Глава 4
Из вороха обрывочных детских воспоминаний Аньке никогда толком не удавалось выцепить что-то конкретное. Вот, скажем, фраза «Все наладится». Иногда по поводу, иногда без – эти слова регулярно всплывали на поверхность откуда-то из глубин подсознания, и Анька принималась мусолить их, будто мантру, будто навязший на зубах куплет дурацкой песенки. Она помнила дремотное тепло момента, когда мама произнесла эту коротенькую фразу; она помнила ощущение – мамина ладонь гладит ее волосы, под щеку подпихнут уголок одеялка, а усталость прошедшего дня накатывает сладкими волнами. Она помнила, что в видимом из комнаты углу прихожей поблескивает странная длинная закорюка, в которой позднее Анька опознала бампер от «эмки». (Боже, ну откуда в их прихожей появился бампер?! Зачем он там стоял? Куда делся потом?) Она помнила звуки – приглушенно стукает дверь подъезда, вдалеке побрехивают глупые дворняги. Она даже помнила мамины интонации. А вот к чему фраза была сказана – уже и не угадать. Тогда, давно, Анька была уверена, что слово «наладится» неразрывно связано с дядь-Лешей. В один из своих приездов он наладил патефон, который молчал в углу бесконечно долго, так долго, что пятилетняя Анька успела забыть, что этот громоздкий ящик с раструбом в виде цветка-колокольчика, оказывается, умеет издавать звуки. Дядь-Леша приехал – и наладил. Может быть, когда он приедет в следующий раз, он наладит все остальное, и именно поэтому «все наладится»?
Зато каждый дядь-Лешин приезд она помнила прекрасно. Буквально каждый.
Будучи еще совсем маленькой, в назначенный день она с самого утра ждала во дворе на качелях – не столько качалась, сколько нетерпеливо толкала пяткой сухую пыль в ямке, прошарканной аккурат под неудобным скрипучим сиденьем тысячами прикосновений детских ботиков. Наконец на повороте во двор показывалась груженная тюками телега. Спереди понукал лошадку и сердито дергал вожжи один из бородатых дядек, дежуривших возле вокзала и постоянно ссорящихся из-за того, кому первому везти прибывших пассажиров. Позднее, перед самой войной, в Анькиных воспоминаниях телегу заменил новенький таксомотор ГАЗ-А. Фырча выхлопом, подвывая нутром, автомобиль задом подавал к подъезду, открывалась пассажирская дверца, а Анька уже стремглав неслась наперерез, чтобы в самом конце, еще ничего не успев разглядеть толком, попасть в теплые, пахнущие медом лапы дядь-Леши. (Почему, кстати, медом? Ведь у него никогда не было пчел!)
– Здравствуй, красивая девочка! – улыбаясь, говорил он и подбрасывал Аньку вверх, так высоко, что казалось, будто облака озадаченно отшатываются, боясь задеть верещащее от восторга существо. – Ну, беги, докладывай…
И Анька, счастливо сверкая коленками, мчалась на второй этаж, и барабанила в дверь, и торопливо, запыхавшись, «докладывала» улыбающейся маме. И снова ждала – пока большой, неуклюжий и медлительный взрослый дотащится по ступенькам до их с мамой квартиры. Анька возмущалась и притопывала от досады: нельзя ли поскорее?! И почему эти старики с таким трудом переставляют ноги?!
Позднее, став лет на пять постарше, она вдруг сообразит: раз дядь-Леша – мамин сокурсник, значит, он должен быть ее ровесником. И, стало быть, в ту пору, когда Аньке было пять, ему стукнуло от силы лет двадцать шесть – двадцать семь. Хорош старик!
И были чудесные выходные, с зоопарком и дневными детскими киносеансами, с леденцами «монпансье», с шутливыми песнями под гитару, с неумелыми, но отчаянными танцами под пластинки и демонстрацией нарисованных за время дядь-Лешиного отсутствия рисунков. А после его отъезда Анька еще долго крутилась возле зеркала, кривлялась так и эдак, проверяя истинность дядь-Лешиных слов: «Да, я – красивая девочка!»
– Здравствуй, красивая девочка! – говорил он одиннадцатилетней Аньке, и, вероятно, только это помогло ей пережить чудовищный этап переходного возраста.
Она в ту пору была нескладным, угловатым и, как казалось ей самой, совершенно бесполым подростком. Пу́гало. Гадкий утенок был хотя бы утенком, а она… В лучшем случае богомол – тощая, длинная, с острыми, словно торчащими врастопыр локтями и коленками, да еще и какой-то мелкий мускул оказался недоразвитым, отчего ее правый глаз временами начинал косить, так что приходилось носить очки для коррекции. Жуткое зрелище! Однако дядь-Леша будто и не замечал ничего дурного в ее внешности, он по-прежнему подхватывал Аньку на руки, только уже не подбрасывал под облака (вот еще! Она же взрослая почти!), а крепко прижимал к себе. И шептал в багровеющее от неловкости и удовольствия ушко:
– Здравствуй, красивая девочка!
Однажды, видимо, из-за какого-то особенно мощного выплеска в формирующемся организме Анькина слезливость не проходила три дня кряду. Даже фраза-выручалочка «все наладится» не спасала. Вконец изведенная и обессиленная, она потребовала у мамы ответа:
– Почему он так говорит? Ведь я уродина! Или, может, он из вежливости? Или считает красивыми всех детей ваших сокурсников?!
Мама, сидящая рядом на диване и обнимающая Аньку за плечи, улыбнулась уголками губ.
– Нет, насколько я знаю, так он называет только тебя.
– Но почему?!
– Он взрослый человек, Анют. Он умеет правильно увидеть. А ты – пока еще нет.
Анька посидела, помолчала задумчиво, похлюпала носом и пошла к зеркалу – учиться правильно видеть себя.
Потом была война. Дядь-Леша ушел на фронт не сразу и вернулся, к счастью, довольно быстро – состояние здоровья после ранения не позволило снова стать в строй. К счастью – потому что Анька не представляла, как бы они прожили эти годы без его помощи и поддержки. Картошка и капуста с дядь-Лешиного огорода в их доме появлялись чаще, чем хлеб из магазина.
На заключительном этапе переходного периода, лет в четырнадцать, она, как и многие подростки, перепутала смелость и откровенность с наглостью и хамством. Ей хотелось получать ответы, но она не представляла, как правильно задать вопрос.
– Мам, а мое отчество – точно Викторовна? – откинувшись на спинку стула, с ленцой спрашивала она и безжалостно наблюдала, как мучительно краснеет мама.
– Анют, ты что такое говоришь?!
Анька ноготками подхватывала из стеклянной розетки с дядь-Лешиным вареньем сморщенную, липкую от сиропа вишенку и аккуратно надкусывала ее передними зубками (да, была у нее такая поражающая многих привычка – не класть ягоды в рот целиком, а кусать их, как яблоко, в несколько приемов).
– Мам, ну а что такого? Про папу ты мне никогда ничего подробно не рассказывала – ну, бросил и бросил, спасибо, что из квартиры не выписал. Ты ведь даже не стала придумывать истории для меня. Могла бы, например, сказать, что он отважный полярник, замерзший во льдах. Или что геройски погиб в Мангышлаке. Но ты даже не потрудилась сочинить легенду. А это значит, что отец у меня все же есть. Вот я и подумала, что это было бы за-ме-ча-тельно, если бы я была дочерью дядь-Леши…
– Прекрати! – кричала мама. – Как ты смеешь?!
