Глава седьмая
Меня зовут доктор Алан Форрестер. Я психиатр. На тот случай, если вы не разбираетесь в дипломах специалистов, занимающихся проблемами душевного здоровья, я отношусь к тем, кто заканчивает медицинские вузы. Я доктор медицины, закончил с отличием Университет Джона Хопкинса, а потом прошел интернатуру в Пресвитерианской больнице Нью-Йорка, тесно связанной с Колледжем врачей и хирургов Колумбийского университета и Медицинским колледжем Вейла Корнелла. За двадцать два года практики был удостоен различных наград и знаков отличий, хотя у меня и нет «алтаря» всевозможных сертификатов наподобие тех, которыми наверняка увешаны стены врачей, которых вы посещаете. Кремовая бумага, выписанные каллиграфическим почерком латинские изречения, изящные деревянные рамки – все это напоминает мне трофеи, которые мой сын привозит домой после каждого спортивного сезона. Дешевка, отражающая единственно стремление обеспечить себя пациентами в будущем. Ничто так не привлекает клиентов, как обещание награды. Это не более чем реклама, и тот, кто выставляет подобные вещи напоказ, представляет собой что-то вроде человеческого «билборда».
Моя профессия – это бесконечный вызов. Любые достижения человека, по определению, относятся к прошлому. Вполне возможно, что они никак не будут способствовать лечению следующего пациента, переступившего порог вашего кабинета. Да, опыт действительно помогает нам стать лучше на избранной стезе, и моя профессия в этом отношении тоже не является исключением. Сейчас я, конечно же, намного точнее ставлю диагноз, чем в начале своей карьеры. Но по тому же опыту знаю, что диагноз – не самое трудное. Главная проблема, вечно бросающая врачу вызов, требующая безропотности и мастерства, это лечение – тщательная, сбалансированная, подобранная с умом комбинация медикаментов и психотерапии. Мозг каждого человека уникален и неповторим. Столь же уникальным и неповторимым должно быть и лечение. Я никогда не могу с уверенностью сказать наперед, что этот подход сработает, а вот этот нет. Говоря «сработает», я имею в виду «поможет», ведь цель, к которой мы стремимся, как раз и заключается в том, чтобы помочь человеку справиться с болью, причиняемой ему собственным мозгом.
Можете считать меня хвастуном, но я оказал эффективную помощь всем моим пациентам – всем, кроме одного. Это относится и к частной практике, которой я занимаюсь в Фейрвью, на Черри-стрит, 85, и к школе более суровой закалки – работе в мужской тюрьме Сомерса.
Кроме меня, других практикующих психиатров в Фейврью нет. Доктор Марковиц, назначивший Дженни Крамер лечение, живет в Крэнстоне и частной практикой не занимается. Да, в нашем городе есть немало психологов, психотерапевтов, социальных работников и тому подобных, но ни один из них не вправе выписывать лекарства и не обладает специальными знаниями в области психофармакологии. Это первая причина, по которой Крамеры прибегли к моим услугам.
Вторая – это моя работа в Сомерсе. Раз в неделю я на добровольных началах на целый день (восемь часов, за которые в других обстоятельствах мне заплатили бы четыреста долларов) отправляюсь на север штата лечить преступников, страдающих от психических отклонений. Отбывающих наказание в Северной исправительной колонии Коннектикута. Это тюрьма самого строгого режима, пятого уровня безопасности. Чтобы вы не путались, объясню: те, кто сидит в Сомерсе, осуждены за совершение преступлений к тюремному заключению. Некоторые из них, по случаю, страдают от душевных расстройств. Преступников, признанных невиновными по причине их невменяемости, в тюрьму не отправляют. Им уготован собственный ад – в одной из психиатрических больниц штата. Иногда их после минимального и явно недостаточного лечения отпускают. Ирония заключается в том, что точной корреляции между степенью невменяемости преступника и его умением использовать эту невменяемость в свою защиту попросту не существует. Если человек, во всех остальных отношениях вполне «нормальный», зарежет любовника жены, застукав их на горячем, то это можно считать временным помутнением рассудка и за ним надо признать право на законную защиту. Но вот серийный убийца, а все они, заявляю это со знанием дела, клинические социопаты, рано или поздно неизменно окажется в камере смертников. Да-да, это гораздо сложнее, чем может показаться. Если вы адвокат по уголовному праву, то мои упрощенческие рассуждения, вероятно, заставят вас подпрыгнуть на месте. Но подумайте вот о чем: был ли Чарльз Мэнсон «нормален», когда отдавал членам своей «семьи» приказ совершить семь убийств? А со Сьюзен Смит, утопившей своих детей, все было в порядке? Или Берни Мэдофф – не безумен ли он был, когда накопил денег на три жизни, но при этом все равно продолжал строить свою финансовую пирамиду?
