить душа в душу. Может, не так здорово, как бабушка с дедушкой, но как-то похоже — в семье, где царит идиллия и равенство. Нет, конечно, афишировать этого не будут — умный мужчина, если он умный, поймет, что выпячивать привилегированное положение не стоит, — зато внутри собственных стен они оба обретут гармонию. Алеста получит возможность любить столько, сколько захочет, а Нил получит возможность быть постоянно любимым.
А что пока нет чувств? Так они ведь еще толком не знакомы.
Запел? Принялся мурлыкать себе под нос?
Значит, сегодня вечером она отправится к нему в сарайчик с визитом.
Думая об этом, Алеста жмурилась, как сытая кошка.
Темноты было дожидаться невтерпеж. Мать после ужина все продолжала сидеть за столом — смотрела телевизор; Алеста нетерпеливо кружила наверху. Хельга, как назло, тоже осталась дома.
Может, отложить?
Этим вечером садовник долго вазюкал шлангом по саду — поливал-поливал-поливал и все никак не мог угомониться. То там подстрижет, то здесь сорняк выдернет, то замешает очередную смесь удобрений — трудяга.
Алька наблюдала за ним коброй.
Разглядывала светловолосый затылок, жилистую спину, все никак не могла придумать, с чего начать разговор, — наверное, все нужно объяснить как есть? Рассказать свой план без обиняков, предложить попробовать — ведь не откажет?
Не откажет. С чего? Ташка говорила, что мужчины падки до женской ласки, Хельга лишь подтверждала эту теорию, а сегодня Алька вознамерилась предложить именно ее — эту самую ласку. Щедро, душевно и задаром.
Интересно, ей понравятся на ощупь его волосы? А вес его тела? Какого это будет — гладить его восставшую плоть, сжимать ее пальцами, ощущать чужие ладони на коже? Так же трепетно, как в бабушкиных книгах? Закружится ли у нее от восторга голова, приятно ли будет слушать звучащие в порыве страсти нежные слова? Понравится ли вкус его дыхания?
«Эх, Нил! Знал бы ты, что тебя ждет…»
А что ждет ее?
Особенно, если узнает мать?
В десять вечера погрузилось во тьму кухонное окно; то, что вело в спальню Хельги, — на пятнадцать минут позже. В десять сорок одну Клавдия выключила свет в летнем домике, а без пяти одиннадцать свет погас и в сарайчике садовника.
Одетая в легкое платьице (под которым лишь кружевной бюстгальтер и трусики), Алька бесшумно выскользнула за дверь — пора. Озираясь, спустилась по лестнице, тенью прокралась к прихожей и скрипнула массивной входной дверью. На секунду остановилась, прислушалась — ни звука, — лишь отбойным молотом грохотало собственное сердце.
«А Нил, вероятно, не ожидает гостей…»
Конечно, не ожидает — кого ему ожидать? Хозяйскую дочку? Он, наверное, и предположить не может, что одна из них внезапно сбрендила и решила отдаться первому встречному.
Аля волновалась. Тихонько шлепала расстегнутыми босоножками по тропинке и все думала, хорошо ли выглядит? Понравится ли избраннику? Ведь не уродина, не глупа, помылась…
Ночь пахла влажной землей, сочной травой и распустившимися в темноте бархотками — от них стелился по саду сладковатый и приторный, как материны духи, аромат.
Тряслись ладони, тряслись поджилки, скрутило от нервов внутренности.
В ветхую дверь сарая Алеста постучала ровно четыре раза.
Для того чтобы он открыл, потребовалось несколько секунд. Чтобы посторонился, впустил и выслушал, минута. Для того чтобы, наконец, кивнул и позволил сесть на кровать, еще целых пять.
Слишком долго!
А теперь этот олух (по-другому и не назовешь) стоял на расстоянии в несколько шагов и, стараясь не выдать испуга, смотрел, как Алеста расстегивает пуговицы на платье. И выглядел он при этом, как неспособная сходить по-большому сова, — волосы взъерошенные, глаза круглые, рот распахнут. Свет не зажигали, но она и без того видела, что Нилу страшно. Вместо того чтобы рассматривать ее с вожделением, он едва не выдавливал спиной дверь. Кажется, его мысли грохотали в воздухе: «А что, если войдет Ванесса Терентьевна? А что будет, если она узнает?»
Аля злилась.
Ее руки тянут вниз бюстгальтер, а придурошный садовник думал вовсе не о ее груди, а о себе! Что с ним будет, что с ним будет!
А как же ее чувства?
«Спокойно, у тебя еще нет чувств, у него тоже. Их надо пробудить».
И все равно раздеваться самостоятельно было унизительно; Аля сжала зубы и расстегнула застежку бюстгальтера. Стянула кружево, положила его рядом, закинула ноги на узкую лежанку, подвинулась к стене. Не удержалась, грубо спросила:
— Так и будешь там стоять?