Анька пожимала плечами и откусывала от вишенки в третий раз.
– А что мне думать? Он приезжает из своей деревни по нескольку раз в год, продуктов всяких привозит, варенье вон… Деньгами тебе помогает… Ой, да я видела, мам, как он тебе каждый раз в карман халата купюры сует! Ко мне, опять же, так замечательно относится. Может, я все же Алексеевна?
Еще через пару лет она зашла с другой стороны:
– Мам, а почему вы с дядь-Лешей не сойдетесь?
– С кем?! – ахала мама и принималась хохотать.
Анька даже обижалась:
– Не, ну а что? Вы оба еще не старые. Одинокие. А он добрый, головастый, руки откуда надо растут. И симпатичный, кстати. Ну, для своего возраста.
Мама отмахивалась:
– Симпатичный, симпатичный. Такой симпатичный, что по нему со школы мильен кумушек сохнет. И руки его… ни одной юбки его руки не пропускают! Бабник он страшный, Анют. Куда мне такой? – Мама на секундочку задумывалась, будто представляла что-то или вспоминала о чем-то. – Нет, Анют, Алексей – очень хороший друг, а вот мужем стал бы скверным, это ты уж мне поверь.
– А у вас с ним когда-нибудь что-нибудь было?
– Аня!
– Да я не про сейчас! В институте, например.
– Анька!!!
– Все, молчу, молчу…
Когда ей исполнилось семнадцать, когда она уже не пыталась разглядеть в зеркале, а попросту констатировала очевидную свою красоту, подтвержденную десятками признаний в любви и сотнями комплиментов, дядь-Леша вдруг стал… стесняться ее, что ли? Теперь при встречах он уже, разумеется, не подхватывал ее на руки и даже не пытался обнять – теперь он стремился целомудренно, как маму, чмокнуть Аньку в щеку и этим ограничиться. Было и обидно, и смешно, и Анька всегда перехватывала инициативу и вцеплялась в него мертвой хваткой, прижималась так крепко, как только могла, чувствуя, как боится дядь-Леша прикосновения ее налитой груди.
– Здравствуй, красивая девочка! – смущенно шептал он и все старался побыстрее покончить с ритуалом встречи, отстраниться, сбежать на спасительные ступеньки полутемной лестницы.
Конечно, теперь уже не было жестоких танцев по вечерам, хотя пластинки время от времени доставались из запыленной коробки, живущей ныне на антресолях. Не было и леденцов – их заменили скучные и скверные послевоенные деликатесы. И хвастаться своими сомнительными успехами на работе в троллейбусном парке, как некогда рисунками, Анька остерегалась.
И все-таки что-то происходило в каждый его приезд. Анька не раз пыталась разобраться, что именно, пыталась подобрать определение. Ее мутило от банальных фраз типа «будто солнышко выглянуло». Она знала, что, едва он появлялся, едва выходил из таксомотора, ей становилось так хорошо, как бывало только в детстве. Покойно и вместе с тем взбудораженно. Уютно и вместе с тем просторно. И стены раздвигались, и краски становились ярче, и звуки приобретали совсем иную мелодию, и запах мужчины в доме дразнил и тревожил. Однажды, застав дядь-Лешу за починкой стула, она увидела под задравшейся на боку застиранной гимнастеркой звездчатый шрам и едва не закричала – таким сильным было желание прикоснуться к этой розовой звездочке кончиками пальцев, губами…
«А ведь я люблю его…» – то с изумлением, то с сомнением мысленно проговаривала она и, откинувшись на спинку стула, в глубокой задумчивости рассматривала дядь-Лешу. Он, разумеется, замечал ее взгляд, терялся, но виду не показывал. В такие минуты он, будто обороняясь, принимался громогласно рассказывать об электрификации, которая полным ходом шла в его деревне, или заводил разговоры о школе рабочей молодежи, о том, как важно сейчас учиться… Анька «делала мордочку» – то есть уморительно морщилась, всем своим видом показывая: «Учеба? Ах, какая скука! Дядь-Леша, дядь-Леша, а я-то была о тебе лучшего мнения!»
Когда в очередной раз после его отъезда Анька заставляла себя свыкнуться с тишиной и тусклостью будней, ее вдруг ошпарила догадка: ведь дядь-Леша, приезжая в гости, не делает жизнь лучше! Нет, нисколечко! С ним жизнь как раз становится такой, какой она и должна быть! Все эти звуки, краски, уют и простор – ведь они существуют в этом мире изначально, он не привозит их с собою, как капусту и вишневое варенье, и уж тем более не забирает обратно! Но для того, чтобы правильно видеть, чтобы наслаждаться теплом и покоем, быть взбудораженной и с трудом сдерживать эмоции, ей, Аньке, требуется неказистый мамин сокурсник. Дядь-Леша не мастерит какой-то другой, новый мир, он просто одним своим присутствием налаживает старый до состояния нормы. Он – тот самый необходимый элемент, тот самый кусочек мозаики, без которого жизнь не является полноценной, гармоничной и радостной. А так нельзя! Нужно, чтобы мир всегда был таким, как в те редкие выходные, когда возле их подъезда останавливается такси. Ведь это правильно! Это просто, необходимо и целесообразно.
* * *
Раза три или четыре они проводили мамин отпуск в деревне дядь-Леши. Анька никогда не вдавалась в подробности, как и почему он перебрался из города в сельскую местность. Но в деревне он явно чувствовал себя в своей тарелке – работа в совхозе, собственное большое хозяйство с садом, огородом, скотиной и прочими прелестями. Здесь купалось и загоралось куда лучше, чем на море. Здесь можно было часами бродить в зарослях малинника и собственноручно выращивать на выделенной грядке редиску. Здесь самая обычная картошка в обед уминалась так, что только треск за ушами стоял, а засыпалось – как в младенчестве, стоило коснуться щекою набитой сеном, душистой и немножко колкой подушки. Здесь сверчки ночами лишь подчеркивали тишину, а закаты непостижимо и до слез бередили душу…
Короче, дорогу к дядь-Лешиному дому Анька знала прекрасно.
Он был не просто растерян, когда, звякнув чугунной щеколдой-вертушкой, открыл дверь в ответ на ее нетерпеливый стук, – пусть на секундочку, но он не на шутку испугался. Впрочем, тут же взял себя в руки.
– Что-то с мамой? – фальшивым голосом спросил он, конечно же, прекрасно понимая, что не может быть на лице дочери такой ясной, светлой, счастливой улыбки, если с матерью что-то случилось. – Проходи, проходи, не стой на крыльце…
Разочарование кольнуло Аньку. Совсем не так она представляла эту встречу. Разумеется, она не ждала, что он подхватит ее на руки и радостно закружит по полянке возле ворот, но… Ведь он даже не сказал: «Здравствуй, красивая девочка!»
