Старый пьянчуга, которому больше не везло

Если их еще нет, то скоро будет больше книжек о про выше ниже внутри и снаружи Хемингуэя, чем было – есть – о Д. Х. Лоренсе. Некие люди возбуждают скандальное любопытство толпы, большинству этой толпы едва ли есть дело до того, что́ этот человек создавал, им интересно только, что он делал, как он это делал, волосы на груди, ухо, отрезанное ради шлюхи, самоубийство на корме, чтоб винтом размололо, гомосексуалист ли; не важно, к черту, что они создавали, толпе лишь бы поглядеть на волосню у них на жопе, на их секс-постель, в их аптечки, в их грязное белье. Стервятническая это и бессмысленная толпа, но толпа эта будет такое ПОКУПАТЬ, как я сам купил такую, это «бэнтэмовское» издание. И в первую очередь, конечно, смотришь на фотографии. И да, разумеется, старик не очень хорошо выглядел. Так ли бывает, если пишешь такие книжки? Мог бы оказаться и ростовщиком. Есть что пощупать мальчонкам, любящим скандалы. Особенно тем, кто не способен нихера приличного написать, им подавай буфер, опору, отговорку. Поглядите на них – спускаются по ступеням римского колизея в Ниме, 1949 год. Хемингуэй похож на раввина с артритом, а Мэри – на ослепшую хористку. Но есть снимки и похуже, раздолье стервятникам. Приступим же к самому рассказу, к биографии…

Хочнер познакомился с Хемингуэем на Кубе, в 1948-м, в Гаване, если точнее, где был по заданию «Космополитэна» – заставить, вернее, попытаться убедить Э. Х. написать статью о «Будущем литературы»: статья так никогда и не написалась, но Хочнеру удалось поваландаться вблизи, то и дело, до самоубийства Хема, и тут у нас обрывки, связанные воедино по мере того, как Хоч таскался за своим Папой по Испании, Парижу, Кубе, Ки-Уэсту, Кетчаму и тэ дэ. Есть разговоры, описания и тэ пэ. Хочнер – не великий писатель, конечно, но, чтобы провести вас без лишней грубости или усложненности, ему стиля хватает. Хочнер адаптировал какие-то работы Хема для телевидения и кино. Иными словами, Хоч наживался на Эрни, да и Эрни внакладе не оставался. Хочнер часто выступал посредником при торге за права. У Хема была способность выбирать себе нужных друзей; научился он этому рано и допоздна не разучивался. С другой стороны, он себе подбирал и лизоблюдов, подхалимов, которые его высасывали, едва ли отдавая что-то взамен характером или почитанием. Весь мир заражен раком этих подлипал – они присасываются и едут на победителе, на чемпионе, и Хемингуэй тут не был исключением: они пиявками сосали из него и ехали на нем, как на лодке. Иногда он кого-нибудь стряхивал, но такому всегда находилась замена. Имя Хема, его образ были раздуты вне всяких пропорций к его таланту. Однажды в Кунео его узнала толпа на улице, и его б раздавили, если б не вмешался армейский эскадрон. Такое дикое обожествление – болезнь, вызванная тем фактом, что у толпы нет костного мозга, нет души, ничего нет, а они ищут чего-то, чтоб на нем повиснуть над провалом. Хем для них был то, что надо. Мужик мужиком. Хорош и с кулаками, и с ружьем, и с выпивкой, и с бабой, и с войной, а на стороне также пописывал, что он там писал, и ходил на корриды, и ловил очень крупную рыбу. Когда же он пошел по пути самоубийства, для них все было кончено. На некоторое время. Всегда найдется кто-то другой. Еще один мужик мужиком. Или еще один Ван Гог. Или другой Арто. Или новый Селин. А то и Жене. Один стакан требует другого – пускай же не кончается оттяг!

В этой порции жизни Хемингуэя Хочнер встретился с человеком, который больше не мог писать так, как это делал ранний Хемингуэй. (По моему мнению.) «За рекой в тени деревьев» и «Празднику, который всегда с тобой» недостает разреженности Хемингуэева стиля. И вместе со стилем содержание тоже казалось безрезультатным, вялым, обтерханным. Обе книги трудно было читать, поскольку мы ожидали большего. В «Старике и море», которая обдурила нобелевскую публику и многих других моих знакомых, Хемингуэй, заприметив свои неудачи (по моему мнению), попытался вернуться к своей трансатлантически-телеграфной манере прежнего письма. Стиль-то он себе вернул, то есть структуру, а вот содержание опять подкачало. Для большинства тех, кто читает написанное, это казалось вполне возвращением, но для тех, кто пишет написанное, а не только читает его, – все признаки были на месте: Хему конец. Кореша с Эйвой Гарднер, Гэри Купером; им восхищаются в Америке, его любят в Испании, в Париже, на Кубе; сидя с ночами вина за столом, где полно склеенных им, он говорил говорил говорил, совсем как старый пьянчуга будет говорить о прошлом, и не везло ему больше – с парой авиакатастроф и смертью его кореша Купера. Ну и засада! Он знал Лапу Шора, Леонарда Лайонза, Джимми Кэннона, всех победителей! Говорил о том, что чемпион сходит с пьедестала, когда готов. Говорил о Теде Уильямзе, ДиМадже. У него был список. Остальное – быстрый спуск. Сначала думал, что слепнет. Свары из-за денег. Ну и не без грязного белья, само собой. Рассудок ему отказывал, он воображал всякое. Украдкой пробирался в заведения под чужим именем; вернее, его туда чуть не забирали. Электрошоки. Мир знает эту историю. Охотничье ружье. Кетчам, 1961, в возрасте 61 года. Не так уж и давно. Похоже, Хемингуэй умер гораздо раньше. Может, так и есть.

Трагедия тут – сама американская ситуация, когда человек обязан быть победителем. Все остальное неприемлемо. И когда победитель спускается с пьедестала, у него не остается ничего. Победителю ничего не достается. Хочнер заканчивает свою книгу: «Эрнест все верно понял: человек создан не для пораженья. Человека можно уничтожить, но не разгромить».

Нет, Эрнест все перепутал: человек создан для пораженья. Человека можно и уничтожить, и разгромить. Если Человек удовольствуется лишь верхней ступенькой, а не спуском с нее, Человека можно разгромить и уничтожить, разгромить и уничтожить, уничтожить и разгромить. Только когда Человек научится сохранять то, что может, он будет не весь разгромлен и не весь уничтожен. Наш урок с Хемингуэем в том, что человек жил хорошо, но скверно, видя в победе единственный свой путь. Он жил войной и боевыми действиями, и когда позабыл, как драться, – все бросил. Но он оставил нам кое-какие ранние свои работы, что, быть может, нетленны? Но что-то тут во взмахе плаща. Какой-то недочет. А, да какая, к черту, разница? Давайте выпьем за него!