Они ожидают в библиотеке, в доме миссис Квеннелл, сидя на стульях с прямыми спинками и как бы невзначай полуобернувшись к слегка приоткрытой двери. Шторы из темно-бордового плюша с черной отделкой и кисточками, напоминающие Саймону епископальные похороны, задернуты; лампа с круглым абажуром зажжена. Она стоит в центре продолговатого дубового стола, вокруг которого они сидят — молчаливо, выжидающе, чинно и настороженно, как присяжные перед судом.

Миссис Квеннелл, однако, расслаблена, и ее руки спокойно лежат на коленях: она предвкушает чудеса, но, какими бы необычными те ни были, она явно им не удивится. Миссис Квеннелл напоминает профессионального гида, для которого восхищение, скажем, Ниагарским водопадом стало обычным делом, но гид надеется косвенно насладиться восторгами новых посетителей. Жена коменданта выражает тоскливое благочестие, смягченное смирением, а преподобному Верринджеру удается смотреть одновременно доброжелательно и неодобрительно: вокруг его глаз что-то поблескивает, как будто он в очках, хотя на самом деле их нет. Лидия, сидящая слева от Саймона, одета в платье из какой-то воздушной лоснящейся ткани разбеленного розовато-лилового оттенка, с достаточно низким вырезом, обнажающим прелестную ключицу: Лидия благоухает влажным ароматом ландышей. Она нервно сжимает свой носовой платок, но, встречаясь глазами с Саймоном, улыбается.

Что же касается его самого, то он чувствует, что на его лице застыла скептическая и довольно неприятная ухмылка — однако это лишь маска, поскольку под ней кроется нетерпение школьника, попавшего на карнавал. Он ни во что не верит, ожидает обмана и стремится узнать его механизм, но в то же время жаждет сюрпризов. Саймон знает: подобный настрой опасен — следует сохранять объективность.

Раздается стук в дверь, и она открывается шире: входит доктор Дюпон, ведущий за руку Грейс. Она без чепца, и в свете лампы ее уложенные волосы отливают рыжиной. На Грейс белый воротничок, которого Саймон никогда не видел, и она выглядит поразительно юной. Она ступает осторожно, словно слепая, но ее глаза широко раскрыты и неотрывно смотрят на Дюпона с той трепетной робостью и молчаливой, несмелой мольбой, которой Саймон, как он теперь понимает, тщетно пытался добиться.

— Я вижу, все уже собрались, — говорит доктор Дюпон. — Меня радует ваш интерес, и я надеюсь на ваше доверие. Лампу нужно убрать со стола. Миссис Квеннелл, могу ли я поручить это вам? Убавьте свет, пожалуйста. И закройте дверь.

Миссис Квеннелл встает и молча переносит лампу на маленький столик в углу. Преподобный Верринджер плотно затворяет дверь.

— Грейс будет сидеть здесь, — продолжает доктор Дюпон. Он усаживает ее спиной к шторам. — Вам так удобно? Отлично. Не бойтесь, никто не причинит вам вреда. Я уже объяснил ей, что она должна будет просто слушать меня, а потом уснет. Вы поняли, Грейс?

Грейс кивает. Она сидит неподвижно, сжав губы, с расширенными от слабого света зрачками. Руками она вцепилась в подлокотники. Саймон видел подобные позы в больничных палатах — у людей, испытывающих сильную боль или ожидающих операции. Животный страх.

— Это чисто научная процедура, — говорит доктор Дюпон. Он обращается не к Грейс, а скорее ко всем остальным. — Прошу вас отбросить любые мысли о месмеризме и тому подобных мошеннических процедурах. Метод Брейда абсолютно логичен и разумен, и его истинность неопровержимо доказана европейскими экспертами. Он заключается в умышленном расслаблении и перестройке нервов, вызывающих нейрогипнотический сон. То же самое наблюдается у рыб, если их гладить вдоль спинного плавника, и даже у кошек, хотя у более развитых организмов реакция, конечно, сложнее. Я прошу вас избегать резких движений и громких звуков, поскольку они могут вызвать шок, а возможно, даже причинить вред пациентке. Прошу вас также сидеть молча, пока Грейс не уснет, после чего вы сможете негромко разговаривать.

