ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В лунном свете Кембридж казался светло-голубым и черно-коричневым. Здесь не было тумана, и над городом, изумляя своим великолепием, сверкал усыпанный звездами небосвод. В такую ночь невольно вспоминаешь о других галактиках. Хотя еще не было одиннадцати часов вечера, но в городе все опустело, и я шествовал по нему как таинственный и одинокий арлекин на картине или как наемный убийца.

Осознав, что я безнадежно, бесповоротно и безумно влюбился в Гонорию Кляйн, я будто увидел ослепительно яркий свет. Я понял, что именно это так непривычно и страшно терзало меня и довело до болезни. Но понял и то, что это неизбежно должно было случиться. Гонория непременно должна была возникнуть на моем пути, словно горизонт или распростертые крылья Сатаны. Хотя у меня пока не было определенных планов, я чувствовал, что другого выхода нет. Я никогда еще не был так уверен в правильности выбранного пути, и это само по себе возбуждало.

Стоит нам распознать страстную любовь, она становится совершенно очевидной. Мне было понятно мое состояние, и я точно знал, что мне делать. Но как только я сел в поезд на вокзале на Ливерпуль-стрит, меня снова одолели тревоги, сомнения, недоумение и замешательство. Меня не очень волновало, что я, уже имеющий дело с двумя женщинами, вдруг взял да и влюбился в третью. Сила, влекущая меня к Гонории, обладала какой-то стихийной мощью. Я не испытывал колебаний, не считал себя предателем, и моя неверность меня ни в коей мере не беспокоила. Мне не пришлось выбирать самому, я был выбран безжалостно и неумолимо. Однако этот образ лишний раз подчеркивал ненормальность создавшейся ситуации. Я был выбран, но кем или чем? Разумеется, не Гонорией. Последние сказанные ею слова по-прежнему звенели у меня в ушах. Они были весьма нелестны. Да, я был уверен, что правильно выбрал путь, но, похоже, впереди меня ждет поражение, и я столкнусь с чем-то унизительным.

Впрочем, и это меня не слишком тревожило. Я мог рассчитывать на любой прием, пусть даже откровенно враждебный, но в моем безудержном возбуждении мне было достаточно одного: я снова увижу Гонорию. Наверное, иллюзии и самообман свойственны всем влюбленным. Они убеждены, что их возлюбленная обязательно откликнется и подлинная страсть не просто будет оценена, но и вызовет ответное чувство. Я не ждал ничего особенного, я вообще не ждал ничего определенного, но будущее было так размыто, так неясно, что настоящее казалось конкретным и легкодостижимым. Я должен был ее увидеть, и все.

Пока поезд приближался к Кембриджу, меня гораздо больше занимала загадочная сущность и зарождение этой любви. Когда я, сам того не подозревая, полюбил Гонорию Кляйн? В то мгновение, когда швырнул ее на пол в подвале? Или когда она у меня на глазах разрубила надвое салфетки мечом самураев? Или еще раньше, в тот странный миг, когда я увидел, как она, запыленная с дороги, в тяжелых полуботинках, противостояла блистательным владыкам, поработившим меня? А может быть, предвестие этой любви появилось, когда я заметил извилистый шов на ее чулке в мерцающем оранжевом свете фонарей на Гайд-парк-корнер? Трудно сказать, и еще труднее из-за необычного характера этой любви. Когда я стал размышлять, как она необычна и причудлива, меня поразило и показалось совершенно замечательным, что я все-таки твердо знал: это любовь. Получилось так, что неприязнь переросла в любовь, минуя все промежуточные стадии. Я нисколько не пересмотрел свои взгляды на Гонорию, не обнаружил в ней каких-либо новых качеств и не стал менее строго и резко судить об известных мне чертах ее натуры. Значит, я полюбил ее за то, что раньше вызывало у меня искреннюю неприязнь. С другой стороны, понимая, какова она на самом деле, я был уверен в своей нынешней любви. По правде сказать, это была чудовищная любовь. Прежде я ничего подобного не испытывал. Она обитала в таких глубинах, где гнездятся только чудовища. Любовь, лишенная нежности и юмора, любовь, в которой практически отсутствовало личностное начало.

Странным казалось и то, как мало эта страсть, охватившая все мое существо, затрагивала плоть в самом прямом смысле слова. Она должна была ее затронуть, и моя кровь поминутно твердила мне об этом, но настолько смутно, что у меня сохранялась иллюзия, будто я ни разу не прикасался к Гонории. Я сбил ее с ног и повалил на пол, но никогда не держал Гонорию за руку, и от одной мысли, что мог бы держать ее за руку, мне становилось нехорошо. Она была совершенно не похожа на мою старую любовь к Антонии, такую теплую и словно излучающую золотистое сияние человеческого достоинства и благородства. Не похожа и на мою любовь к Джорджи, нежную, чувственную и веселую. И, однако, до чего хрупкими выглядели все мои былые увлечения в сравнении с этой страстью! Сила, влекущая меня к Гонории, прежде была мне абсолютно неведома, и ее образ воскресил в моей памяти страшную фигуру любви, созданную Данте. «El m'ha percosso in terra e stammi sopra».

Позднее я осознал: как это ни странно, но в то время я не понимал, что в те первые мгновения мое состояние было нереально. Куда бы ни завела меня эта страсть, в данный момент она была неотъемлемой частью моего существа. Я не смог бы ее уничтожить или отделаться от нее, найдя ей поверхностное объяснение. Если она нелепа, значит, мне органически присуща нелепость, и объяснения здесь бесполезны. Я не представлял, что стану делать, увидев Гонорию. Вполне возможно, просто без слов упаду к ее ногам. Все это не важно. Я совершал поступки, которые должен был совершить, потому что такова моя сущность.

