Он грустно улыбнулся, наверняка вспомнил, что и для него в двадцать лет сорокалетние казались древними дедуганами.

Я пробормотал:

– Это так, но могут быть и другие причины. Молодые и средние просто активнее…

Он сказал, страдальчески морщась:

– Я вам говорю, ужас смерти может охватывать только молодых… Инстинкт твердит, что умереть, не успев дать потомство – преступление. Дать потомство и поднять его на ноги. А вот потом, когда поднял на ноги даже внуков, инстинкт говорит успокаивающе, что теперь можно. А когда начинаешь дряхлеть, он говорит все громче и настойчивее, что уже не только можно, но и нужно…

– А ужас смерти…

Он кивнул.

– Выработался инстинкт принадлежности к обществу. Молодой в первую очередь помнит о своих нуждах, старик думает уже о всем племени. Полагаете, почему основные поглощатели новостей о международной политике как раз старики?.. Старый человек с каждым годом все больше чувствует, что его жизнь перетекает в его племя. И смерть уже не страшит, так как он чувствует, что его жизнь продолжается в них, его потомках, даже если они не его прямые потомки.

– Гм, – сказал я, – от меня пока такие чувства… далеки.

– Знаете, – сказал он, – что пугает старых людей гораздо больше смерти?

– Нет.

– Предположение, – ответил он, – что человечество может погибнуть от удара гигантского астероида, вспышки Солнца, схода с земной орбиты… Собственная смерть их не страшит, страшит смерть человечества! А молодых заботит только своя шкура, что биологически оправданно.

Я ощутил, как по спине пробежал незваный холодок ужаса.

– Что… так уж и никто не хочет жить вечно? Из стариков?

Он грустно улыбнулся.

– Сам бы не поверил, услышь такое в свои юные пятьдесят лет. Но это правда.

– А сверхдолгожители, – сказал я, – что живут больше ста лет?

Он слабо поморщился.

– К сожалению, даже несмотря на все успехи науки и технологии, последние годы жизни они не живут, а существуют.

– Догадываемся, – внезапно сказала Ингрид, – как растения.

– Точно, – сказал со вздохом Королькович. – Некоторые, предвидя такой конец, пишут строгие наставления, чтобы при усиливающейся деменции их подвергли эвтаназии. Но, конечно, никто этого не делает. Такие люди, если пользовались известностью, надолго выпадают из сферы внимания прессы, а потом появляется сообщение, что вчера после долгой и продолжительной болезни скончался такой-то и такой-то. Последние месяцы их никому стараются не показывать, это отвратительное зрелище!

Ингрид буркнула:

– На днях видела в Сети ролик, как отмечали стодесятилетие какой-то старушки. Показали ее сидящей в кресле, от горла закрыта цветистым пледом, как в парикмахерской, это на случай, если под нею утка или шланги, на голову надели легкую корону из фольги, поставили на стол пирог со свечами, сами задули, а именинница совершенно не понимала, по ее виду, кто она, что с нею и почему это вот все… Я бы точно не хотела такого конца! Пусть лучше меня убьют в перестрелке.

– Ну-ну, – сказал я, – лучше я тебя сам убью. А вам большое спасибо за интервью! Вы нам очень помогли. Нет-нет, в самом деле помогли. Мы шли, похоже, по неверному следу. Вы правы, некоторые вещи можно узнать только с возрастом. Самому.

Ингрид поднялась, но на лице крупными буквами все еще написано упрямство и недоверие, что и понятно, женщины консервативнее и менее мобильны.

– Все-таки, – сказала она холодновато, – хотя я, как сказал мой напарник, слегка поколеблена, но не убеждена.

Он поморщился, сказал с укором:

– Простите, а хоть кто-нибудь и когда-нибудь спрашивал у долгожителей, хотят ли они жить еще, скажем, сто лет?

Я подумал, сказал в недоумении:

– А, действительно…

Он понизил голос:

– Хотите, кое-что скажу? Да-да, я спрашивал. Ответы такие, что даже я не решился бы их опубликовать. Потому что все вразрез с общепринятым мнением. Вижу, угадали. Я спросил у одного, дескать, а почему же тогда еще живет, а он ответил: только Господь дает жизнь и только он один имеет право ее забирать. А так бы, дескать, давно бы совершил эвтаназию, хотя ничего не болит и сам в здравом уме и памяти.

– Может быть, – сказал я нерешительно, – он… исключение?

Королькович покачал головой.