Грейс пристально смотрит на закрытую дверь, словно подумывая о побеге. Ее нервы так напряжены, что Саймон почти чувствует, как она вибрирует, подобно натянутой струне. Он никогда не видел ее такой напуганной. Что же сказал или сделал ей Дюпон, перед тем как привести ее сюда? Должно быть, пригрозил, но, когда он к ней обращается, Грейс доверчиво на него смотрит. Она боится кого угодно, только не Дюпона.

Дюпон еще больше убавляет свет. Воздух в комнате становится тяжелым — словно бы от еле заметного дыма. Теперь черты Грейс находятся в тени, которую прорезает стеклянный блеск ее глаз.

Дюпон начинает процедуру. Вначале он говорит о тяжести и сонливости, а затем внушает Грейс, что ее тело плывет по течению и она все глубже погружается под воду. Его монотонный голос действует успокаивающе. Веки у Грейс опускаются, она дышит ровно и глубоко.

— Вы спите, Грейс? — спрашивает ее Дюпон.

— Да, — отвечает она медленно и вяло, но вполне отчетливо.

— Вы слышите меня?

— Да.

— Вы слышите только меня? Хорошо. Когда вы проснетесь, то забудете о том, что здесь происходило. А теперь спите. — Он делает паузу. — Пожалуйста, поднимите правую руку.

Рука медленно поднимается, словно ее тянут за нитку, пока не вытягивается параллельно полу.

— Ваша рука, — говорит Дюпон, — это железный брусок. Никому не под силу его согнуть. — Он окидывает присутствующих взглядом: — Кто-нибудь желает попробовать?

Саймона так и подмывает, но он решает не рисковать: ему пока не хочется ни убеждаться, ни разочаровываться.

— Не желаете? — спрашивает Дюпон. — Тогда позвольте мне.

Он кладет обе ладони на вытянутую руку Грейс и наклоняется вперед.

— Я давлю изо всех сил, — говорит он.

Рука не сгибается.

— Хорошо. Можете опустить.

— У нее глаза открыты, — с тревогой говорит Лидия, и между веками Грейс действительно белеют два полумесяца.

— Это нормально, — отвечает Дюпон, — и не имеет никакого значения. В подобном состоянии пациент, очевидно, способен различать некоторые предметы даже с закрытыми глазами. Такова особенность нервной системы, вероятно включающей в себя некий орган чувств, покуда неизвестный человеку. Но продолжим.

Он склоняется над Грейс, словно бы прислушиваясь к ее сердцебиению. Затем вынимает из потайного кармана материю квадратной формы — обычную светло-серую дамскую вуаль — и осторожно опускает ее на голову Грейс. Покрывало вздымается и оседает, и под ним теперь проступают лишь контуры лица. Несомненный намек на саван.

Слишком театрально и безвкусно, думает Саймон, попахивает местечковыми лекториями пятнадцатилетней давности с публикой, состоявшей из легковерных приказчиков, немногословных фермеров и их неряшливых жен. Сладкоречивые шарлатаны несли трансцендентальную чушь и неохотно давали знахарские советы, пытаясь залезть простофилям в карман. Саймон готов высмеять это представление, но по спине у него бегут мурашки.

— У нее такой… странный вид, — шепчет Лидия.

— «За покрывалом ли ответ? Мы уповать на это вправе?» — декламирует преподобный Верринджер.

Саймон чувствует, что ему уже не до шуток.

— Простите? — переспрашивает жена коменданта. — Ах да, милый мистер Теннисон.

