В раннем детстве мне казалось, что мой человеческий облик – явление случайное и, уж точно, кратковременное. Прежде было как-то иначе (вот-вот вспомню, как именно), сейчас так, а скоро превращусь во что-нибудь еще. Например, в облако, ветер или воду. Хорошо быть текущей водой!

И так странно было каждое утро просыпаться все в том же твердом человеческом виде. Не печально, не обидно, а просто удивительно: как, опять? Ну надо же. Ладно, значит завтра. Ждем.

Почему бы не подождать.

Кто же знал, что за первые пару лет беззаботного ожидания привычка быть человеком успеет стать прочным фундаментом бытия. И однажды, наблюдая, как утекает в открытое сливное отверстие ванны вода, я заору от ужаса и потребую, чтобы меня немедленно вынули, завернули в полотенце, унесли и спасли от неизбежного утекания в черную дыру. Потому что в этот момент мне еще было известно о дивной возможности превращения во что угодно, включая жидкость, но уже панически страшно, что она реализуется прямо сейчас.

Это называется: добро пожаловать в человеческий мир. Страх – обычная входная плата. А на сдачу, как я понимаю теперь, новым членам клуба дают утешительное забвение, помогающее ужиться с таким положением дел.

Меня в той кассе, получается, обсчитали. Поэтому я довольно много помню о тех смутных временах, когда текучее как вода существо принимает человеческую форму и начинает застывать.

Я умею читать с трех лет; так получилось. Моими первыми книжками стали родительские журналы «Крокодил», «Вокруг света», «Наука и жизнь»; годом или двумя позже появились настоящие детские книжки. Сказки, конечно. Считается, будто это – самое подходящее чтение для детей.

Кстати да, вполне подходящее. Именно в волшебных сказках рассказываются по-настоящему страшные вещи. Все эти журналы для взрослых с красочными картинками, наглядно иллюстрирующими строение кишечника, и карикатурными изображениями взрослых дядек, избивающих ремнем детей, ни в какое сравнение не идут. Хотя все равно, конечно, ужас. В своем роде.

Но сказки – страшней.

Вот, например, история Вильгельма Гауфа про калифа-аиста.

Если не помните, там повествуется о том, как калиф Хасид и его визирь недорого, по случаю закупились волшебным порошком для превращений; к порошку прилагалось волшебное латинское слово «мутабор», которое следовало произнести, чтобы превращение состоялось. Это же самое слово «мутабор» следовало произнести еще раз, чтобы снова стать человеком. «Будучи превращенным, остерегись смеяться, иначе волшебное слово совершенно исчезнет у тебя из памяти, и ты останешься зверем», – предостерегала инструкция, приложенная к порошку.

Ясно, что они рассмеялись и тут же забыли нужное слово. Если бы сказочные герои не нарушали запреты, то и рассказывать было бы не о чем.

Далее следует история об отчаянии, поиске выхода, волшебной помощнице сове, хвастливой болтовне злых колдунов, счастливом спасении героев, наказании разбушевавшихся в отсутствие калифа злодеев и неизбежной женитьбе на прекрасной принцессе; она меня, признаться, не особенно заинтересовала. Слишком велико было потрясение от неожиданного открытия: превратившись во что-то иное, мы можем утратить память о чем-то самом важном.

А память, казалось мне в детстве, это и есть «я». Забыл волшебное слово – и ты больше не калиф. Все сходится!

Теперь-то я знаю, что это не так. Генри Джекил помнил все выходки Хайда, Хайд знал о делах и замыслах Джекила, но память не давала ни одному из них власти над другим.

И вопрос тут не в том, насколько достоверно описывает жизнь литература (что касается поведения в измененных состояниях сознания, Стивенсон вполне точен). А в том, есть ли кто-то кроме Джекила, Хайда и еще кучи персонажей, которыми теоретически мог бы стать доктор Джекил, окажись его эксперимент более успешным и продолжительным.

То есть кто именно превращается?

Поиски ответа на этот вопрос сродни поискам эликсира бессмертия. Впрочем, почему «сродни»? Это одна и та же задача.

Ясно же, что Джекил, Хайд, аист, калиф, хохочущий ребенок в тяжелой цигейковой шубке, только что впервые в жизни свалившийся с санок, старик, поскользнувшийся на обледеневшем крыльце семьдесят лет спустя – только маски на бесконечном празднике превращений, данных нам не столько в эффектных ощущениях, сколько в осознании – чаще потом, задним числом, но иногда и мгновенном. И если существует что-то, хотя бы отчасти соответствующее значению местоимения «я», оно – не одна из масок, а тот, кто их носит. Тот, кто давным-давно забыл волшебное слово «мутабор», но однажды обязательно вспомнит, и тогда калиф возвратится домой, Джекил и Хайд обнимутся, станут восклицать, перебивая друг друга: «Ты помнишь?!» – а старик, упавший с крыльца, подскочит, как резиновый мячик, рассмеется и побежит, неуклюже путаясь в полах своей цигейковой шубки.