– Вы наверняка посмотрели мое досье. Мое финансовое положение и раньше позволяло мне не только вести беззаботный образ жизни, но и ездить по свету. Но, правда, ездил я большей частью на симпозиумы и конференции. Могу показать записи бесед с сорока тремя центаврианами, у вас их называют супердолгожителями. Так вот, все эти перешагнувшие столетний рубеж не желали бы продлевать себе жизнь, будь это в их власти. Все они считают правильным умереть «по законам природы».

Покинув коттеджный поселок, Ингрид погнала машину настолько резко, что не надо быть психоаналитиком, чтобы увидеть, насколько рассержена.

– Отрицательный результат, – пробормотал я, – тоже результат… Правда, это в науке, а в полицейском управлении, как я слышал, ученых вообще вешают?

– Если бы, – ответила она зло. – Тогда был бы мир и покой, а я бы ходила в креолиновом платье с оборками.

– В шкуре, – уточнил я. – Креолин – сознание научной мысли. Ну что, едем в город? Нужно начинать по новой?

– Чего вдруг?

– Он изложил все очень убедительно.

Она в раздражении вся перекосилась, словно превратилась в существо из жидкого металла.

– Ты ему веришь?

– Звучит убедительно, – повторил я. – Так что я принимаю во внимание… Дипломатично? Значит, мне можно в МИД. Жаль, там не поймут мой творческий потенциал, а я могу такое наворотить!.. Но, думаю, он в самом деле не стоит за этой группой.

Она сказала с тоской:

– Не обрезай все нити!

– А еще, – сказал я неумолимо, – придется отбросить и остальные версии насчет…

Я запнулся, она сказала быстро:

– Насчет чего?

– Насчет престарелых миллиардеров, – ответил я. – Не знаю, как тебя, но меня он убедил окончательно.

Она покачала головой.

– А меня не очень…

– Тогда что?

– Будем рассматривать другие варианты, – сказала она. – Он не убедил, но поколебал… Вполне возможно, наш подозреваемый как раз в стадии репродуктивного цикла, когда особенно страшатся смерти, так как инстинкт велит стремительно размножаться.

Я посмотрел на нее с интересом.

– Значит, веришь в то, что он сказал?

– В целом, – отрезала она. – Как в теорию. Что к жизни ни одной ногой!.. Хотя, конечно, исключения могут быть.

– Значит, – ответил я, – на этот раз возьмем возрастную группу помоложе. Как Володарский и сказал, а Толстолюбов и Королькович подтвердили, боязнь погибнуть особенно сильна у тех, кто еще не выполнил, как считает природа, своего предначертания. Теперь именно они, эти не выполнившие, и должны быть у нас под подозрением…

Она кивнула, взгляд ее шарил по карте, неожиданно сказала:

– Смотри, возвращаемся в город мимо Анастачковой.

Я сделал вид, что не понял, подозрительно все время выставлять себя знающим, переспросил:

– Анастачкова? Это кто?

Она объяснила победно:

– У тебя выпадение памяти? Она у тебя в списке под номером пять. Коллега.

Я буркнул:

– Только в нашем Центре Мацанюка трудится пять тысяч научных сотрудников. Я что, всех должен знать?

Она ответила победно:

– А я вот уже знаю, что она хоть у вас уже не работает, но частенько является в лаборатории, интересуется делами, дает некоторые советы. Наверное, дельные, если ее еще пускают.

– И что? – спросил я. – Ах да…

– Значит, – сказала она с подъемом и чуточку кровожадно, – у нее есть тоже доступ… и возможность спереть деньги! Что смотришь? Да, женщины менее криминогенны, чем мужчины, но я, как сторонница равноправия, не сбрасываю ее со счетов!.. Тем более что проедем буквально рядом с ее домиком.

Рядом не получилось, хотя на карте село Васькино совсем возле трассы, но пришлось свернуть на проселочную дорогу и попетлять по узким тропкам, пока не открылся ряд домиков, большей частью заброшенных.

Молодежь сбегает в город, что и понятно, но домик Анастачковой выглядит почти новеньким, хотя старый сад такой огромный, что крыша дома едва-едва выглядывает из-за вершин деревьев.

По ту сторону на огромном участке оставлено местечко для стоянки машин гостей, потому я остался в автомобиле, а Ингрид выскочила и позвонила в домофон.

Я не слышал, о чем говорили, хотя мог бы, но приходится сдерживаться, чтобы не перегружать мозг, а то и до инсульта недалеко, ученые должны быть отважными, но осторожными и рассчитывающими каждый шаг.

