ГЛАВА IX
У дома, со стороны кухни, стояли сани, запряженные ширококостой кобылой серой масти, которая нетерпеливо мотала головой и рыла копытом снег. В санях дожидался Дэниел Бери.
Итан прошел на кухню и застал там свою жену. Замотав голову шалью, она сидела в качалке перед печкой и штудировала книгу под названием «Болезни почек и их лечение», которую Итан несколько дней назад получил на почте и еще доплатил за пересылку.
На мужа она не взглянула и даже не шевельнулась, и он, немного выждав, спросил:
— А Мэтти где?
Не подымая глаз от книги, она ответила:
— Наверно, пошла свой сундук вниз снести. Итен оцепенел.
— Снести сундук — одна, что ли?
— Джотам Пауэлл на лесопилке, а Дэниел Берн говорит, что не может отлучаться от лошади.
Не дослушав, Итан кинулся в прихожую и в мгновение ока взбежал по лестнице. Дверь в комнату Мэтти была закрыта, и он в нерешительности остановился на площадке.
— Мэтт, — позвал он тихонько и, не услышав ничего в ответ, повернул дверную ручку.
Он был в ее комнате один-единственный раз — летом, когда понадобилось залатать течь в карнизе, но до мелочей запомнил всю обстановку: красное с белым одеяло на узкой кровати, вышитую подушечку для иголок на комоде; на стене тогда висела увеличенная фотография ее матери в потемневшей металлической рамке, за которую был заткнут пучок крашеной травы. Все это, вместе с другими приметами ее присутствия, теперь исчезло, и комната выглядела так же голо и неуютно, как в день приезда Мэтти год назад, когда Зена привела ее наверх.
Посреди комнаты стоял сундук, а на сундуке, спиной к дверям, сидела Мэтти в самом лучшем своем платье. Оклика Итана она не услышала, потому что плакала, закрыв лицо руками; шагов его она тоже не слыхала, покуда он не подошел к ней вплотную и не положил ладони ей на плечи.
— Мэтт, перестань — перестань, ради бога!
Она вздрогнула и подняла на него мокрое от слез лицо.
— Итан! А я уж думала, что я тебя больше не увижу!
Он обнял ее и крепко прижал к себе, дрожащими пальцами отводя ей волосы со лба.
— То есть как больше не увидишь? Что ты такое говоришь?
Она проговорила, всхлипывая:
— Джотам сказал, будто ты ему велел передать, чтоб тебя не ждали к обеду, вот я и решила…
— Решила, что я сбежал? — докончил он за нее с горькой ухмылкой.
Вместо ответа она прильнула к нему, и он зарылся лицом в ее волосы. Они были мягкие и в то же время пружинистые и напоминали на ощупь темно-зеленый мох, растущий обычно на песчаных откосах; и пахли они тоже каким-то лесным запахом — точно свежие опилки, прогревшиеся на солнце.
Сквозь закрытую дверь до них донесся снизу голос Зены:
— Дэниел Берн велит поторапливаться, а то он уедет без сундука!
Они в страхе отпрянули друг от друга. Слова протеста, уже готовые были вырваться у Итана, замерли на его губах. Мэтти достала носовой платок и вытерла глаза, потом нагнулась и взялась за ручку сундука.
Итан властно отстранил ее:
— Пусти-ка, я сам. Она возразила:
— Нет, надо вдвоем, а то его в дверях не развернуть! Он не стал спорить, ухватился за другую ручку, и вместе, лавируя, они вытащили увесистый сундук на площадку.
— А теперь пусти, — распорядился он, вскинул сундук на плечо, снес его вниз по лестнице и прошел через кухню к двери на улицу. Зена уже вернулась на свое место у печки и снова углубилась в книгу, не обратив на них никакого внимания. Мэтти вышла следом за Итаном и помогла ему погрузить сундук в сани. Установив его как следует, они отошли и уже с порога проводили взглядом Дэна Берна с его норовистой кобылой, которая с места рванула рысью.
Итану казалось, что его сердце обмотано жесткими веревками и что с каждой секундой, которую отсчитывают часы, чья-то невидимая рука затягивает их все туже. Дважды он раскрывал рот, чтобы сказать что-нибудь, но слова не шли у него с языка. Когда Мэтти повернулась к дверям, он задержал ее, положив ей руку на плечо, и шепнул:
— Я сам тебя свезу на станцию, Мэтт. Она прошептала в ответ:
— По-моему, Зена Джотама хочет послать.
— Нет, я тебя сам свезу, — упрямо повторил он, и она не стала спорить.
За обедом кусок не шел ему в горло. Стоило ему поднять глаза, как его взгляд упирался в тощее лицо жены; уголки ее сжатых в ниточку губ кривились еле заметной усмешкой. Она кушала с большим аппетитом, заявив, что теперь, когда потеплело, ей стало получше, и усердно потчевала Джотама, хотя обыкновенно его нужды ее мало заботили.
Когда отобедали, Мэтти, как всегда, взялась за мытье посуды. Зена, покормив кошку, снова расположилась в качалке у печки, а Джотам Пауэлл, который обычно засиживался за столом дольше других, с явной неохотой поднялся и направился к двери.