Еще хуже ей сделалось, когда, пройдя через темные сени следом за озадаченным и смущенным дядь-Лешей, она обнаружила в горнице женщину – обычную деревенскую бабу, пышнотелую и молодящуюся, в простеньком халате (сплошные незабудки на голубом ситце) и с темными от въевшегося чернозема босыми ступнями. Женщина никак не вписывалась в Анькины планы. Да и вообще Анька не представляла, что у нее может быть соперница. Разве имелись хоть какие-то причины, хоть какой-то повод, чтобы принять всерьез мамино высказывание про бабника? Ну, может, и не пропускал когда-то дядь-Леша ни одной юбки, ну, может, и жил когда-то с кем-то. Так ведь это было давно, еще в те времена, когда Анька даже не догадывалась, что праздничные, светлые, радостные выходные – не исключение, а норма! И вдруг теперь, решившись и приехав, чтобы объяснить дядь-Леше, как нужно поступить, чтобы все и всегда было хорошо, она наблюдает такое вот нежданное препятствие с выдающимся бюстом.
Женщина смерила ее заинтересованным взглядом. Видимо, почуяв Анькино замешательство, улыбнулась снисходительно:
– Да ты пройди, пройди! Лешка, чего застыл? Принимай гостью, как следоват. Я потом зайду.
Анька воспрянула духом: значит, эта тетка здесь не живет! Может, она всего лишь соседка, зашедшая по делам. Однако то, как по-хозяйски она прошмыгнула в спальню и забрала оттуда что-то, Аньке совсем не понравилось, и потому провожала она тетку недобрым взглядом исподлобья.
– Кто она? – спросила Анька, едва звякнула щеколда.
– Может быть, ты для начала объяснишь, что это за приключение? – раздраженно отозвался дядь-Леша. – Как ты здесь оказалась? Почему без предупреждения?
Аньке вдруг сделалось так тоскливо, что проще стало развернуться и уйти, нежели отвечать на вопросы.
– Так… – Дядь-Леша взлохматил пятерней волосы, вдохнул-выдохнул и виновато развел руками. – Прости. Это я от неожиданности. Садись. Будем пить чай. У меня есть конфеты «помадка». Помнишь такие? В детстве тебе очень нравились.
Анька совершенно бездумно опустилась на стул – на место, ставшее привычным за череду маминых отпусков. Внутри было пусто. В смысле, в груди ныло от исчезновения эмоций, связанных с присутствием в доступной близости дядь-Леши, а из головы улетучились те мысли, с которыми Анька не расставалась всю дорогу в этот деревенский домишко. Зачем она сюда приехала? Почему не поверила маме? Как вообще могла вообразить, будто у нее может получиться задуманное? Как, какими словами она намеревалась донести до дядь-Леши все то, что почувствовала и поняла?
Чай был слишком горячим, «помадки» – безвкусными. От них, как и от вишенок, она умудрялась откусить по четыре раза, хотя неказистые конфетки были крошечными, с ноготок большого пальца.
– Анют, что стряслось? – нарушил молчание хозяин.
Теперь он хмурился, был встревожен. На самом деле встревожен, а не так, как на крыльце, когда делал вид, что своим появлением она заставила его думать, будто с мамой что-то произошло.
– Тебе нужна моя помощь?
Анька молчала, обдумывая ответ. Говорить или нет?
– Ты мне не рад, дядь-Леш… – наконец выдавила она.
– Глупости! – попытался он возмутиться. – Колоссальные глупости!
– Не рад, – покачала она головой, словно и не слышала его возражений. – Я понимаю, я нарушила твои планы, побеспокоила…
«Сняла тебя с бабы!» – хотелось сказать Аньке, но она догадывалась, что обидчивость и дерзость сейчас – не самые лучшие ее друзья.
– В нашем болоте, – невесело усмехнувшись, сказал дядь-Леша, – слишком быстро отвыкаешь от приятных сюрпризов. Если нежданный гость стучится в двери, можно ждать чего угодно, в том числе и беды. Ты никогда не приезжала сюда без предупреждения, тем более – одна, поэтому, увидав тебя на пороге, я и подумал бог весть что… А ведь ты явно собиралась что-то мне сообщить? Давай-ка ты не станешь заставлять меня чувствовать себя виноватым, а попросту расскажешь, чем вызван твой приезд, и мы вместе попробуем решить твою проблему.
Анька совсем притихла, сидела не шевелясь. Вон оно как – решить ее проблему! Она не знала, чего ей больше хочется – плакать или смеяться. Ну конечно, разумеется: проблемы – это только у них с мамой, а дядь-Леша, видимо, настолько доволен жизнью, настолько целостен и самодостаточен, что ему не требуются никакие дополнительные кусочки мозаики. Все, что можно было наладить, он давным-давно уже довел до состояния нормы, и Анька тут совершенно ни при чем. Видимо, его норма – это огород, скотина и сплошные незабудки на дешевеньком ситце.
– Поеду я, дядь-Леш, – устало выговорила она и поднялась. – Извини, что потревожила.
– Анька, да что стряслось-то?! – в сердцах почти выкрикнул он. – Куда ты поедешь?!
Анька безразлично пожала плечами. Он этот жест воспринял как-то по-своему.
– Так! – Он положил свои лапищи на ее плечи, заглянул в глаза. – Ну-ка! Анют, ты же понимаешь, что я не отпущу тебя, пока ты мне не скажешь…
– Да что сказать-то?! – вспылила она, глядя в сторону, на оконные занавески-раздвигушки, на печь, на свежеокрашенные доски пола – куда угодно, только не на дядь-Лешу. – Я хочу с тобой жить! Понятно?!
– То есть… Ты что, из дома сбежала? С мамой поссорилась? Так мы это быстро поправим!
«Не услышал. Не понял», – с горечью констатировала она и перестала прятать от него глаза.
– Я хочу с тобой жить, – повторила она, и до него наконец дошло – так славно дошло, что он в испуге мгновенно сдернул свои лапищи с ее плеч.
– Ты… с ума сошла? – ошарашенно спросил дядь-Леша.
Сейчас, наверное, нужно было быстренько уйти и попытаться забыть произошедшее, но где-то внутри у Аньки уже включилась та бесстыжая и хамоватая девочка-подросток, умевшая задавать неудобные вопросы.
– Дядь-Ле-ош, перестань делать вид, что для тебя это откровение какое-то! – ехидно ухмыльнувшись, с ленцой протянула она. – В чем сумасшествие? Все закономерно, все к этому шло. Разве нет? Ведь я же тебе нравлюсь!
– Анют, нравишься, конечно, – оторопело подтвердил он и отступил еще на полшага подальше от нее, – но не как женщина…
Она приблизилась на те же полшага и, глядя в упор, невинным голоском поинтересовалась:
– Дядь-Леш, ты – пидор?
– Чего?! – Он беспомощно и уморительно вытаращился.
– Ну, если ты пидор, тогда понятно. Если же ты нормальный мужик – я не могу тебе не нравиться как женщина. Ну или как там?.. Как красивая юная фея.
– Аня, ты же ребенок…
– Ой, прекрати! – с досадой отмахнулась она. – Этот ребенок, между прочим, уже умеет…
– Стоп! – внезапно рассердившись, пришел в себя дядь-Леша. – Интимные подробности мне точно ни к чему! Анют, я не знаю, чего там тебе примечталось… возможно, я сам виноват в этом… но то, о чем ты говоришь, совершенно невозможно.
