Я тоже поглядывал в зеркало заднего вида, но это больше для Ингрид, а так мне удобнее следить за дорожными камерами, те показывают очень подробно, вплоть до мелких царапин на номере.

Она снова перехватила мой взгляд, кивнула.

– Конечно, могу оторваться. У нас усиленные моторы, да и правила дорожного движения, как догадываешься, можем игнорировать, если того требует ситуация.

– Ну?

– Ситуация не требует, – ответила она хладнокровно. – Если оторвусь, поймет, что засекли. В следующий раз могут придумать что-то хитрее. Сейчас хорошо бы узнать, кто он…

Я прервал:

– Сделано. Посмотришь на моем планшете?

– Ты быстр, – сказала она с уважением. – Выведи на лобовик. Не хочу оставлять руль.

На лобовом стекле появилось лицо Окунева, сбоку несколько мелких фото в полный рост, дома и в лесу, пара на морском берегу, а одна фотка в десантной форме, но без опознавательных знаков.

Она рассматривала удивленно, потом кивнула на скромное фото в самом уголке.

– А это откуда?

– С камеры дорожной полиции, – ответил я, – двенадцать секунд назад.

Она вскинула брови.

– И как ты сумел?.. Впрочем, это не мое дело. Выглядит он крутым и тертым.

– Он такой и есть, – сказал я, – вон смотри, где воевал, что умеет еще, кроме как водить «Тойоту»… кстати, бронетранспортер водит тоже, вон даже фото… А это из крупнокалиберного бьет по вертолету… Судя по вектору, вертолет набрать высоту не успеет, времени на маневр тоже нет…

– Блин, – сказала она встревоженно, – чей вертолет?

– Да какая разница, – ответил я.

– А вдруг наш?

Я изумился:

– У тебя есть вертолет? У меня нет точно.

– Гад ты, – буркнула она. – Нет в тебе священного патриотизма и духа Отечества.

– Все мы питекантропы, – сообщил я. – Ты не представляешь, как смешно будет вспомнить наше питекантропье, когда станем сингулярами! Если, конечно, восхотим такое вспомнить. Это даже не детство, это амебство.

Она нахмурилась и дальше вела молча, только поглядывала в окошко. Темный джип на одном из перекрестков свернул, но я предположил, что передал нас другому, Ингрид же промолчала.

Я изредка поглядывал на ее орлиный профиль, сосредоточена и вообще нацелена на бой и полное искоренение преступной деятельности. Еще не понимает более важную проблему, чем искоренение преступности. Ей кажется, что власть чересчур гуманничает, хотя на самом деле власть всегда власть, гуманизм и власть несовместимы.

Если ей сказать правду, это ужаснет и наверняка повергнет в депрессию. На самом деле полный контроль над исполнением законов не вводится совсем по другой причине, хотя ввести технически просто и уже дешево.

Все дело в том, что самые лучшие умы в психологии твердят в один голос, что человечество, лишенное возможности вести себя противозаконно, быстро деградирует.

Потому поддерживается строго определенный уровень законности, чтобы, как говорят в правоохранительных службах, слишком не наглели.

Было подсчитано, что если установить строгий контроль за супругами, чтобы не ходили тайком друг от друга на сторону, то семей разрушится в восемь раз больше, чем при адюльтерах. Не на восемь процентов, что и так было бы много, а в восемь раз! Правительству не все равно, крепкие семьи – это весомая прибавка к росту ВВП!

То же самое и с преступностью. Уничтожь ее целиком, а возможности есть, инициативность населения упадет, как и в случае нарушения супружеской верности, не на проценты, а в разы! А то и вовсе прекратится.

Нет уж, дешевле держать штат полиции и всякого рода следователей по выявлению, чем жить среди населения с полностью подавленной инициативой.

Потому что инициативность и преступность друг от друга неотделимы. Грани между ними нет. Мы сами проводим ее то здесь, то там в зависимости от идеологии, уровня просвещения, требования общественности, а часто просто по наитию.

Ингрид не понимает, почему я время от времени поглядываю на нее покровительственно, словно бывалый майор на молодого лейтенантика, но на самом деле в сложных вопросах она даже не лейтенантик, а солдат-первогодок.

В окнах полицейского участка горит яркий свет, и, хотя все зашторено, чувствуется по мелькающим теням, суета еще не закончилась, даже чуть выше нормы, так мне показалось.

