Джаггернаут
В «Форуме» они начинали 9-го, и в тот же день я поехал на бега. Ипподром – через дорогу от «Форума», а я посмотрел, заезжая, и подумал: ну, тут-то оно все и будет. В последний раз я их видел в «Общественном центре Санта-Моники». На бегах было жарко, все потели и проигрывали. Я с похмелья, но получилось ничего. Бега – вот куда надо ездить, чтоб не пялиться на стены и не дрочить, или муравьиный яд чтоб не глотать. Бродишь там, ставишь, а потом ждешь и ждешь, и смотришь на людей, а когда смотришь на людей достаточно долго, начинаешь понимать, что это скверно, потому что они повсюду, однако сносно, потому что в себе что-то подправляешь, чувствуешь себя скорей еще одним куском мяса в приливе, чем если б остался дома и читал Эзру, Тома Вулфа или финансовый раздел.
Бега сейчас совсем не такие, как раньше: полно орущей пьяни, сигары курят, на боковых скамьях сидят девушки и ноги показывают до самых трусиков. Мне сдается, времена сейчас труднее, чем нам сообщает правительство. Правительство яйца свои задолжало банкам, а банки слишком много ссудили предпринимателям, которые не могут вернуть ссуды, потому что народ не способен купить то, что предприниматели продают, потому что яйцо стоит доллар, а у них только 50 центов. Все это может за ночь навернуться, и на трубах вывесят красные флаги, по «Дизниленду» пойдут футболки с Мао, а то и Христос вернется, ведя в поводу золотой свой велик, переднее колесо в пропорции 12-к-одному с задним. В общем, народ на бегах отчаянный: это у них уже стало работой, выживанием, крестом, а не легким заходом на удачу. И если не знаешь толком, что делать на ипподроме, не умеешь читать тотализатор и играть на нем, переоценивать утреннюю сводку, вычленять лоховские деньги из хороших, нипочем не выиграешь – разве что один раз из десяти визитов на бега. Публика при своих последних средствах, на последнем пособии по безработице, на заемных деньгах, краденых, отчаянных вонючих тающих деньгах там распадается навсегда, целые жизни псу под хвост, а государство с каждого доллара гребет свой почти 7-процентный налог, поэтому все по закону. Мне там лучше, чем большинству, потому что я вложил в это больше науки. Ипподром для меня – как бои быков для Хемингуэя: место, где изучают смерть и движение, а также собственный характер или его отсутствие. К 9-му заезду я выбился вперед на 50 долларов, поставил 40 долларов на победителя на свою лошадь и пошел на стоянку. Заезжая, я услышал результаты последнего заезда по радио – моя лошадь пришла 2-й.
Я пришпорился, принял горячую ванну, выкурил косяк, выкурил 2 косяка (бомбовоза), попил немного белого вина, «Голубую монахиню», потом 7 или 8 бутылок «Хайнекена» и задумался, как наилучшим манером подступиться к теме, священной для многих – во всяком случае, для еще молодых людей. Рок-бит мне нравился; секс мне по-прежнему нравился; мне нравилось подымать повыше вал и – и рев, а также ширь рока, однако от Бе, Малера и Айвза мне перепадает намного больше. В роке не хватает тотальных слоев мелодии и той случайности, что просто не обязана гоняться за собой, раз начавшись, – как собака, что пытается откусить себе жопу, потому что наелась острых перцев. Что ж, попробую. Я допил «Голубую монахиню», оделся, выкурил еще косяк и снова туда поехал. Опоздаю.
Аншлаг. И стоянка полна. Я поездил кругами и нашел ближайшую улицу, на которой можно оставить машину – минимум в полумиле.