Прищурившись, Анька еще раз оглядела горницу – колышущиеся от теплого дуновения занавесочки, печку, дурацкое панно с горой Казбек на стене, недопитый чай и «помадки» в блюдечке. За окошком воробьиная стайка облепила куст и сейчас переливчато и оголтело чирикала на всю улицу.
– Ну, хорошо, – мирно сказала она. – Нет так нет. Не бери в голову, дядь-Леш. Приезжай в гости. Физкульт-привет, я побежала!
* * *
Когда живешь в одной комнате вдвоем с мамой, личное пространство организовать бывает крайне сложно. Саму Аньку это не слишком напрягало – куда больше ее раздражало, что подружка Виленка, приходя в гости, вообще не задается вопросом каких-то там пространств и поэтому запросто может перепутать Анькину блузку с маминой и начать примерять, пока хозяйка на кухне делает бутерброды. Или, вот как сейчас, без спроса красить ресницы маминой тушью. Сделаешь замечание – удивится: у вас же коробочки рядышком лежат, в одной куче! И вообще, если это так принципиально, подписывайте всю свою косметику, где чье. О том, что можно просто спросить разрешения, прежде чем воспользоваться, Виленка никогда не догадывалась. Но что поделаешь? Подруг выбирают по каким-то иным, подчас необъяснимым критериям.
– И вот тогда… – Вилена говорила с большими паузами, во время которых, пошире раскрыв глаза и для чего-то округлив рот, наносила влажной щеточкой-расческой на ресницы еще пару штрихов. – И вот тогда я решила, что обязательно поеду на дачу к Максиму Исааковичу. Раз там будет Васечка Легецкий – у меня появится шанс на… ну, по обстоятельствам, короче.
Анька, забравшись на стул с ногами, задумчиво покусывала клубничку. Потом не вытерпела и спросила:
– Слушай, а как познакомились твои бабушка и дедушка?
– Так на фронте же, во время Империалистической! – изумившись перемене темы, отозвалась Виленка. – Я же рассказывала: бабушка дедушку с того света буквально вытащила. Она сестрой милосердия была в полевом госпитале. Потом, когда дед поправился после ранения, вернулся обратно в полк, разыскал ее… Ну и закрутилось.
– Понятно… А родители как встретились?
– Матушка, что с тобою сегодня, а? – Виленка даже развернулась к ней, забыв о ресницах. – Что за расспросы такие?
– Тебе трудно, что ли, ответить?
– Да обычно встретились. – Подружка пожала плечами. – В круизе по рекам и озерам. В агитбригаде, в общем. В первый же день на пароходе познакомились, а потом папа на каждой пристани сбегал, чтобы букет ей раздобыть или сувенирчик. Романтика! А теперь рассказывай: для чего тебе это понадобилось?
Анька вздохнула и переменила положение.
– А это не мне понадобилось. Это тебе понадобится. Ты, матушка, слишком уж повернута на своем Васечке Легецком. Если когда-нибудь кто-нибудь попросит твою дочку рассказать вот такую вот историю о своих родителях – что она расскажет? Что мама по пьяни отдалась папе на профессорской даче?
Виленка загоготала.
– Дура ты, – с жалостью поглядев на подружку, снова вздохнула Анька. – Дохохочешься однажды…
– Не будь занудой, матушка! – бодро откликнулась Виленка. – Я все равно туда поеду.
– Да я и не думала отговаривать, – равнодушно пожала плечами Анька. – Наоборот, ты мне нужна как прикрытие.
– В смысле?
– Я маме скажу, что вместе с тобою к Максиму Исааковичу на дачу еду.
– И?.. – заинтересовалась Виленка. – Скажешь – а сама куда?
– Туда, матушка, туда.
– К своему?! – восторженно всплеснула руками подружка. – В деревню? Правда, что ли?! Вторая попытка?
– Да, по сути, первая. – Анька поднялась со стула, прошлась по комнате туда-сюда, зачем-то покусала нижнюю губу. – Тогда даже не попытка была, а так… разведка боем. И непредвиденный фактор вмешался.
Глядя вопросительно, Виленка изобразила жестом грудь необъятных размеров.
– Ну да, – подтвердила Анька. – Незабудка… И дядь-Леша тоже не был готов к тому разговору. Может, действительно привык воспринимать меня маленькой девочкой, дочкой своей сокурсницы… А за эту неделю, я уверена, он уже не раз сам себя проклял за то, что так себя повел. Я вот просто-таки чувствую, что всю неделю он только обо мне и думал.
Виленка вновь загоготала, и Анька раздраженно шикнула на нее.
– Ну хорошо, – присмирев, серьезно проговорила подруга. – А на этот раз ты что ему скажешь?
– Говорить я в этот раз буду мало. – Анька с сомнением посмотрела на подругу, внимательно, будто примеряясь, стоит ли рассказывать секрет. – Помнишь, у меня глаз косил?
– Помню, что до войны ты ходила в жутких очках.
– Очки, может, и помогали, но медленно и ненадежно. Тогда дядь-Леша свозил нас с мамой в свою деревню. Там на окраине у них бабка живет, всякие-разные болезни заговаривает.
– Ведьма, что ли? – восторженно выпучив глаза, уточнила Виленка.
– Ну, может, и не ведьма, но кой-чего, видимо, умеет. Глаз, во всяком случае, с тех пор не беспокоил.
– Попросишь ее приворот сделать?
– Ну, не порчу же навести! – с досадой ответила Анька. – И приворот, и отворот, и еще чего-нибудь… ну, чтоб наверняка. Надеюсь, получится. А не получится – так хоть пошалю маленько. Сама-то я, может, и не так уж сильно верю в колдовство. Но тут главное, что верит дядь-Леша. Намекну ему, к кому зашла по дороге к его дому, авось это произведет впечатление.
– Жжжжуть! И правильно, матушка! За свое счастье нужно бороться.
В ответ Анька рассеянно покивала и вернулась на стул.
* * *
В избенке местной знахарки было светло, солнце косыми лучами расчерчивало горницу по диагонали. Никаких тебе нетопырей, змеиной кожи и непременного черного кота. Полы выметены, в вещах порядок, все чистенько и аккуратно. На стене панно с горой Казбек – точно такое же, как у дядь-Леши: видимо, что завезли в сельпо, то деревенские жители и расхватали. А может, мода такая.
Порядку Анька не особо удивилась, поскольку прекрасно помнила свой давнишний, еще довоенный сеанс у целительницы. И саму бабку помнила замечательно – та, казалось, совсем не изменилась за прошедшие семь лет. Куда удивительнее, что и бабка ее узнала.
– Здравствуй, Анюта! Проходи, проходи.
– Вы не можете меня помнить! – неуверенно произнесла Анька.
– Почему это? – всплеснула руками бабка. – Что рост изменился да фигурка оформилась – это ерунда. Человек-то тот же самый остался, верно?
Еще более неуверенно Анька пожала плечами. Танцевали в диагональных лучах пылинки, радостно гомонили на улице воробьи, было тепло и солнечно, и все это совершенно не вязалось с внутренним состоянием. Имеет ли она право на то, чтобы приворожить мужчину, которого любит? Имеет ли право бороться за свое счастье любыми способами? А если то, за чем она сюда пришла, всего лишь шалость, то почему так зябко в груди? Почему слова даются с таким трудом? Почему с таким сомнением она ощупывает в кармане золотой прабабушкин кулон – богатство, которым она собиралась расплатиться за услуги колдуньи?