— Это помогает сосредоточиться, — тихо поясняет доктор Дюпон. — Если оградить пациента от внешних впечатлений, его внутреннее зрение обострится. Теперь, доктор Джордан, мы можем спокойно отправиться в прошлое. Какой вопрос вы хотели бы ей задать?

Саймон не знает, с чего начать.

— Спросите ее о доме Киннира, — предлагает он.

— Какой его части? — уточняет Дюпон. — Нужно указать конкретно.

— О веранде, — отвечает Саймон, привыкший заходить издалека.

— Грейс, — произносит Дюпон, — вы на веранде у мистера Киннира. Что вы там видите?

— Вижу цветы, — говорит Грейс протяжно и довольно уныло. — Солнце садится. Мне так весело. Хочется здесь остаться.

— Теперь попросите ее встать, — продолжает Саймон, — и зайти в дом. Скажите, чтобы в вестибюле она подошла к люку, ведущему в погреб.

— Грейс, — говорит Дюпон, — вы должны…

Внезапно раздается громкий одиночный стук, похожий на небольшой взрыв. Откуда он донесся — от стола или от двери? Лидия негромко вскрикивает и хватает Саймона за руку. С его стороны было бы невежливо ее отдергивать, ведь девушка дрожит как осиновый лист, и поэтому он сидит не шелохнувшись.

— Тс-с! — пронзительно шепчет миссис Квеннелл. — У нас гость!

— Уильям! — тихо восклицает жена коменданта. — Я знаю, это мой любимый малыш!

— Простите, — раздраженно говорит Дюпон, — но это не спиритический сеанс!

Грейс беспокойно шевелится под покрывалом. Жена коменданта сморкается в носовой платок. Саймон бросает взгляд на преподобного Верринджера. В темноте трудно различить его лицо: видимо, это страдальческая улыбка, как у младенца, которого мучают газы.

— Мне страшно, — говорит Лидия. — Включите свет!

— Пока еще рано, — шепчет Саймон. Он гладит ее по руке.

Снова слышатся три резких удара, будто кто-то стучит в дверь, властно требуя, чтобы его впустили.

— Ну это уже слишком, — произносит Дюпон. — Скажите, чтобы они ушли.

— Я попытаюсь, — говорит миссис Квеннелл. — Но сегодня четверг. Они обычно приходят по четвергам.

Она склоняет голову и молитвенно складывает руки. Через некоторое время раздается прерывистая дробь, похожая на грохот голышей, сыплющихся в водосточный желоб.

— Вот, — подытоживает миссис Квеннелл. — Кажется, все.

Наверное, за дверью или под столом находится сообщник, думает Саймон, или же какой-то аппарат. В конце концов, это ведь дом миссис Квеннелл. Мало ли чем она могла его оборудовать. Но под столом только их ноги. Так что же это за механизм? Даже просто сидя здесь, Саймон становится посмешищем, невежественной марионеткой в чужих руках, жертвой обмана. Но уйти он уже не может.

— Спасибо, — благодарит Дюпон. — Доктор, простите за заминку. Продолжим.

Саймон все явственнее чувствует в своей руке ладонь Лидии. Маленькую и горячую. В комнате слишком тесно и поэтому неуютно. Ему хотелось бы отстраниться, но Лидия вцепилась в него железной хваткой. Саймон надеется, что этого никто не заметит. Рука затекла, он скрещивает ноги. Внезапно ему представляются ноги Рэчел Хамфри в одних чулках, и он хватается за них, пытаясь удержать вырывающуюся женщину. Правда, она вырывается понарошку и наблюдает сквозь полуопущенные ресницы за тем, какое впечатление на него производит. Извивается, будто верткий угорь. Умоляет, словно пленница. Ее — или его — скользкая, потная кожа, ее влажные волосы, рассыпавшиеся по лицу, по губам, — и так каждую ночь. В заточении. Когда он лижет ее кожу, та блестит, словно атлас. Так не может дальше продолжаться.

— Спросите ее, — говорит он, — вступала ли она в отношения с Джеймсом Макдермоттом.