Ингрид ничего не заметила, вижу, однако, перед дверью ее отдела навстречу попался Андрей, все такой же полный энергии, словно сейчас утро, даже проводил блудливым взглядом чью-то женскую попку, но при виде нас торопливо сделал шаг вперед.

– Стоп-стоп!.. Ингрид, дело о хищении двенадцати миллионов наверху сочли то ли слишком важным, то ли еще чего…

– Говори быстрее, – прервала она.

– Сверху прислали двух следователей, – сообщил он страшным шепотом. – Сейчас оба там у тебя…

Она рванулась к двери своего кабинета.

– Да кто посмел…

Он ухватил ее за руку.

– Тихо-тихо, остынь. С ними начальник полиции. И чин из Главного департамента. Похоже, из ФСБ или еще что-то не наше. Но серьезное. Так что лучше туда не лезть… если не с чем.

Она нахмурилась, я посмотрел на Андрея с интересом. Бравый сержант, с виду умом не блещет, но то ли интуиция развита, то ли наши рожи говорят яснее ясного, что успехов у нас ноль. Если не считать, конечно, что отрицательный результат тоже результат, но это хоть и верно, но как-то слабо утешает.

– Сейчас допрашивают друга твоего напарника Жоржика, – пояснил он, – можешь посмотреть. Туда можно.

Про меня он ничего не сказал, явно мне смотреть нельзя, потому я пошел сам, уверенный, как носорог по саванне с антилопами. Похоже, мне удалось себя поставить, на меня посмотрели с неуверенностью, но остановить не решились.

Из кабинета начальника участка через широкое окно с поляризационным стеклом хороша видна комната для допросов. Мавры сделали свое дело и пошли на хрен, но смотреть не запретили, и за то спасибо, и мы с Ингрид торопливо бросились к этому окну, настолько прозрачному, что приходится напоминать себе, что с той стороны это простое чистое зеркало.

Допрашивают одного из тех, кого мы застали тогда в брошенном цехе, а потом он вместе с Германом отстреливался в домике, похожем на очень удаленный сортир.

Сейчас этот лупоглазый Жоржик даже с наручниками на руках смотрится крутым и опасным. Даже опаснее, чем тогда, когда омоновцы провели их с Германом и еще одним мимо нас к полицейскому автобусу.

И уже не Жоржик, а Георгий Авилов, что Джорж, Георг и много других модификаций, что произносятся куда как уважительнее.

Следователей двое, то ли для игры в хорошего-плохого, то ли следят друг за другом, а потом стучат по одиночке руководству. Один массивный и вальяжный, по его виду уже готов занять кресло повыше, сложить обязанности на толковых помощников и жить в свое удовольствие, второй худой и жилистый, этот еще боец, такие на ходу подметки рвут, сел напротив Авилова, впившись в него острым взглядом, а вальяжный стоит в сторонке, как бы наблюдая и оценивая, дескать, он хоть и стоит, но по рангу выше…

Я услышал, как Авилов говорит с тоской в голосе:

– …не понимаете, что все бессмысленно, если нет бессмертия?.. Все, чего я достиг, что сумел… все исчезнет вместе со мной! Зачем качал мышцы, собирался поступить в универ?.. Как только откину копыта, меня не станет. И весь мир для меня исчезнет. Как исчезну и я. Только потому я и принял предложение помочь… ну, в том деле.

Жилистый проговорил с сочувствием:

– С такими взглядами… гм… да, понимаю. Интеллигент. Жизнь всего дороже. Но насчет кражи гранта ты узнал совсем недавно? После того как вас захватили?

Авилов буркнул:

– Ну да, и что?.. А я раньше был сторонником этого, как его… семинаризма!

– Сингуляризма, – поправил жилистый, но, судя по его глазам, сам усомнился в точности термина, тут же спросил: – И что тебе сказали?

Авилов сдвинул плечами.

– Только то, что прокричал тот, который выследил нас. Что мы якобы украли двадцать миллионов долларов! С ума сойти. Теперь понимаю, почему все провалилось.

Вальяжный поинтересовался густым голосом высокого начальника:

– Почему?

– Потому что мы готовились прикрыть какую-то мелкую кражу, которую, скорее всего, вообще не заметят. А если у вас что-то получится, то пошлете пару самых тупых полицейских. А за двадцатью миллионами, понятно, вы бросили лучших… А уже здесь мне сказали, что кому-то захотелось дожить до бессмертия. Я подумал и… проникся.