Наконец она решилась и рассказала, для чего пришла. Не упоминая дядь-Лешу. Не вдаваясь в подробности их нынешних взаимоотношений.
– Мне нужно, – торопливо, боясь сбиться или передумать, говорила Анька, – чтобы ни одна женщина больше не переступила порог его дома. Мне нужно, чтобы сам он никогда больше не смог шляться по бабам. Мне нужно, чтобы во всем мире для него осталась только я, чтобы любил он меня до самой смерти…
– До чьей? – перебив Аньку, уточнила бабка.
– Что? – летая мыслями где-то далеко-высоко, не поняла Анька.
– До чьей смерти? До евойной или до твоей?
Это был жестокий вопрос, который никак не вязался с романтизмом фразы – «любить до самой смерти». Анька вздернула губу:
– А пусть мы умрем в один день! Так ведь можно?
– Все можно, – вздохнула старуха. – Только ведь… люди, надо быть, не всегда понимают, чего хотят.
– Я хочу быть с ним, – уверенно произнесла Анька и даже кивнула, подтверждая сказанное. – Без него наша жизнь… – Она хотела добавить «моя и мамы», но передумала. – Жизнь без него – это череда будней. А с ним она становится такой, какой и должна быть. Ведь это же грандиозная несправедливость, если людям хорошо вместе, но они никак не могут быть вместе постоянно! Нечестно!
– Нечестно, – согласилась бабка.
– Вот я и хочу все исправить. Сам он… то ли решиться не может, то ли…
– То ли в счастье свое поверить не хочет, – договорила за нее бабка. – Девка ты на загляденье, любой позавидует, да не каждый решится с такой раскрасавицей судьбу связать… А раз он, как ты говоришь, кобелина страшный… – Анька поморщилась, но кивком подтвердила. – Раз кобелина – надо быть, не особо разборчив. Да, такое дело нужно исправить. Чем расплачиваться-то будешь, голуба моя?
Анька молча вынула из кармана кулон, положила украшение на стол. Глаза у бабки вдруг вспыхнули алчным огнем, она просто-таки всем телом подалась к столу. Протянутая к кулону рука дрожала, и казалось, что бабка прилагает все усилия, чтобы не схватить эту вещицу.
– Убери, убери! – придя в себя, хрипло, но строго сказала она. – После расплатишься, когда дело сделано будет да когда поймешь, что все по-твоему вышло. Правила такие, их нарушать не следоват.
Анька пожала плечами и засунула золото обратно в карман. Мурашки продолжали бегать по спине, и она время от времени передергивалась, будто от холода.
– Значится, так: я сейчас кой-какой отвар сделаю, а ты пойди-ка пока в сени, там ширмочка имеется. Вот тебе струмент, возьмешь у себя мазок.
– Чего? – не поняла Анька, рассматривая протянутый ей металлический стерженек с лопаточкой на конце.
– Никогда у женского врача, что ли, не бывала? – недовольно отозвалась бабка.
– Бывала… А… зачем мазок?!
– В вагинальных жидкостях – самая сила для таких дел! – важно произнесла бабка. – Не соплю же у тебя просить?
Анька послушно взяла «струмент», послушно зашла за ширмочку и только там неожиданно в голос расхохоталась. Истерично подвизгивая и всхлипывая, начала задирать длинную юбку. Это надо же! Вот тебе и знахарка, вот тебе и народная целительница, вот тебе и колдунья! «Вагинальные жидкости» – это ж умереть можно! Виленка точно будет в восторге!
Через полчаса пузырек с «колдовским зельем», как мысленно окрестила отвар Анька, перекочевал в ее сумочку.
– Ну, гляди, – вновь построжала бабка, – как все сполнится – не забудь про оплату! А забудешь – надо быть, сама приду и потребую.
– Договорились, – усмехнулась Анька. – До свидания!
– Удачи тебе, касатка! – И милая старушка расплылась в улыбке.
* * *
На сей раз в гостях у дядь-Леши никого не было. Возможно, поэтому новый Анькин визит он воспринял гораздо спокойнее. Впрочем, в разговоре все равно чувствовалась обоюдная скованность, хотя щекотливую тему прошлого Анькиного вторжения они оба усердно обходили стороной.
День был субботний, и потому он возился по хозяйству – обирал жуков с картофельной ботвы. Анька принялась помогать. Дело было знакомое, брезгливости она не испытывала, к тому же ей сейчас хотелось такой вот обыденности – пусть руки будут заняты, раз уж скрыть их дрожь невозможно. Говорили, что давить жука бесполезно, все равно либо сам выживет, либо успеет потомство оставить. Личинок и взрослых насекомых, собранных с картошки, дядь-Леша кидал в бидон с керосином, который стоял тут же, на огороде, в тенечке. Как ни старалась Анька, платье, ладони и волосы мгновенно пропахли, и потом она еще долго переживала – руки хоть отмыть можно, а смену одежды она с собою взять не додумалась. Но дядь-Леша таких вещей, казалось, не замечает.
Наконец зашли в дом.
Ее все еще потряхивало, ей по-прежнему было неуютно – но на этот раз, к счастью, не из-за того, что дядь-Леша не был рад ее приезду, а от того, что она сама не была уверена в правильности задуманного. Пузырек, лежащий в сумочке, оставленной на печном приступке, словно жег ее на расстоянии. И сердце подскакивало, расположившись где-то не на положенном месте. Как все будет, когда она подольет отвар в дядь-Лешин чай? Сработает ли зелье сразу? Или придется подождать неделю-другую: вернуться домой и уже там надеяться, что дядь-Леша вот-вот примчится на машине с шашечками, чтобы просить у мамы руки и сердца ее дочери?
– Дядь-Ле-ош, – нерешительно произнесла она, – а можно я у тебя сегодня останусь?
Он нахмурился, выглянул зачем-то в окно, почесал бровь.
– А мама?
– Она знает, что я здесь, – глядя в глаза, соврала Анька. – И я ее предупреждала, что скорее всего задержусь тут до завтра.
– Как-то это все… неправильно, Анют!
И тут над деревней смачно раскатился гром. Еще минуту назад светило солнце и натужно орали петухи – и вдруг зашумело, зарокотало, задуло. Мгновенно стемнело так, будто наступил вечер, а потом ливануло как из ведра. Анька рассмеялась:
– Неправильно – это выдворять гостей в такую погоду, дядь-Леш!
Он несмело улыбнулся в ответ, и на сердце у Аньки чуть-чуть потеплело от этой улыбки: раз он уже не сердится, значит, и не прогонит.
– Ну, тогда давай ужинать! – по-простому предложил он.
Во время ужина Анька улучила момент и опорожнила пузырек с зельем. Дядь-Леша, запивавший толченую картошку квасом, ничего не заметил.
– Спой мне, пожалуйста! – подрагивая от напряжения и обнимая себя руками за плечи, чтобы скрыть эту дрожь, попросила Анька.
Дядь-Леша подхватил гитару, с видимым удовольствием провел по струнам и уточнил:
– Нашу?