Он не собирался задавать этот вопрос, по крайней мере — вначале и к тому же так откровенно. Но разве не это — как он теперь понимает — он больше всего жаждет узнать?

Дюпон ровным голосом повторяет вопрос Грейс. Наступает пауза, затем Грейс смеется. Или за нее смеется кто-то другой — на Грейс это не похоже.

— Отношения, доктор? Что вы имеете в виду? — Голос тонкий, дрожащий, слезливый — но он здесь, и он насторожен. — Ну и ханжа вы, доктор! Вы хотите узнать, целовалась и спала ли я с ним? Был ли он моим любовником? Да?

— Да, — отвечает Саймон. Он потрясен, но старается этого не показывать. Он ожидал ряда односложных слов, простых «да» и «нет», выуженных из ее летаргии и ступора: ряда вынужденных, сонных ответов на его настойчивые расспросы. Но только не подобного грубого издевательства. Этот голос не может принадлежать Грейс — но в таком случае чей же он?

— Занималась ли я с ним тем, чем вы сами хотели бы заняться с той потаскушкой, что схватила вас за руку? — Слышится сухой, сдавленный смешок.

Лидия открывает в изумлении рот и отдергивает руку, словно бы обжегшись. Грейс снова смеется:

— Вы хотите это узнать, и я вам расскажу. Да, я встречалась с ним на улице, во дворе, в одной ночной сорочке, при свете луны. Я прижималась к нему и позволяла целовать и лапать меня во всех тех местах, доктор, где и вам хотелось бы меня облапить. Ведь я знаю, о чем вы думаете, когда сидите со мной в той душной комнатушке для шитья. Но на этом все и закончилось, доктор. Больше я ему ничего не разрешила. Я водила его за нос, и мистера Киннира тоже. Заставляла обоих плясать под свою дудку!

— Спросите ее зачем, — говорит Саймон. Он не понимает, что происходит, но, быть может, это его последняя возможность во всем разобраться. Он должен сохранять спокойствие и продолжать расследование. Собственный голос кажется ему хриплым карканьем.

— Я дышала вот так, — продолжает Грейс, сладострастно постанывая. — Вилась да изгибалась всем телом. После такого он говорил, что готов на что угодно. — Она прыскает со смеху. — Зачем? Ах, доктор, вы всегда спрашиваете зачем. Везде суете свой нос, да и не только нос. Ишь какой любопытный! Но вы же знаете, доктор, любопытному на днях прищемили нос в дверях. Остерегайтесь этой мышки рядом с вами и ее пушистой мышиной норки!

К удивлению Саймона, преподобный Верринджер хмыкает. Или, возможно, он кашляет.

— Это возмутительно! — восклицает жена коменданта. — Я не буду здесь сидеть и слушать подобные непристойности! Лидия, пошли отсюда!

Она приподнимается, шурша юбками.

— Прошу вас, не обессудьте, — призывает Дюпон. — Перед интересами науки скромность должна отступить на второй план.

Саймону кажется, что все это уже чересчур. Он должен взять или хотя бы попытаться взять инициативу на себя: нужно помешать Грейс читать его мысли. Ему рассказывали о ясновидческих способностях людей, находящихся под гипнозом, но он никогда в это не верил.

— Спросите ее, — решительно требует он, — спускалась ли она в погреб мистера Киннира в субботу 23 июля 1843 года.

— Погреб, — говорит Дюпон. — Вы должны представить себе погреб, Грейс. Вернитесь обратно во времени, спуститесь в пространстве…

— Да, — отвечает Грейс своим новым, тонким голоском. — Иду через вестибюль, подымаю люк, спускаюсь по ступенькам в погреб. Бочонки с виски, овощи в ящиках с песком. Там, на полу. Да, я была в погребе.

— Спросите, видела ли она там Нэнси?