Вылез и пошел пешком. Манчестерская. На улицах полно частных жителей за железными решетками со ставнями. И похоронных контор. Кто-то заходит домой. Но таких не слишком много. Поздно уже. Я шел и думал: бля, слишком далеко, надо бы вернуться. Но шел дальше. Примерно на полдороге по Манчестерской (с южной стороны) я обнаружил поле для гольфа, на котором имелся бал, и зашел. Там стояли столики. И гольферы, удовлетворенные гольферы медленно за ними пили. Поле работало только днем, но эти киски состязались на дальность на прямом отрезке под электрическими огнями. Сквозь стеклянный тыл бара еще виднелось несколько последних игроков – они подрачивали мячики под луной. Со мной была девушка. Она заказала «кровавую мэри», а я – «отвертку». Когда у меня нелады с животом, водка меня успокаивает, а с животом у меня нелады всегда. Официантка попросила у девушки удостоверение. Ей исполнилось 24, но это ей польстило. У бармена было жуликоватое, известковое, тупое лицо, и он налил нам 2 жидких напитка. Зато хоть было прохладно и деликатно.
– Слушай, – сказал я, – чего бы нам тут не остаться и не напиться? Нахуй «СТОУНЗ». То есть я же могу что-нибудь сочинить: пошли-де смотреть «СТОУНЗ», напились в баре на гольфовом поле, наблевали, сломали стол, связали полотенце из пальмовых волокон, схватили рак. Что скажешь?
– Да нормально.
Когда женщины со мной соглашаются, я всегда все делаю наоборот. Я расплатился, мы ушли. Идти было еще долго. Потом мы срезали угол по стоянке. Взад-вперед ездили машины охраны. На автомобили опирались детки, курили косяки и пили дешевое пойло. Виднелись пивные банки. Несколько бутылок виски тоже. Молодежь уже не была только про дурь и против алкоголя – они догнали меня: употребляли всё. Когда 27 наций вскоре узнают, как пользоваться водородной бомбой, едва ли имеет смысл заботиться о здоровье. У нас с девушкой билеты были на такие места, что мы сидели врозь. Я отправил ее к нужному месту, а сам пошел в бар. Цены разумные. Быстро выпил два, вытащил корешок своего билета, зажал в кулаке и двинулся в сторону шума. Ко мне подбежал крупный парняга, упитый дешевым пойлом, и сообщил, что у него подрезали бумажник. Я мягко ткнул его локтем в живот, он согнулся пополам и стал блевать.
Я попытался найти свои сектор и ряд. Было темно, светло и ревело. Капельдинер орал что-то про то, где мое место, но я его не слышал и отмахнулся. Сел на ступеньки и закурил. Там был Мик в какой-то пижамке со шнурками, навязанными на лодыжках. Рон Вуд – ритм-гитарист, подменял Мика Тейлора; Билли Престон в натуре отстреливался клавишными; Кит Ричардз – на лидер-гитаре, и они с Роном, не встречаясь взглядами, брали какие-то певучие высокие, огибая края друг друга, но Кит стоял на земле прочней и естественней, хоть ему и было полегче, и Рон вступал и подыгрывал вопреки выплескам и подбросам, как ему нравится. Чарли Уоттс на темпе, казалось, очень радуется, но центр у него смещался влево и опадал. Билл Уаймен на басу был совершенный профессионал – над чертовым «Темз-Форумом» скреплял все это воедино.
Пьеса завершилась, и капельдинер мне сказал, что я сижу с другой стороны – на другой стороне ряда Н. Начался следующий номер. Я походил туда-сюда. Все места заняты. Я уселся у ряда Н и стал смотреть, как работает Мик. В нем я ощущал благородство, изящество и отчаянье, и все равно какую-то мощь: дескать, я выведу вас отсюда нахер, детвора.
Затем по проходу спустилась крупноногая фемина и задела мою голову бедром. Капельдинерша. Хрям, хрям, двойная удача. Я показал ей свой корешок. Она согнала с места пацана на крайнем сиденье. Мне стало неловко, и я на него сел. С центра сцены поднялся огромный надувной хер, должно быть, футов 70 в высоту. Рок рубил, хер бурил.
Это поколение обожает херы. В следующем мы увидим громадные пёзды, парни станут в них прыгать, как в бассейны, и выныривать оттуда все красные, синие, белые, золотые и сияющие милях в 6 к северу от Пляжа Редондо.
В общем, Мик схватил этот хер за жопу (а уровень воплей сильно повысился) и начал пригибать его к сцене, а потом пополз по нему (живому на сей раз) и двигался к головке, затем все ближе, а потом схватился за нее.
Отзыв был симфоническим и более того.