– Нашу, – согласилась Анька. Ей было абсолютно безразлично, что он будет петь, – ей просто необходимо было свыкнуться с тем, что дело сделано, и отыграть назад нельзя, и как оно обернется дальше – неведомо. Дядь-Леша улыбался и пел, и никаких видимых изменений в нем не наблюдалось, и на Анькины робкие взгляды он отвечал прямо и без смущения…
Потом он отложил гитару и, вдруг засомневавшись в чем-то, проговорил:
– Поздно уже. Я тебе на терраске постелю, где вы с мамой обычно спали.
Анька моментально расстроилась. Ну, здрасьте! А как же колдовство? Не для того она на ночь оставалась, не для того обманывала маму, что едет на дачу профессора Максима Исааковича вместе с Виленкой, чтобы теперь ее на терраску выдворили! Может, все-таки намекнуть ему, что она натворила, и тогда зелье подействует быстрее? Из-за самовнушения?
– А ты?
– А я пока посижу еще. Мне подумать надо… кое о чем.
Анюта чуть-чуть успокоилась. Подумать – это хорошо, это обнадеживающий признак. Она сделает вид, что послушная девочка, уйдет на терраску, но засыпать не станет. Ни в коем случае! Вдруг он все же что-то надумает и посреди ночи придет к ней?
Умывшись в сенях и как следует почистив зубы, она выскользнула на двор. Двор у дядь-Леши был крытый, так что по пути в нужник можно было не бояться промокнуть. Каково же было удивление Аньки, когда она услышала влажные шлепки капель прямо перед собой. «Крыша, что ли, протекает?» – подумала она, а потом различила – в темноте начал проявляться силуэт человека. Вскрикнуть она не успела, потому что практически сразу признала старушку-знахарку. С нее ручьем текла вода – под таким сильным дождем ей пришлось добираться до дома дядь-Леши.
– Вы чего тут? – шепотом спросила Анька, сообразив, что не к хозяину пожаловала поздняя гостья. – С приворотом что-то не так?
– Все так, касатка, не беспокойся. Я свое дело знаю.
– Ну, пока не все складывается, как бы мне хотелось! – обиженно, с вызовом проинформировала девушка.
– Раз ты здесь – значится, все идет как надо.
– Тогда для чего вы здесь?
– Нужда у меня возникла внезапная, – опустила глаза колдунья. – Хочу попросить у тебя оплату, о которой мы договаривались.
Анька поразмыслила и уперла руку в бок:
– Это с какой такой радости? У нас же другой уговор был! Интересный поворот! Что это за нужда такая внезапная посреди ночи?! – Она начала кипятиться. – Может, вы сбежать планируете! Утром станет ясно, что не работает ваше зелье, а вас уже и след простыл!
– Зачем напрасные слова говоришь, голуба моя? – мягко укорила ее бабка. – Никуда я не сбегу. Вещица, что ты мне пообещала, особенная. Тебе это без надобности, ты все одно ее особинкой воспользоваться не сможешь. А я после твоего ухода книгу почитала… Так выходит, что нынче до рассвета использовать ту вещицу надобно, иначе еще год ждать придется ночи подходящей.
Анька пожала плечами.
– Да хоть два года, хоть три! Я же жду, когда ваш отвар подействует? Мне, может, тоже хочется, чтобы поскорее все исполнилось! Но я же не ропщу? Нет. Покорно жду, хотя вы мне вообще никаких сроков не называли. Вдруг все только к следующему лету сбудется? Тогда и вы оплату тем летом получите. Как раз к следующей подходящей ночи.
Лицо старушки жалобно сморщилось, но Анюта решила держаться до последнего. В крайнем случае можно будет позвать дядь-Лешу, чтобы он выдворил попрошайку.
– Бабушкин кулон-то? – неожиданно спросила колдунья.
– Прабабушкин.
– Хорошая, видать, была женщина. И вы молодцы, что в семье его сохранили. Это ж надо – война была, люди последнее с себя снимали, чтобы пропитаться, а вы золотое украшение не продали, на хлеб не обменяли…
– Вот только подлизываться не надо, ладно? – с независимым видом заявила Анька. – Ненавижу лесть. И вообще: пропустите уже меня! Мне надо… туда.
– Значит, не отдашь вещицу? – обреченно спросила бабка.
– Отдам, как уговаривались – когда приворот подействует. В полном объеме.
– Ну, прости, касатка, что потревожила. Доброй ночи!
– И вам того же, – ответила Анька, с недоумением провожая взглядом растворяющийся во тьме двора силуэт.
– Ты с кем там разговариваешь, Анют? – выглянул с крыльца встревоженный дядь-Леша.
– Я… я стихотворение вспомнила! Повторяю вот. Глупость, да?
Дядь-Леша хмыкнул, затем сказал:
– Ну, ты не задерживайся. Сырость. Постель тебе я уже приготовил.
Постель! Это слово, вскользь произнесенное любимым мужчиной, будоражило Аньку, заставляло внутренне поджиматься и трепетать. Как бы ни хотелось ей казаться опытной и искушенной, как бы ни намекала она дядь-Леше в прошлый раз – мол, кое-что ей не впервой, а на самом деле была Анечка самым настоящим синим чулком! Даже целоваться с мальчиками боялась, хотя до этого пару раз все же доходило. Ну, любопытно было, всего-навсего. А уж о том, чтобы зайти дальше, девушка даже подумать не могла! Дальше – это только с дядь-Лешей. Как иначе?
В эту минуту она вдруг в полной мере, со всей ясностью осознала, что это может произойти сегодня, прямо сейчас. Она вернется на терраску, снимет платье, уляжется под пуховое одеяло (раз на улице ливень – дядь-Леша обязательно постелет ей помягче и потеплее!), натянет его до подбородка, сожмется от страха и предвкушения… А потом придет он – мужчина, которого она любит с самого детства. Мужчина, о котором она мечтает несколько лет. Мужчина, ради которого она пошла на обман, ради которого решила расстаться с памятью – золотым прабабкиным кулоном.
Вернувшись в сени, она достала украшение из кармана и попыталась повнимательнее разглядеть его в свете тусклой лампочки, появившейся здесь совсем недавно, уже после череды маминых отпусков и электрификации, о которой любил рассказывать дядь-Леша. Кулон как кулон. Его даже изящным не назовешь – просто крупная золотая капля с невнятным рисунком. Непонятно было, в каких случаях надевала его прабабушка, но уж точно не на великосветские приемы. Что же за особинка скрыта в нем? Что это за свойство, которое проявляется раз в год? Может, действительно стоит подождать и посмотреть, что с ним произойдет сегодня до рассвета?
Прежде чем уйти на терраску, Анька, не удержавшись, тихонечко приоткрыла избяную дверь и заглянула в горницу. Дядь-Леша сидел на стуле в глубокой задумчивости, обняв гитару и легонечко проводя по струнам. Девушка старалась не шуметь, но все же он что-то почувствовал – может, дуновение из сеней. Вскинув голову, он встретился с нею глазами.
– Анюта?
– Я пришла пожелать спокойной ночи! – скромно потупившись, произнесла она «девочкиным» голосом.
Он улыбнулся.
– А что за стихотворение ты декламировала там, в темноте?
Анька смутилась, поскольку все подходящие строки, как назло, мгновенно выдуло из ее головы.
– Да я толком его и не вспомнила. Так, обрывки какие-то…
– Ну, расскажи хоть обрывки.
Анька вздохнула, зашла в горницу, прикрыла дверь, чтобы дядь-Леше не сквозило из сеней, стала прямо.
