– Ну ты чего вообще устроил? – возмущенно спрашиваю я.

Мое возмущение понятно. Мы стоим на бульваре Вокечю, у входа в тамошний «Кофеин». В правой руке у меня чаша с кровью кофейных зерен, в левой – смердящий огненный жезл. В смысле, благоухающий – вишневым табаком. Но внутрь меня с этим жезлом все равно не пустят. Поэтому мы остаемся снаружи. Согласно показаниям приборной панели моего наземного мессершмитта, спешно переоборудованного в снегоход, с этой самой «наружи» минус десять с половиной (я люблю точность). А согласно показаниям приборной панели в недрах моего организма, мы все уже давным-давно умерли, причем у моего трупа смерзся нос. Изнутри. Вам смешно, а мне с этим опытом теперь жить – после того, как воскресну.

– Ну все-таки зима, – говорит он. – Зимой так положено – снег, мороз.

– Зимой положено плюс шесть, – твердо говорю я. – И мелкий дождь. Зря ты мне не веришь. А веришь каким-то простакам, которые насмотрелись открыток и бредят «снежком и морозцем». А потом первыми начинают ныть, что замерзли. И кстати, слушай, нафига было так рано убирать с улиц глинтвейн?

– А то тебе пражской медовины мало было, – он делает такое специальное непроницаемое лицо, как бы говорящее: «Нет, мне не обидно. Хотя любому другому на моем месте было бы!»

– Йолки. Так это?..

– Ничего подобного, – поспешно говорит он. Тоном, подразумевающим: «Вот именно! В следующий раз будешь сначала думать, а потом – не делать. В смысле, никуда не уезжать».

– Да ладно тебе, – вздыхаю я. – Сколько там было той медовины. Три порции. Ну или четыре. И еще один сваржак и один пунш с клубникой. И все!

– За полтора дня, – язвительно вставляет он. – Как только ничего не слиплось?

– У меня там друг живет, между прочим, – говорю я. – Я от тебя в Прагу не к Праге езжу. А к нему. Он… эээ… Ну, скажем так, он – не город. Определенно не город. Кто угодно, но только не город. Ну ты даешь.

Он расплывается в довольной улыбке. Вроде бы, и хотел сдержаться, но не смог.

– А. Ну тогда ладно.

– Не «ладно», а где мой глинтвейн?

– Ну подумай, где я тебе его вот прямо сейчас возьму? – смущенно говорит он. – Уже все убрали, сделанного не воротишь. Зато… Зато смотри, какой кофе сегодня вкусный!

– Да он тут каждый день вкусный.

– По-моему, это достоинство, а не недостаток. Скажешь, нет?

– Достоинство, – соглашаюсь я. – И слушай, давай уже, сделай что-нибудь с барристами на Вильняус. Перевоспитай! Это мой любимый «Кофеин», с самыми удобными подоконниками. А эти засранцы уже год варят какую-то мутную фигню. И ежевичного сиропа не доливают. Мало ли что я больше по соседству не живу. Все равно захожу туда чуть ли не через день.

– Ладно, – кивает он. – Займусь. Мир?

Да не вопрос. У нас и так мир. В значении «Вселенная». Всегда. К тому же, я люблю его так сильно, что вслух об этом можно не говорить. Все к лучшему. Прилюдные признания в любви – не моя стезя. Особенно со смерзшимся носом.

Поэтому вместо слов любви я выкатываю очередную претензию. В устах трупа со смерзшимся носом претензии – самое то.

– Лестницу ты все-таки зря прикрыл.

– Какую лестницу?

И моргает так невинно, как будто и правда не понимает, о чем речь.

– Которая во дворе на Бокшто.

– Где Тонино кафе?

– Вот именно.

– Ну слушай. После того, как ты про это кафе всем растре…

– Я?!

– Ну ладно, мы. Но все равно. Никак нельзя было ее оставить. Некоторые вещи не выдерживают пристального внимания.

На самом деле, я это и без него знаю. Но лестницу мне жалко. Практически до слез. И мост.

– И мост, – говорю я вслух.

Он, слава богу, не ломает комедию. Не переспрашивает, какой именно мост. Знает кошка, чье сало съела.

Он сочувственно кладет мне на плечо тень от фонарного столба. Эта тень у него сейчас вместо руки.

– Ничего не поделаешь. Так бывает. Если бы я не сообразил затеять там стройку… Нет, слушай, даже думать не хочу, что бы там началось.

И, помолчав, вздыхает:

– На самом деле, мне тоже его не хватает. Ничего, придумаем что-нибудь еще.

– Придумаем, – киваю я. – Не вопрос. Пошли?

– Куда?

– Ну как – куда. Проводишь меня к машине. Не могу же я идти через весь город в отсутствии самого города. Ну, то есть, на самом деле, могу. Но не хочу. Без тебя никакого смысла.

– Без меня никакого смысла, – радостно соглашается он.

И с удовольствием повторяет потом всю дорогу: «Без меня никакого смысла!» А прохожие думают, это звонят колокола. Впрочем, они действительно звонят. Чего ж не звонить в такой вечер. В такую ночь. В такую нашу смешную жизнь.