Дощатая решетка ворот отъехала в сторону, Ингрид, не возвращаясь в автомобиль, сделала ему знак, и он послушно вбежал во двор и припарковался, абсолютно игнорируя человека на переднем сиденье. Вот так и до бунта машин рукой подать. Наверняка им будет руководить человек с несколько оригинальным мировоззрением.

Хозяйка, очень немолодая, но крепкая женщина с породистым лицом и живыми глазами встретила нас на крыльце.

– Я вас приняла за курьеров, – сказала она с улыбкой. – Мне иногда присылают с нарочным кое-какие материалы… какие не перешлешь имейлом. Потом смотрю – полицейский автомобиль! Заинтригована… Проходите в дом.

Я всматривался в ее лицо, обстановку в комнате и уже твердо знал, что она ни в коей мере в кражу денег не вовлечена, прибыли зря, нужно вежливо попрощаться и возвращаться в город.

Не знаю как, но мой мозг так решил… а может, и не мозг, а решил я весь, начиная с самых примитивных пещерных чувств, что определяли еще тогда во тьме веков, кто друг, кто враг, и только это чувство позволило человеку выжить.

– Проходите дальше, – сказала она в прихожей так радушно, что Ингрид расцвела совсем не полицейской улыбкой, а я поневоле прошел следом, не зная, как поскорее поблагодарить и попрощаться. – Не обращайте внимание на этот хлам, там комната поприличнее…

Комната в самом деле не смотрится деревенской, начиная от телеэкрана во всю стену, ультрасовременной кухни, электрогриля, кофейного автомата и прочих понятных уже только для женщин приспособлений.

– Садитесь, – предложила она, – я как раз только что собрала клубнику. В этом году на нее просто невероятный урожай… А вы, кстати, очень интересная пара.

Ингрид ответила быстро:

– Мы не пара!

Анастачкова усмехнулась.

– Я не имела в виду ваши близкие отношения, а чисто профессиональный дуэт… Сильная решительная женщина и тонко чувствующий мужчина с предельно развитым интеллектом. Это ново для человека моего возраста, у нас было все иначе, однако это прекрасная связка. Современные узы.

Она села за стол напротив, придвинула к нам огромное блюдо с клубникой.

– Чтоб все съели!.. Завтра будет втрое больше. Сердце кровью обливается, когда приходится такое выбрасывать, но отдать некуда.

– Соседям, – предложила Ингрид.

Анастачкова посмотрела на нее с мягким укором.

– Шутите? Они люди серьезные, у них такого добра вдесятеро…

– А заготавливать на зиму? – спросила Ингрид.

Анасточкова отмахнулась.

– Из меня никакая хозяйка. Мне все еще копаться во внутренностях нематод куда интереснее. В соседней комнате у меня вся необходимая для работы аппаратура.

Ингрид взяла первую ягодку, но ревниво уточнила:

– Близких отношений у нас нет, как и профессионального дуэта. Мы не из полиции оба, как и не из мира науки. Это только на этот исключительный случай.

Анастачкова посмотрела на нее, на меня, снова перевела взгляд на нее.

– Да?.. А мне показалось, вы прекрасно друг друга дополняете. У каждого есть сильные стороны, которых нет у партнера. Ну ладно, это не важно. Что вы хотели узнать?

– Нужна консультация, – сказал я, опережая Ингрид. – У нас из лаборатории похитили огромную сумму денег. Для кого-то это семечки, а для ученых, что и так нищие, эти двенадцать миллионов долларов – выше крыши. Потому есть люди, которые заподозрили в причастности самых… пожилых сотрудников нашего Центра. Мы с Ингрид усомнились, но нам велено проверить.

Она пристально всмотрелась в мое лицо.

– Усомнились, но все-таки подозрения остались?..

– Иосиф Виссарионович говаривал, – сказал я, – доверяй, но проверяй!

Она улыбнулась.

– Да, помню эту фразу моего детства. А можно поинтересоваться, почему усомнились?

Я бросил взгляд на Ингрид, предупреждая, что здесь стрельба по движущимся мишеням и лихие прыжки с крыши на крышу не помогут, вообще не котируются.

– Нам показалось, – ответил я со всей учтивостью, – в сохранении жизни во что бы то ни стало заинтересованы больше люди среднего возраста. Они и активнее, и сильнее ощущают, что им еще жить и жить бы…

Она чуть наклонила голову.

– Вам показалось верно.

– Однако, – произнес я со вздохом, – как вы понимаете, все-таки есть вероятность, что такую аферу провернул человек пусть не самого преклонного возраста, но все же близкий к нему. Именно по тем же причинам, хотя у старших эта жажда должна быть снижена в результате воздействия инстинкта общности рода. Потому мы поставлены перед неприятной и нелегкой проблемой…

Она улыбнулась, но улыбка показалась мне горькой.