– Только оно такое… – Она замялась.
– Какое?
– Комсорг бы не одобрил! – ехидно усмехнулась она. – Готов слушать?
Снег над лесом кружится не спеша
Стаей белых ворон на последний пир.
У шамана дрожит тетивой душа
И взмывает в небо сквозь серый мир.
В сером мире снег на себя не похож,
Словно это пепел и сизый дым.
В нем удары бубна рождают дрожь,
Серый мир шамана признал своим.
И шаман в удивлении кривит бровь,
И его слова – это чистый крик.
Говорят, у шамана паучья кровь,
Говорят, он знает птичий язык.
Снег над лесом кружится сотню лет,
Разделяя два мира сплошной стеной,
Вновь шаман выходит из тьмы на свет,
Говорят, в этот раз он пришел за мной…
Дядь-Леша недоуменно молчал.
– Не понравилось?
– Понравилось. Только… неожиданные стихи. Откуда? Кто автор?
Анька беззаботно махнула рукой:
– Старые какие-то стихи. Я их в прабабушкином дневнике нашла. Там много всяких было. Это, – Анька понизила голос до наигранно зловещего шепота, – самое таинственное!
Дядь-Леша засмеялся, и на душе вновь стало легко-легко, светло и просторно, как в те дни, когда он приезжал к ним с мамой на выходные. Девушка засмеялась в ответ и в нежданном порыве вдруг подбежала и чмокнула его в щеку.
– Спокойной ночи! – выдохнула она ему в ухо таким шепотом, после которого ночь уже точно не может быть спокойной. Выдохнула – и убежала на терраску.
Там, пряча мечтательную, счастливую улыбку, мигом скинула платье и, оставшись в одной комбинашке, забралась под одеяло – мягкое, толстое, пушистое! Подушка кололась и пахла сеном, по крыше глухо постукивали капли утихающего дождя, а низ живота сжимался от ожидания и предвкушения. Сегодня все произойдет! Обязательно, непременно сегодня! Теперь Анька в этом даже не сомневалась.
И потому, когда минут через десять кто-то тихонечко поскребся в дверь, она расслабленно выгнулась, чуть прикрыла глаза и выдохнула:
– Да! Входи!
Дверь скрипнула, в темноте что-то задвигалось, а потом возле кровати, совсем близко, Анька почувствовала чужое, холодное и сырое. Она рывком села, прижала к груди край одеяла.
– Вы?!
Это уже переходило все границы! Все та же жуткая старуха, мокрая, растрепанная и с лихорадочным блеском в глазах, снова явилась в дом!
– Голуба моя, молю, не гони! Вот, возьми!
Бабка почти под нос сунула Аньке промокшие смятые купюры. Анька ничего не понимала, хлопала глазами и ужасно боялась, что именно сейчас может прийти дядь-Леша. Какая уж ночь любви после подобного зрелища?!
– Продай! Продай мне его сейчас, пока еще есть время! За приворот платы с тебя никакой не возьму, а если потом еще что-то понадобится – все за так сделаю! Продай, касатка!
– Нет, это уже слишком! – возмущенно прошипела Анька. – Вы с ума сошли?! Убирайтесь! Сейчас же, немедленно!
– Продай! – заныла старуха. – Христом-богом прошу!
– Бога вспомнили?! – Анька в гневе начала подниматься. – Сначала колдуете, а потом Бога вспоминаете?! Вон отсюда!!! Я сейчас закричу!
– Не продашь? – уронив руку с деньгами, будто окончательно лишившись сил, жалобно спросила бабка.
– Я уже все сказала: пока не сбудется то, что вы мне пообещали, шиш с маслом вы получите, а не кулон! Ясно?
– Ясно, касатка, ясно. Сбудется, сбудется, не волнуйся… Совсем скоро сбудется…
И бабка, бормоча что-то под нос, исчезла из терраски, оставив после себя зябкое ощущение сырости.
Дядь-Леша не шел и не шел. Наконец Аньке наскучило пялиться в темноту.
– Да что ж такое-то? – озадаченно спросила она пустоту перед собой. – Что за мужик такой? Хорош бабник! Его тут ждут, а он…
Она выскользнула из-под одеяла и на цыпочках прошла через сени. Прислушалась – тихо. Неужели спать лег?! Она потянула избяную дверь.
Нет, дядь-Леша все так же сидел в горнице, держа возле живота гитару и не замечая ее. Под глазами наметились темные круги, на лбу выступила испарина, губа была прикушена. Все говорило о том, что сейчас ему плохо, беспокойно, муторно. Анька догадалась и заулыбалась во весь рот: ему хочется пойти к ней, на терраску, а он себя сдерживает изо всех сил! Вот дурачок! Ты только приди – и все наладится, вот увидишь! Не станут одолевать сомнения, не будешь ты корить себя за это желание, перестанешь метаться и мучиться! Да, я младше, да, я дочка твоей сокурсницы, да, ты меня подбрасывал в облака и хвалил мои детские каракули. Но теперь-то я выросла! Теперь я совсем другая! Я уже не красивая девочка, я – красивая женщина, я готова ею стать, а ты все раздумываешь, все клянешь себя за мысли, которые считаешь неправильными… Хватит, брось! Иди сюда!
Анька распахнула дверь и шагнула внутрь.
И тут погас свет.
– Черт!!! – вдруг вскрикнул дядь-Леша и, кинув гитару на топчан, подлетел к окну.
Испуганно вытянувшись в струнку, Анька обнаружила за окошком светящуюся и шипящую змею, извивающуюся в палисаднике. Вернее, голова змеи и большая часть длинного гибкого туловища были задраны к небесам, а хвост яростно хлестал по мокрой земле, по гнущимся книзу цветам и кустам смородины, по едва наметившимся кочанам капусты и картофельной ботве.
– Провода… – почти простонал дядь-Леша. – Ветром оборвало. Ох, как нескладно! Черт, черт! У меня же там керосин…
И на этих его словах за окном полыхнуло так, что Анька на пару секунд ослепла полностью. В приоткрытое окно ринулся жар, потом дядь-Лешина лапа подхватила ее за шкирку и поволокла куда-то прочь из горницы…
* * *
– Анют, мне придется отвезти тебя на станцию.
– А как же ты? – вцепившись в дядь-Лешин рукав, с ужасом глядя на пепелище на месте знакомого с детства домика, всхлипнула Анька.
– А мне сейчас придется протоколы подписывать… Да и вообще – ты же понимаешь, что сейчас мне немножко не до тебя будет.
Он широким жестом обвел кучу вещей, которые им удалось вытащить из пылающей избы. Вещи смердели так, что подступала тошнота.
– Понимаю, – закивала Анька, не выпуская рукав. – А где ты будешь ночевать? Поедем к нам с мамой! Поживешь у нас!
– Анют, – терпеливо принялся объяснять он, – надо скотину куда-то перевести, вещи пристроить, документами заняться… Я найду, где переночевать. Давай-ка, садись в машину.
Полпути до станции Анька подавленно молчала, мечтая, чтобы рыдван, взятый дядь-Лешей в совхозном гараже, заглох, и им пришлось вернуться. Но машина ползла и ползла сквозь темноту и ливень, а потом…
А потом на них сверху что-то рухнуло. Удар по голове был таким сильным, что Анька мгновенно потеряла сознание, а когда очнулась – долго не могла понять, где она и что с ней. Потом услышала слева сдавленные стоны и все вспомнила.