Начался следующий хит. Парень рядом со мной опять взялся за свое. Он качался и подскакивал, и качался, и вертелся, и мерцал, и крутился, и пошатывался, что б там ни было или чего не было. Он знал и любил эту музыку. Насекомое внутреннего ритма. Всякий хит для него был большим хитом. Избирательность с ним не сочеталась. Я всегда к себе таких притягиваю.
Я сходил в бар еще выпить, а потом снова согнал этого пацана со своего места за 12.50 долларов, и там был Мик: он продел ногу в стремя и держался за веревку – вот его вынесло вперед, и он раскачивался туда и сюда над головами публики, и пока его на этой верхотуре мотало, смотрелся не чересчур уверено. Я не понимал, что происходит, но ради его бисексуальной задницы и голов тех, на кого он свалится, обрадовался, когда его втянули обратно.
После этого Мик устал, решил сменить пижамку и выслал вперед Билли Престона, который попытался подсуетиться и перетянуть одеяло у Джага на себе, и чуть этого не сделал, он был свеж и сплошь подмышки, пахал и мотал, ему хотелось похоронить и заменить героя, он был ништяк, станцевал ирландскую джигу, весь покрашенный в черное. Мне он даже понравился, но понятно было, что махать на прощанье будет не он, и можно было догадаться, что Мик тоже это знал, пока рассовывал мокрый лед себе под мышки, под жопу и мозги за сценой. Мик вышел и закончил вместе с Престоном. Они чуть не поцеловались, виляя жопками. Кто-то бросил в толпу связку хлопушек. Они взорвались как раз уместно. Одного парня на всю жизнь ослепило; у одной девушки на левом глазу всегда теперь будет катаракта; один парень никогда больше не сможет слышать одним ухом. Ладно, это цирк, здесь все ж почище, чем во Вьетнаме.
Летят букеты. Один попадает Мику в лицо. Мик пытается затоптать здоровенный воздушный мячик, приземлившийся на сцену. Не может пробить его ногой. Огорчительно. Мик подбегает, подпрыгивает, пинает одного своего скрипача в зад. Скрипач в ответ улыбается, кротко, мудро: типа, платят-то хорошо.
Сцена весит 40 слонов и сделана в форме звезды. Мик выскакивает на край звезды; оттягивает каждый кусок публики только на себя, только этот сектор, а потом отстраняет микрофон от лица и губами лепит безмолвный звук: НАХУЙ ВАС. Они отвечают.
Край звезды поднимается, Мик теряет равновесие, скатывается к центру сцены, роняя микрофон.
Еще не всё. Я предвкушаю концовку. Будет ли это «Сочувствие к дьяволу»? Как в «Общественном Санта-Моники»? В проходы набиваются тела, и молодые футболисты вышибают все дерьмо из вкусителей рока? Чтобы святилище, тело и душа Мика остались нетронутыми? Я попался там между лодыжек и волосни пёзд, и млечных тел, и мозгов из сахарной ваты. Мне такого больше не хотелось. Я выбрался. Выбрался, когда зажегся свет, и уже готова была начаться святая сцена, и нам полагалось возлюбить друг друга и музыку, и Джага, и рок, и знание.
Ушел я рано. Снаружи, похоже, скучали. Произвольные количества плоскодонных юных девчонок в майках и джинсах. Мужчин их нигде не видать. Они сидели на кончиках бамперов, большинство бамперов прицеплено к трейлерам. Плоскодонные юные блондиночки в маечках и джинсиках. Вялые, обдолбанные, невозбужденные, но не порочные. Маленькие тугопопые девочки с письками, любовями и нахлывами.
И я пошел к машине. Девушка спала на заднем сиденье. Я сел и поехал. Она проснулась. Надо отправить ее обратно в Нью-Йорк. У нас не получается. Она села.
– Я рано ушла. Это говно вконец омертвляет, – сказала она.
– Ну, билеты нам достались бесплатные.
– Будешь про это писать?
– Не знаю. Не могу добиться реакции. Вообще никакой реакции.
– Давай заедем поедим, – сказала она.
– Ага, это мы можем.
Я поехал на север по Креншо, выискивая приятное место, где можно взять выпить и нет никакой музыки. Нормально, если официантка чокнутая, лишь бы не свистела.