Помешательство – это не более чем слово. Преступники, с которыми я имею дело, совершили тяжкие преступления против личности, отклонения в их психике варьируются от депрессий до тяжелых психозов. Я лечу их методом психоанализа, хоть и не в том объеме, который для этого необходим, подкрепляя его медикаментами. Администрация тюрьмы хотела бы, чтобы я всецело отдавал предпочтение лекарственным препаратам. По сути, они, будь у них такая возможность, позволили бы мне закормить психотропными веществами всех своих заключенных. От осужденного, если он пребывает под действием транквилизаторов, проблем не будет. Но это, конечно же, запрещено. В то же время вы вполне можете понять, почему они с таким рвением направляют ко мне каждого, кто вписывается в рамки их критериев. В течение дня заключенные выстраиваются в очередь у двери моего кабинета. Порой эта очередь разрастается, и тогда мне, чтобы принять всех, приходится уделять каждому из них меньше времени. Да, я так и делаю и от этого чувствую на душе тяжесть. По дороге домой перед глазами стоят их лица – и тех, с кем мне так и не удалось поговорить, и тех, кого я принял в спешке, выписав на прощание горсть таблеток. Бухгалтера ежеквартально проверяют расходы на выполнение моих предписаний, но оспаривать их они не могут. Как ни противно проводить дни в обществе тех, кто совершил тяжкие насильственные преступления, моя задача представляется мне жизненно важной. В наших тюрьмах полно людей, страдающих расстройствами психики. Определить, лежали эти нарушения в основе совершенных ими преступлений или же болезнь развилась уже на фоне их пребывания в атмосфере пенитенциарного заведения, очень и очень трудно. Хотя с точки зрения целей, которые преследую я, это не так уж и важно. Для меня главное то, что мышление преступника доступно моему пониманию.
Третья причина, по которой я стал лечить Дженни Крамер, связана с неким молодым человеком по имени Шон Логан. Расскажу об этом в самых общих чертах.
Исполосовав запястья, Дженни ночью пришла в себя. Отец сидел в палате – уснул в кресле. Когда она потом описала мне этот момент, у меня не осталось ни малейших сомнений, что она действительно хотела покончить с собой.
Мои глаза вдруг открылись, и я вновь увидела перед собой бледно-голубую занавеску. Она держалась на металлических кольцах, скользивших по металлической трубке вдоль стены палаты интенсивной терапии. Они положили меня в ту же палату, что и в ту ночь, когда назначили лечение. В ночь, когда меня изнасиловали. Ненавижу это слово. Мне говорят, что я должна произносить его вслух и вообще думать о случившемся, потому как это якобы поможет смириться с тем, что произошло, и тогда мне станет легче. Но прогнозы врачей не сбылись, да?
Дженни подняла перевязанные руки.
Не знаю, чем они меня там пичкали, но я никак не могла стряхнуть с себя оцепенение и пребывала в какой-то эйфории.
– Ощущение было сродни тому, которое ты испытывала, когда принимала таблетки, найденные в домах подруг? – спросил я.
Ага. Затем на меня навалилось все и сразу. Будто лавина. Я умерла. Я живу. Прошедший год существовал только в моем воображении, и сегодня ночь, когда меня изнасиловали. Я почувствовала облегчение от того, что весь этого год оказался всего лишь дурным сном. Но потом накатил ужас, что все придется пережить еще раз. А затем во всех своих очертаниях проступила реальность – я порезала себе вены. Потом в голове закружились другие мысли. Поначалу повторился шок, через который я прошла, когда полосовала вены, а потом пришло облегчение от того, что ничего не получилось, потому как я, вероятно, сошла с ума, если пожелала такое с собой сотворить. Но вслед за этим в памяти всплыл мотив, заставивший меня это сделать, и мне стало ясно, что никакая я не сумасшедшая. У меня были причины, самые что ни на есть весомые, и сейчас они тоже никуда не делись. Меня переполняла мерзость, которую я последнее время ощущала каждый день. Ощущение было такое, будто я отталкиваюсь от дна бассейна, всплываю и оказываюсь в том же самом месте, где была перед тем, как нырнуть. Понимаете? Я оказалась в том же месте, что и раньше. Попыталась прижать руки к животу, как всегда, когда думала о той мерзости, которую ощущала внутри, но запястья были привязаны к кровати. И в тот момент поняла, как же меня взбесило то, что я не довела начатое до конца.