Смяв крышу, на машине лежало необъятного обхвата дерево. Левая дверца переломилась и вошла внутрь, раздробив дядь-Леше ноги, правая, пассажирская, была намертво заблокирована. Да даже будь она распахнута – Анька не могла пошевелиться, сжатая со всех сторон приборной панелью, спинкой сиденья и чем-то еще. По лицу текло липкое, в живот будто раскаленную иглу воткнули, но куда сильнее ее беспокоили затихающие стоны дядь-Леши. Пахло кровью и топливом, а еще – диким, враждебным лесом, что колыхался со всех сторон.
«Нас тут никогда не найдут! – с ужасом думала она. – Мы истечем кровью, и никто нам не поможет!»
«До чьей смерти? До твоей или евойной?» – вдруг вспомнилось Аньке.
«И бабы к нему теперь ходить не будут, – полуобморочно констатировала она, – потому что дома больше нет. И сам он по бабам бегать не сможет… И до конца жизни рядом с ним буду только я… И умрем мы в один день».
– Дядь-Леш, я люблю тебя! – выговорила она хрипло, изгибаясь так, чтобы увидеть его лицо. – Слышишь? Скажи, что ты это услышал! Пожалуйста, скажи!
«Все наладится», – мелькнуло в голове. Мелькнуло и исчезло.
* * *
Она не чувствовала ни рук, ни ног, голова ничего не соображала, ее мутило, и временами Анька впадала в забытье, и только боль возвращала ее в реальность.
А потом она ощутила, как кто-то обшаривает ее карманы.
– Помогите! – шепнула она, не слыша собственного голоса.
– Так я же помогла тебе уже, касатка! – сквозь пульсирующий гул в ушах донесся знакомый голос. – Как ты пожелала – так и сбылось. Пожелала, чтобы скорее сбылось, – оно и произошло скорее. А о большем мы с тобою, голуба моя, не договаривались.
Потом колдунья радостно вскрикнула, и Анька поняла, что старуха обнаружила кулон.
– Жаль мне тебя, – с сочувствием произнесла бабка. – Красивая, молодая – жить бы да жить! Но глупая. Надо быть, всякому известно, что любое желание по-разному исполнить можно. Зря тебя прабабушка этой мудрости не научила.
Голос пропал, и Анька еще какое-то время не могла поверить, что пропал насовсем. Разве возможно такое, чтобы кто-то бросил беспомощного, раненого человека посреди леса, не помог, не спас, оставил умирать?
– Эй! – хрипнула Анька. – Эй, вы где?
Не было ответа, только заново зарядивший дождь лупил по исковерканной металлической крыше что есть мочи да шумел вдоль дороги темный страшный лес. Анька расплакалась – уже не от боли и не от обиды, а просто потому, что отчетливо осознала: все. Больше уже ничего не будет, ничего не случится. Не станет Виленка путать ее косметику с маминой, не станут водители троллейбусов подмигивать симпатичной табельщице, не достанут они с дядь-Лешей коробку с пластинками с антресолей… Все – это значит все.
– Куда Дозор смотрит, а? Совсем ведьмы распоясались. Ты со мной согласен? А?! Гущин, чего молчишь? А, вижу, вижу. Кровушку унюхал, зубки прорезались, мозг отключился.
Оказывается, в мире все еще существовали веселые голоса. Оказывается, Анька все еще была в состоянии слышать и реагировать.
– Спасите…
– Вот странный ты человек, дамочка! Как же я тебя спасу, когда ты уже практически на том свете, а?!
В поле зрения появилось лицо с восточными чертами. Мужчина озабоченно осмотрел искореженный салон автомобиля.
– Не, тут бесполезно, – заключил он. – Если мы попытаемся разогнуть вот эти железяки – тебе, краля, брюхо порвет окончательно. Гущин, ты же сейчас можешь железяки разогнуть? Только ей это не поможет, согласен? А?! Да убери ты рожу свою от меня! Знал бы ты, нежить, какой ты страшный, когда трансформируешься! Ух!.. Так, фифа, сейчас к тебе обращаюсь. Если помирать совсем не хочется – всего один способ имеется. Правда, у нас лицензии на это нет. Гущин, у тебя же нет на это лицензии, а? Но если ты, красавица, никому не скажешь…
* * *
– Не сопротивляюсь! – произнесла Анна Мельникова, входя в переднюю комнату. – Читай положенную формулу, дозорный! – Она обернулась к Денисову. – Здравствуй, хитрый дедушка!
Федор Кузьмич очумело пялился на молодую вампиршу.
– Ну, чего ты, Светлый Клин? – улыбнулась Анна. – Никак я в твою теорию не вписываюсь? Ну, прости, что разочаровала. Аесарон тут действительно ни при чем. Личные счеты. Это давняя история, а ностальгировать я нынче не настроена. Поверите на слово?
Пока Угорь зачитывал формулу, необходимую для официального ареста Темной, Анна, прищурившись, смотрела на изуродованное тело Матрены. Наконец, когда он завершил ритуал, вампирша с грустью мотнула головой в сторону трупа:
– Старая карга так и не поняла, за что именно. Все прощения просила за то, что посреди леса меня подыхать оставила. Дура!
– А на самом деле? – чужим, глухим голосом спросил участковый милиционер.
– На самом деле-то? – Мельникова рассмеялась. – Вряд ли ты поймешь, что творится в душе девчонки, которая мечтала провести свою первую ночь с любимым мужчиной. Пусть даже считается, что души у таких, как я, нет. У меня был первый и, как потом оказалось, последний шанс заняться любовью, пока я еще оставалась человеком. А она меня этого шанса лишила. Ради Темной побрякушки, изготовленной моей прабабкой. Понимаешь, Светлый, что это такое – так ни разу и не ощутить настоящей мужской ласки? А ведь все было так близко, так возможно…
Уже когда Угорь выводил ее из дома, Федор Кузьмич придержал его за рукав пальто.
– И что с ней теперь будет, Евгений Юрьич?
Оперативник пожал плечами:
– Честное слово, не знаю. На моей практике впервые такое, чтобы вампир, убивший Темную ведьму, пришел сдаваться в Ночной Дозор. Решать не мне. Наши-то, возможно, зачтут ей и явку с повинной, и всякие-разные обстоятельства. А вот как Дневной Дозор отреагирует… В общем, не берусь сказать, что ее ждет.
Участковый помялся.
– Ты, Евгений Юрьич, ежели все-таки надумаешь уезжать в Североморск, загляни перед отъездом, что ли.
– Загляну, Федор Кузьмич, – улыбнулся дозорный. – Я ведь еще про ложку хочу у вас разузнать!
– Ложку? – непонимающе переспросил Денисов.
– Ложку, ложку! Ладно, простите, пора. Нехорошо заставлять даму ждать, верно? А сюда я группу зачистки направлю. Так что не волнуйтесь, никаких следов преступления не останется. Легенду для односельчан сами придумайте – мол, к родственникам уехала Воропаева. Ну или еще что-то.
– Не беспокойся. Занимайся своими делами, а я со своими как-нибудь управлюсь.
– Прощай, хитрый дедушка! – донеслось из палисадника.
– Прощай, красавица.