— Ну да, я ее видела. — Пауза. — Как вижу сейчас вас, доктор. Сквозь покрывало. Не только вижу, но и слышу.

Дюпон удивлен.

— Странно, — бормочет он, — впрочем, такие случаи известны.

— Она была жива? — спрашивает Саймон. — Она была еще жива, когда вы ее увидели?

Хихикает:

— Полужива, полумертва. Ее нужно было, — пронзительно хохочет, — избавить от страданий.

Преподобный Верринджер громко вздыхает. Сердце Саймона бешено колотится.

— Вы помогли ее задушить? — спрашивает он.

— Ее задушили моей косынкой. — Снова щебет и хихиканье. — На ней был такой миленький узорчик!

— Какой позор, — бормочет Верринджер. Наверное, думает обо всех потраченных на нее молитвах, а также — чернилах и бумаге. О письмах, прошениях, о своей слепой вере.

— Жаль, что пришлось оставить эту косынку: я так долго ее носила. Она матушкина. Нужно было снять ее с Нэнсиной шеи. Но Джеймс не разрешил мне ее забрать, и золотые сережки тоже. На них была кровь, но ведь ее можно отмыть.

— Вы убили ее, — шепчет Лидия. — Я так и думала. — В ее голосе, как ни странно, звучит восторг.

— Ее убила косынка. А косынку держали руки, — говорит голос. — Она должна была умереть. Плата за грех — смерть. Однако на сей раз умер еще и джентльмен. Все получили по заслугам!

— О, Грейс, — охает жена коменданта. — Я была о тебе лучшего мнения! Значит, все эти годы ты нас обманывала!

Голос радостно отвечает:

— Что за чушь! Да вы сами себя обманывали! Я не Грейс! Грейс ничего об этом не знала!

В комнате воцаряется мертвая тишина. Теперь голос мурлычет веселую песенку, словно жужжащая пчела:

— «О, расщелина в скале, спрячь меня скорей в себе! И пускай кровь и вода…»

Вы не Грейс, — произносит Саймон. Несмотря на то что в комнате жарко, его бьет озноб. — Если вы не Грейс, то кто же вы?

— «В скале… Спрячь меня скорей в себе…»

— Вы должны ответить, — говорит Дюпон. — Я приказываю!

Опять тяжелая, ритмичная дробь, словно бы кто-то пляшет на столе в деревянных башмаках. А затем шепот:

— Вы не вправе приказывать. Вы должны сами догадаться!

— Я знаю, что ты — дух, — говорит миссис Квеннелл. — Духи могут говорить через людей, погруженных в транс, и пользуются нашими материальными органами. Этот дух говорит через Грейс. Но знаете, духи иногда лгут.

— Я не лгу! — восклицает голос. — Я выше этого! Мне больше не нужно лгать!

— Им не всегда можно доверять, — продолжает миссис Квеннелл, словно бы речь идет о ребенке или служанке. — Возможно, это Джеймс Макдермотт пришел сюда, чтобы запятнать репутацию Грейс. Обвинить ее во всем. Он умер с этим желанием в душе, а люди, стремящиеся отомстить, часто остаются на земном плане.

— Извините, миссис Квеннелл, — возражает доктор Дюпон, — но это не дух. Должно быть, мы наблюдаем естественное явление.

В его словах сквозит отчаяние.

— Я не Джеймс, старая мошенница! — кричит голос.

— Ну тогда Нэнси, — отвечает миссис Квеннелл, видимо не обращая никакого внимания на оскорбление. — Они часто грубят, — поясняет она, — и обзываются. Некоторые очень злобные — это приземленные духи, которые не могут смириться со своей смертью.

— Я не Нэнси, дура ты набитая! У Нэнси ведь шея свернута, как же она может говорить? А какая славная была когда-то шейка! Однако Нэнси больше на меня не сердится, теперь она моя подружка. Теперь она понимает, что нужно делиться. Ну-ка, доктор, — говорит теперь вкрадчиво голос. — Вы ведь любите загадки. И уже знаете ответ. Я сказала, что это была моя косынка, которую я оставила Грейс, когда… когда… — Она снова начинает петь: «Так преданно очи ее просияли, что в Мэри…»

— Только не Мэри, — произносит Саймон. — Только не Мэри Уитни.