В этот момент Дженни заплакала. Уже не впервые. Но на этот раз это были слезы ярости.
Знаете, мне было трудно. Я сидела в ванной и все плакала и плакала. В основном думала о Лукасе, об отце и о том, как все это на них отразится. О маме тоже, но она сильнее их. Мне казалось, что мой поступок приведет ее в бешенство. Я уже почти передумала, но потом сказала себе: просто сделай – и все будет кончено! Лезвие действительно было острым, и мне было больнее, чем я думала. Самое мучительное было не когда я резала, а когда в вены проник воздух. Ощущение страшной язвы или ожога. Я перерезала вены на обоих запястьях. Вы даже не представляете как это тяжело. Поранить одну руку, но потом повторить то же самое с другой, зная, как тебе будет больно. Говорят, что смотреть на кровь нельзя, потому что в этом случае человек инстинктивно пытается себя спасти. Но не смотреть я не могла. Это оказалось правдой. Сердце выпрыгивало из груди, и в голове заходился криком голос: «Остановись! Остановись!» Я осмотрелась вокруг в поисках чего-то такого, чем можно было бы перевязать руки, но перед тем, как приступать к осуществлению задуманного, я убрала из ванной все. Я ведь знала, что попытаюсь остановиться на полпути, что предприму что-то подобное. И мне пришлось с этим упорно бороться. Вы понятия не имеете, насколько это было трудно. Я была вынуждена закрыть глаза и сосредоточиться на смутном чувстве, которое воспринималось чем-то вроде радости. Мне казалось, что я попросту все от себя отпускаю. Я так и сделала – закрыла глаза, позабыла о мучительной боли и перестала замечать обращенные ко мне крики. Просто все от себя отпустила. Да, я все это проделала, прошла через мучения, но все равно ничего не добилась.
– Ты злишься? – спросил я ее.
Дженни кивнула, из глаз ее брызнули слезы и покатились по щекам.
– На кого?
Чтобы ответить, ей потребовалось некоторое время. А заговорив, она не стала называть имя, а лишь намеком обозначила предмет своего гнева. Что она там делала? Та ванная – последнее место, где она могла оказаться. Бассейн еще даже не функционировал. А на земле кое-где белели островки снега. Как ее, в конце концов, туда занесло?
Дженни ничего этого не сказала, когда открыла глаза и увидела отца. Предпочла оставить эмоции при себе. Однако Том Крамер был достаточно восприимчивым человеком, чтобы заполнить своими чувствами всю больницу. Он склонился над кроватью.
Слава Богу! Я повторял это вновь и вновь. Попытался обнять дочь, но она была такая хрупкая, запястья ее туго перехватывал толстый слой бинтов, к тому же ее привязали к кровати. Я прижался к Дженни щекой, ощутил запах ее волос и кожи. Увидеть, что она пришла в себя, мне было мало. Нужно было еще чувствовать ее, вдыхать ее аромат… Боже праведный, какое бледное у нее было лицо. Совсем не такое, как в ту ночь, когда на нее напали. Тогда она выглядела безжизненной. А сейчас, утром, когда за окнами едва занимался рассвет, – мертвой. Я никогда не думал, что между двумя этими понятиями может быть разница. Но она есть. Она существует на самом деле. Открытые глаза Дженни смотрели на меня и на потолок. Но рядом со мной ее не было. Моя милая дочь витала где-то далеко-далеко. В палату вошел доктор Бейрд, его сопровождал доктор Марковиц. Вновь оказаться в больнице вместе с двумя этими врачами для меня казалось фантастикой. Незадолго до этого я стал принимать на веру слова жены, утверждавшей, что Дженни идет на поправку. Что она выздоровеет и этот мрачный период нашей жизни наконец закончится. Должно быть, я действительно ей поверил. Размышляя об этом сейчас, я понимаю, что надо было не отбрасывать сомнения, а примерять их на себя. Будто я, единственный в семье, не сумел справиться с бедой. Будто проецировал на дочь собственное отчаяние, в то время как на самом деле с ней все было в порядке. Я один никак не мог смириться с тем, что этого монстра так и не найдут. Боже мой, не могу поверить, что вот-вот произнесу это вслух. Мне даже кажется, что я страшно злился на Дженни за то, что она ничего не помнила. За то, что не могла помочь полиции найти его и наказать за то, что он сделал. Может, это безумие, когда человека неотступно преследует мысль о мести?