— Я…
С тех пор как она вошла, он только и делал, что односложно мычал: «Я… мы… мы не должны… а вы уверены?»
— Вы точно… возьмете на себя ответственность?
— Возьму, — сквозь зубы прошипели с кровати.
«Спокойно, Аля, спокойно…»
Наверное, поначалу бывает всякое — ему нужно расслабиться, отвлечься, а дальше все пойдет, как по маслу. Должно пойти. Они оба возбудятся, тяжело задышат, начнут липнуть друг к другу — черт, как Хельга это делает? Ей не противно?
— Ну?
Нил медленно приблизился и выглядел он при этом, как приговоренный к расстрелу.
— Послушай, если не хочешь…
Раздражение перевалило за отметку «слишком сильное».
Они шептались, как два школьника — эмоционально, порывисто, зло.
— Я… Хочу…
— Тогда долго я тут буду одна лежать?
Он, наконец, сел рядом — прямой, как доска, напряженный.
— Я… раньше…
— Что?
— Я… не был с женщиной.
— Я тоже не была, — Аля фыркнула. — Ни с женщиной, ни с мужчиной.
— Что я… что мне делать?
В блеклом лунном свете, сочившемся сквозь маленькое занавешенное окно, Нил выглядел растерянным, испуганным насмерть — возбуждения это не добавляло. Алеста силилась видеть его мужественным, красивым, решительным, но… получалось слабо. В сарае пахло несвежей постелью и мужским потом.
— Коснись меня.
В ее сторону протянулась дрожащая ладонь, легла на плечо. Она показалась ей теплой и липкой, как перележавшая на солнце медуза.
— Груди.
Ладонь послушно переместилась на грудь — зависла над ней сверху, медленно припечаталась.
— Ну…
— Что «ну»?
— Потрогай ее.
— Я трогаю…
Хотелось рычать.
«Помассируй, погладь, поводи кругами… Пососи, в конце концов!»
То ли от недовольного блеска ее глаз, то ли от пыхтения, партнер на секунду очнулся — сжал пальцы, попробовал грудь на ощупь, потрогал сосок.
Аля закрыла глаза и попыталась расслабиться — ну, где же оно, хваленое возбуждение? Где ее собственное тяжелое дыхание, где страсть, где… все?
— Ляг рядом. Обними меня.
Нил подчинился.
— Поцелуй.
Когда его лицо приблизилось, и сухие губы ткнулись в щеку, она не выдержала:
— Вас что, ничему не учат?
— Чему… не учат?
— Как быть с женщинами?
— Нет.
— А природа что говорит?
— Что? Я…
«Я не знаю», — она могла бы завершить фразу за него.
Нет, это провал — полный провал. Ей не жарко, не сладко, не томно — ей… противно. Его волосы — она все-таки попробовала зарыть в них пятерню — казались жесткими, как щетка, кожа пахла химикатами и чем-то… чужим, не родным, но Аля стойко держалась.
— Расстегни ширинку.
Должна же она хотя бы «подержаться»?
Зашуршала ткань, послышался звук расходящейся в стороны молнии.
— Приспусти штаны и трусы…
— Но…
— Давай!
— Но…
Пока Нил кочевряжился, Алеста сунула ладонь под резинку, нащупала что-то мягкое, словно тряпичное на ощупь и попыталась это сжать.
Это… пенис? Какой-то… Какой-то морщинистый, неприятный… совсем не такой, как описывали. В книге он был «твердый, как сталь, бархатный, огромный»… А этот, может, и бархатный, но в руке лежит, словно детский спонжик.
Ей вспомнилась губка-утенок, с которой Алька купалась в ванной.
— Почему?…
— У меня трусы грязные, — наконец выдавил Нил, и ее рука тут же отдернулась.
— Тьфу ты!
— Я не знал!
— Все, с меня хватит.
Теперь ей было противно до отвращения. Она неуклюже перевалилась через горе-партнера — тот ойкнул, — впотьмах нащупала у стены свой бюстгальтер, сгребла его и выпрямилась. С негодованием прошептала:
— Только подумай сказать об этом матери!
— Я не…
— Урою! — прошипела Алька и направилась к двери. Никогда в жизни она не была ни грубой, ни жестокой, но в этот момент впервые в жизни была готова придушить человека голыми руками.
И пусть мать ищет нового, пусть причитает, пусть орет так, что стены рухнут. Как вообще теперь смотреть на этого Нила? А она еще любовь ему посылала, тьфу!
Убожество! Ничтожество! Мужик…
Последнее слово прогрохотало в ее голове и вовсе уничижительно.
После душного сарая ночной воздух показался ей умопомрачительно свежим.