– Я вас прекрасно понимаю. Общество нередко требует от нас, ученых, чересчур многое. И эти требования бывают как раз… требованиями простого человека. Как и в этом вашем случае. Вы знаете, что это не так, но общество не верит и требует, требует…

– Вот-вот, – сказал я.

– Потому отвечу без обид, – сказала она, – это же не вы спрашиваете, а через вас спрашивает ваше руководство, не слишком умное… потому что умные уходят в науку еще со школьной скамьи.

Ингрид сердито хрюкнула и беспокойно задвигалась на стуле.

– А в правительство? – спросила она.

Анастачкова посмотрела на нее ласково, как на ребенка.

– В правительство уходят, – ответила она, и было видно, что подбирает слова, чтобы не обидеть человека, работающего на правительство, – люди… другого склада… Так вот, вы, молодой человек, правы в том, что в сохранении жизни любой ценой заинтересованы молодые. А вот старые… Как бы вам на пальцах… Ага, вот! Наверное, все вы наслышаны о крионике, но так как вам еще далеко до того момента, когда о ней начинают думать всерьез… или считается, что начнут думать всерьез…

Она сделала нарочитую паузу, я поинтересовался:

– А на самом деле не задумаются и потом?

Почему?

Она спросила с той же невеселой улыбкой:

– А как вы думаете, почему в крионике… такие неудачи?

– Неудачи? – перепросил я. – Она же развивается просто стремительно!.. Уже научились размораживать и теплокровных животных!.. Мыши и даже крыски, пролежавшие в жидком гелии по месяцу, разморожены. Их проверяют очень тщательно целыми комиссиями и не находят повреждений!.. Опыты повторяют в разных странах, как это водится, и все подтверждается!

Она кивнула.

– Да-да, я неудачно выразилась. Точнее будет, отсутствия успехов. Первый пациент, профессор Джеймс Бредфорд, заморожен в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году. С того времени умерло восемь миллиардов человек, из них заморожено… сколько?

Я запнулся, в мозгу сразу появилась точная цифра, но знать ее как-то странно, во всяком случае, вот так сейчас брякнуть вслух, и я пробормотал:

– Подозреваю, маловато.

– Меньше тысячи, – произнесла она с расстановкой. – О чем это говорит?..

Я спросил осторожно:

– О неверии в крионику?

Она покачала головой.

– Нет, в крионику большинство верят. Верят, как в поступь научного прогресса. Однако… все гораздо сложнее.

– Не понимаю, – пробормотал я.

Она взглянула на меня с сочувствием.

– Это долгий разговор. Но если вы готовы…

– Да, – сказал я, даже не глядя на Ингрид, – готовы.

Она вздохнула, сказала негромко:

– Вспомните Ротшильда, Рокфеллера… Они умерли в весьма преклонном возрасте, Рокфеллер вообще стал первым миллиардером, перешагнувшим столетний рубеж… Их состояния настолько огромные, что все известные миллиардеры перед ними малые дети. Их семьи владеют триллионами долларов! Вы поняли, что я хочу сказать?

Ингрид смотрела на нее непонимающими глазами, а я обронил осторожно:

– Ни один из них даже не подумал крионировать себя. Это?

Он наклонил голову.

– Да. И оба совершенно не проявляли стремления жить дольше. Как только начали проступать проблемы со здоровьем и когнитивные расстройства, оба приняли решение умереть.

– Что-то религиозное? – спросила Ингрид. – Евреи верят в воскрешение или как?

Она поморщилась.

– Ладно, зайдем с другого конца. Все крионированные, если посмотреть, – люди молодые или среднего возраста. Можете проверить по базе. Люди, у которых не угас животный инстинкт продления рода. Подчеркиваю, животный!.. Чем сильнее угасает в человеке животность, уступая доминирующее положение уму, тем меньше человеку хочется бессмертия. Кстати, среди крионированных есть несколько действительно старых…

– Ну вот, – начала было Ингрид победно, однако Анастачкова предостерегающе вскинула руку, и Ингрид послушно умолкла.

– Эти, – сказала Анастачкова, – кто действительно стар, все до единого были крионированы после их смерти… по настоянии родни!.. Обычно дети так восхотели или внуки. Таких крионировали зачастую с нарушениями процесса, так как заранее не были подписаны контракты, не оговорены суммы и сроки, а бригады скорой заморозки не дежурили в ожидании… а иногда мчались сломя голову на другой конец света в какую-нибудь джунглевую Колумбию.