Я проскользнул по улице и оказался перед плацем Кингз-колледжа, выложенным квадратными плитами. Фонари мягко освещали знаменитую капеллу, тянущуюся к луне, а ее шпили пронзали бледно-голубое небо, устремляясь еще выше, прямо к звездам. Озаренная луной, тень от здания Сената лежала вдоль травы и лишь вдалеке рассеивалась от света фонарей.

Величие и знакомые очертания этих сооружений усугубляли торжественность моего ритуального визита. Как будто отцы церкви приехали благословить новобрачных. Я опять ощутил ужасную слабость и почти не мог дышать от волнения и, наверное, страстного желания. Я свернул на улицу, где жила Го нория Кляйн.

Я смотрел на номера домов и увидел впереди тот, в котором она жила. Свет горел лишь в одной комнате наверху. Когда я заметил этот свет, мое сердце отчаянно забилось, и я замедлил шаги, а затем постоял немного, держась-рукой за фонарный столб и пытаясь отдышаться. Я подумал, что мне лучше подождать и постараться если не успокоиться — это было невозможно, — то хотя бы отрегулировать дыхание и не потерять сознание. Я простоял несколько минут, и дыхание постепенно пришло в норму. Я решил, что больше ждать незачем — а вдруг Гонории придет в голову пораньше лечь. Хотя вряд ли она в это время уже легла спать. Я представил себе эту комнату наверху, скорее всего, ее кабинет. Представил себе Гонорию за письменным столом, в окружении книг. Потом вообразил себя рядом с ней. Я подошел к двери и встал, прислонившись к стене.

Там был один-единственный звонок. До этой минуты я как-то упускал из виду, что в доме могут быть и другие жильцы. Во всяком случае, звонок был всего один, и я нажал на кнопку. До меня не донеслось ни звука изнутри, и через минуту я позвонил снова. Опять ни звука. Я отступил и поглядел на занавешенное окно, в котором горел свет. Вернулся к двери и легонько толкнул ее, но она оказалась заперта. Я всмотрелся в прорезь почтового ящика. В холле было темно, и я не услышал приближающихся шагов. Оставил почтовый ящик открытым и позвонил в третий раз. Я решил, что, вероятно, звонок не в порядке, и задумался, что же мне делать дальше. Громко позвать Гонорию, с силой забарабанить в дверь либо бросить в окно камень? Я размышлял над этими вариантами, и все они показались мне маловыполнимыми. Неизвестно, удастся ли мне достаточно громко крикнуть, а другие способы слишком грубые. В любом случае я не получил бы удовольствия ни от высунувшейся из окна головы, ни от неловкой встречи в дверях. По-настоящему мне хотелось только одного — прокрасться в какую-нибудь комнату и оказаться наедине с Гонорией.

Потом до меня дошло, что это вполне осуществимо. Я заметил небольшую калитку около дома. Несомненно, она вела в сад. Я толкнул ее. Она была открыта. Я направился по узкому проходу из поросших мхом кирпичей, разделявшему дома, и вышел в садик. Немного отступил в сторону. Над черным силуэтом уныло поникшего дерева в лунном свете виднелась задняя часть дома, но сам он оставался во тьме. Окна с балконной дверью в комнате на первом этаже выходили в сад. Я на цыпочках двинулся по траве и взялся рукой за дверь. Опять остановился, пока не стихла волна охватившей меня паники. Полагаю, мое дыхание, даже мое сердцебиение были слышны в доме, напоминая шум машины. Я нажал на дверь, просунул в щель палец и резко толкнул ее от себя. Она подалась; не знаю, была ли она отперта или от моего удара в ней сломался какой-то слабый запор. Я широко распахнул створки обеими руками.

Я очутился в темной комнате, слабо освещенной догорающим в камине огнем. Теперь я почти не сознавал, что делаю, и двигался, словно во сне. Очертания предметов расплывались, стоило мне на них поглядеть. Я пересек комнату, открыл белую дверь, мерцавшую передо мной во тьме, и вышел в холл. Тусклый свет от уличного фонаря, лившийся через открытую дверь одной из передних комнат, указал мне ступени. Я начал подниматься по лестнице, хватаясь за перила и ступая как можно мягче и тише. На верхней площадке из-под двери пробивался свет.

На минуту я заколебался. Но затем подошел к двери и постучал. После столь долгой тишины, окружавшей меня, этот стук прогремел как раскат грома. Я подождал, пока он смолкнет. Ответа не последовало, и я открыл дверь. На мгновение свет ослепил меня.

Напротив меня стояла большая двуспальная кровать. Комната была ярко освещена. На кровати сидела Гонория, устремив на меня свой взгляд. Она сидела боком, укутав ноги одеялом. Ее смуглое тело было обнажено, и она показалась мне похожей на резную фигуру на носу корабля. Мне бросились в глаза ее острые груди, черные, спутанные волосы и жесткое, ничего не выражающее лицо, тоже как будто вырезанное из дерева. Она была не одна. Голый мужчина около кровати торопливо накидывал халат. Мне стало абсолютно ясно, что я прервал любовную сцену. Мужчина был Палмер.

Я закрыл дверь и спустился вниз по лестнице.