– Нет, – заверил я его. – Вы ее отец. Это инстинкт.
Я сознательно произнес эти слова, чтобы немного облегчить снедавшее его чувство вины, пусть даже рискуя поощрить его на поиски насильника Дженни. Сейчас я немного жалею, что не отговорил его слепо следовать инстинктам. Инстинкт может объяснить ту или иную реакцию, но это еще не означает, что эта реакция является лучшим образом действия. Как бы там ни было, Тому стало легче.
Все правильно! Я будто помогал самому себе! Целыми днями смотрел по телевизору новости. То CNN, то CNBC, то Fox. Все надеялся услышать еще об одном аналогичном нападении. Искал в Гугле. Представляете? Часть моего естества хотела, чтобы это чудовище изнасиловало кого-то еще и у полиции появился бы шанс его найти. Я ужасный человек. Но мне на это наплевать, понимаете? И не зазорно признаться в этом другому человеку. Делайте что хотите, посылайте меня прямо в ад. Отправляйте в тюрьму. Куда угодно. Вновь оказаться в больнице с дочерью и теми же самыми докторами! В этой долбаной палате интенсивной терапии! Да пошла она, эта жизнь! А я вместе с ней. Я должен был знать, что с ней что-то не так. Боже правый, кому же еще знать, как не мне, ее отцу. Но после потрясения, которое я испытал в больнице, теперь мне известно, что я просто позволил себе поверить, что все хорошо.
Том решил противиться воле жены, хотя в тот день мне об этом не сказал, а признался лишь несколько недель спустя. Так образовалась первая трещина. Их семья, их брак стали распадаться. И так уж случилось, что в то утро, когда Дженни вскрыла себе вены, Шарлотта вновь совершила мерзкий поступок – по отношению как к Дженни, так и к ее отцу.
Для меня это не стало неожиданностью. Но искусство лечения в том и заключается, чтобы дать пациенту возможность сделать собственные выводы. Именно так, врач должен проявлять терпение, чтобы с одной стороны подпитывать этот процесс, но с другой – не вмешиваться в него. Как просто было бы мне подвести Тома к выводу о том, что он злился на жену за то, что ей удалось убедить его в скором выздоровлении Дженни. Всего-то парочка оброненных к месту слов. Фраза здесь, предложение там. Упоминание о фактах, свидетельствовавших против его супруги. В конце концов, именно Шарлотта настояла, чтобы Дженни подвергли этому лечению. Она же решила отказаться от дальнейшего лечения и пожить какое-то время на Блок-Айленде, в относительной изоляции. А также утверждала, что все нормально, несмотря на то, что Дженни напрочь утратила интерес к жизни. Делала мужу замечания каждый раз, когда он переводил разговор на тему изнасилования дочери. Ничего такого я не сказал. И соблюдал величайшую осторожность. Врач обладает огромной силой внушения. Огромной.
Не буду говорить о том, насколько оправданы были чувства Тома. Чувства не нуждаются в оправдании. С одной стороны, Шарлотта была непреклонна в своей версии истины. Воспоминания об изнасиловании были стерты из памяти дочери, следовательно, его попросту не было. Сейчас вполне очевидно, что она ошиблась, хотя руководствовалась лучшими намерениями. Впрочем, совсем уж обманывать себя женщина тоже не собиралась. Доктор Марковиц назначил лекарства, и память Дженни претерпела изменения. Она не помнила об изнасиловании ровным счетом ничего. Шарлотту нельзя винить в том, что она не понимала механизмов ни человеческого мышления, ни разрушительных побочных эффектов лечения, которые только-только начали о себе заявлять. И это возвращает нас к Шону Логану.