Ингрид прошипела мне тихонько:

– Найду и удавлю того, кто пускается в такие пояснения! Здесь мы получаем сведения, а не от нас!

Вальяжный спросил лениво:

– Что, в самом деле жизнь так дорога?

Авилов вскинулся.

– А вы? Разве для вас не так?..

Вальяжный смолчал, зато жилистый произнес строго:

– А я вот все еще чувствую себя веточкой, а то и вовсе листиком на могучем древе своего рода. Одни листья живут свой срок и опадают, на их месте вырастают другие, а само дерево растет и мужает. Потому листку хоть и не хочется умирать, но он понимает, что отмирает только его часть, а остальное перешло в ствол, а потом весной снова возродится в новом листочке… Скажи, почему нигде не засветили украденные те первые восемь миллионов?.. Пять лет назад, с ума сойти!.. Я бы на другой день начал покупать дворцы и яхты…

– А зачем мертвецу яхты?

Жилистый переспросил живо:

– Полагаешь, тебя сразу грохнули бы подельники? Которых ты обвел тоже вокруг пальца?

Авилов вздохнул.

– Не понимаете… Мы все мертвецы. И вы тоже. Да-да, вы.

Жилистый вскинул брови.

– Почему я?

– Я же говорю, – повторил Авилов замогильным голосом, – все мы мертвецы, потому что умрем. Какая разница, что сейчас пока что живы?.. Это ненадолго. Через несколько лет, пусть даже через пару-тройку десятков все умрем. Потому какая разница, был я богатым или бедным, красивым или уродом, умным или не совсем…

Жилистый потряс головой.

– Погоди-погоди. Что-то не врубаюсь. А при чем здесь двенадцать миллионов?

Авилов посмотрел на него со снисходительностью и жалостливым презрением.

– Прогнозы не читаете?

– Прогнозы погоды?

– В задницу погоду, – сказал Авилов с видом полнейшего превосходства. – Прогнозы тех, кто зарабатывает мозгами, а не как мы… Через пятьдесят лет в их лабораториях создадут бессмертие! Те, кто сейчас гадит в пеленки, бессмертие получат даром, а вот мне, как и вам, до всеобщего и дешевого не дожить. Я наслушался этого, так что когда мне будет семьдесят пять, оно будет стоить от пяти миллионов до десяти!

Вальяжный сказал со стороны:

– Теперь понимаю, почему вы не истратили ни доллара. Но сейчас средняя продолжительность жизни уже восемьдесят два года…

Авилов помотал головой.

– Средняя!.. А в моем роду не было долгожителей. Наоборот, у нас все умирали в пятьдесят-шестьдесят. Конечно, они не заботились о сохранении здоровья, тогда моды не было… да и я о ней не знал, пока сюда не попал. Подумать только, чего только в полиции не узнаешь? В общем тот, кто спер восемь миллионов долларов, с этими копейками окажется в конце стотысячной очереди… но все-таки это шанс!

Жилистый сказал быстро:

– А если спереть еще двенадцать, то с двадцатью шансы выше?.. Но все-таки остается главный вопрос…

Авилов снова помотал головой.

– Я уже говорил, ничего не знаю!.. Указания получал по эсэмэске. Догадываюсь, что по одноразовому мобильнику.

Ингрид наблюдала за допросом неотрывно, я сказал ей вполголоса:

– Он играет, повторяет то, что слышал, на самом деле никакими идеями трансгуманизма не проникся… То ли прикалывается, то ли наводит на ложный след… однако сам того не желая, намек дал… Даже ниточку.

Она спросила в нетерпении:

– Ну? Что за ниточку?

– Кто-то его очень хорошо знает, – шепнул я. – Либо по работе, либо по закрытому клубу. К примеру, клубу трансгуманистов. Не просто коллега, а кто общается достаточно близко, чтобы знать его взгляды, страхи, потайные желания… Это либо сотрудник, который с ним не раз обедал в перерыв, забегал в кафешку, либо играет с ним раз в неделю в боулинг или какую-то еще тупую хрень.

Она ответила тем же шепотом:

– Все, бегу проверить. Подниму все связи.

– Давай, – сказал я. – Если что, кричи «Тону!».

– Не дождесся, – отрезала она.