Слышится резкий хлопок, доносящийся, видимо, с потолка.

— Я сама велела Джеймсу это сделать. Заставила его. Я была там с самого начала!

— Там? — переспрашивает Дюпон.

— Здесь! С Грейс, где нахожусь и сейчас. Лежать на полу было так холодно и одиноко, и мне нужно было согреться. Но Грейс не знает об этом и никогда не знала! — Голос больше не дразнит. — Ее чуть было не повесили, но ведь это несправедливо. Она же ничего не знала! Просто я на время одолжила ее одежду.

— Одежду? — переспрашивает Саймон.

— Ее земную оболочку. Телесный покров. Она забыла открыть окно, и я не смогла вылететь! Но я не хочу причинить ей вред. Вы не должны ей об этом рассказывать! — Голосок теперь умоляет.

— Почему? — спрашивает Саймон.

— Вы знаете почему, доктор Джордан. Или вы хотите, чтобы ее снова отправили в лечебницу? Поначалу мне там нравилось: я могла говорить вслух. Могла смеяться. Рассказывать о том, что случилось. Но меня никто не слушал, — тихие всхлипы, — меня не выслушали.

— Грейс, — говорит Саймон. — Довольно фокусов!

— Я не Грейс, — уже менее уверенно отвечает голос.

— Неужели это вы? — спрашивает Саймон. — Вы говорите правду? Не бойтесь.

— Вот видите, — причитает голос. — Вы такой же, как все. Не слушаете меня, не верите мне, хотите, чтобы все было по-вашему, не хотите выслушать… — Голос замирает, и наступает тишина.

— Ушла, — произносит миссис Квеннелл. — Всегда можно почувствовать, что они вернулись в свою обитель. В воздухе после этого электричество.

Довольно долго все молчат. Затем доктор Дюпон выходит из оцепенения.

— Грейс, — говорит он, склоняясь над ней. — Грейс Маркс, вы меня слышите?

Он кладет руку ей на плечо.

Еще одна долгая пауза — слышится дыхание Грейс, теперь уже неровное, словно в беспокойном сне.

— Да, — отвечает наконец она своим обычным голосом.

— Сейчас я подниму вас на поверхность, — говорит Дюпон. Он осторожно снимает с ее головы вуаль и откладывает ее в сторону. Лицо у Грейс гладкое и спокойное. — Вы поднимаетесь все выше и выше — и вот выныриваете из пучины. Вы забудете о том, что здесь произошло. Когда я щелкну пальцами, вы проснетесь.

Он подходит к лампе, прибавляет света, а затем возвращается и подносит руку к голове Грейс. Щелкает пальцами.

Грейс шевелится, открывает глаза, удивленно озирается и улыбается зрителям. Уже не испуганной и напряженной, а безмятежной улыбкой послушного ребенка.

— Наверно, я заснула, — говорит она.

— Вы что-нибудь помните? — с тревогой спрашивает доктор Дюпон. — Из того, что здесь только что произошло?

— Нет, — отвечает Грейс. — Я спала. И, наверно, видела сон. Мне снилась матушка. Ее тело плыло по воде. И она покоилась с миром.

Саймону становится легче, Дюпону, видимо, — тоже. Он берет ее за руку и помогает встать со стула.

— Возможно, у вас немного кружится голова, — мягко говорит он ей. — Такое часто бывает. Миссис Квеннелл, пожалуйста, проведите ее в спальню, чтобы она могла прилечь.

Миссис Квеннелл выходит из комнаты вместе с Грейс, поддерживая ее под руку, словно инвалида. Но Грейс идет без особых усилий и кажется почти счастливой.