На пороге он обернулся и спросил у хозяина:
— Дак когда мне, значит, заезжать-то?
Итан, стоя у окна, машинально набивал трубку и наблюдал за Мэтти, которая ходила взад и вперед по кухне.
— Не надо тебе заезжать — я сам ее отвезу.
Он заметил, как вспыхнула Мэтти, стоявшая вполоборота к нему, — и тут же Зена подняла голову.
— Нет уж, Итан, ты побудь дома, — проговорила она. — Джотам прекрасно ее довезет.
Мэтти кинула на него умоляющий взгляд, но он отрывисто повторил:
— Сказал — отвезу сам, значит, отвезу.
— Нет, Итан, — возразила Зена все тем же ровным тоном, — ты побудь дома. У Мэтти в комнате печка дымит, там уже с месяц тяга не в порядке, так надо к приезду новой девушки подправить.
— Выходит, для Мэтти и такая была хороша, а для этой уже нехороша стала? — вознегодовал Итан.
— Эта девушка говорила, что у кого она раньше жила, там дом котлом отапливался, — монотонно-увещевающим голосом продолжала Зена.
— Вот пускай бы там и дальше жила, — обрезал Итан и, повернувшись к Мэтти, сурово приказал: — К трем будь готова, Мэтт; у меня в Корбери дела.
Джотам Пауэлл направился в конюшню, и Итан, превозмогая себя, двинулся следом. В висках у него стучало, глаза заволакивал туман. Он что-то делал, не сознавая, что за сила им движет и чьи руки и ноги повинуются ее распоряжениям. Только когда он вывел из стойла гнедого и, пятя, завел его в оглобли саней, он немного пришел в себя. Надевая на коня уздечку и закрепляя на оглоблях постромки, он припомнил тот день, когда точно так же запрягал гнедого, чтобы ехать на станцию встречать незнакомую родственницу жены… С той поры минул год с небольшим; и тогда стояла точно такая же мягкая погода, а в воздухе пахло весной. Как и в тот раз, гнедой покосился на него темным выпуклым глазом и ткнулся теплыми ноздрями ему в ладонь; и все дни, из которых складывался прошедший год, разом воскресли в его памяти…
Он кинул в сани медвежью полсть, взобрался на козлы и подъехал к дому. В кухне никого не было, но саквояжик и шаль Мэтти лежали наготове у дверей. Он вышел в прихожую и прислушался. Сверху не доносилось ни звука, но ему почудилось, что в его холостяцком «кабинете» кто-то ходит. Он толкнул дверь и увидел Мэтти, которая стояла к нему спиной у стола, в шапочке и теплой жакетке.
При его приближении она вздрогнула и обернулась:
— Уже пора?
— Ты что тут делаешь, Мэтт?
Она смущенно взглянула на него и, виновато улыбнувшись, ответила:
— Так — смотрю…
В молчании они прошли в кухню; Итан взял ее саквояж и шаль и спросил:
— А Зена где?
— Наверх поднялась — сразу после обеда. Сказала, что у нее опять все разболелось, и велела ее не беспокоить.
— Что ж она, даже до свиданья тебе не сказала?
— Нет. Ушла наверх и все.
Медленно оглядывая кухню, Итан подумал, что через несколько часов он снова вернется сюда — уже один. Все происходящее опять утратило реальность, и он никак не мог заставить себя поверить, что видит Мэтти в последний раз.
— Поехали! — сказал он нарочито бодрым голосом, открыл дверь, поставил саквояж в сани и взобрался на козлы. Мэтти примостилась рядом с ним и натянула на себя меховую полсть; тогда Итан перегнулся и заботливо подоткнул ее со всех сторон.
— Ну, трогай! — Он дернул за вожжи, и гнедой пустился под гору неторопливой трусцой.
— Еще уйма времени — успеем прокатиться на славу! — крикнул он и под медвежьей шкурой нашел и сжал ее пальцы. Лицо у него покалывало от ветра, а в голове шумело, как будто он в нечаянно выдавшийся свободный день пропустил в трактире стаканчик.
Выехав за ворота, Итан повернул коня направо, к Бетсбриджу, хотя дорога на Старкфилд шла влево. Мэтти не выказала никакого удивления — только, помолчав, спросила:
— Хочешь проехать мимо Черного озера? Итан, рассмеялся в ответ:
— Я знал, что ты догадаешься!
Она теснее прижалась к нему, так что, косясь через плечо, он видел только кончик ее носа и выбившуюся из-под шапочки прядку темных волос. Дорога тянулась между полями, поблескивавшими в неярком свете солнца; потом они свернули еще правее и поехали вдоль проселка, по сторонам которого росли ели и лиственницы. Далеко впереди виднелась гряда холмов, кое-где покрытая черными заплатками леса; их округлые белые очертания плавно уходили вдаль, сливаясь с небом. Потом дорога пошла среди сосен, стволы которых в лучах предзакатного солнца отсвечивали красным, бросая на снег голубоватые тени. В лесу ветра не было, и казалось, что с деревьев вместе с осыпающимися иголками спадает на землю теплая тишина. Снег здесь был такой чистый и гладкий, что на нем четко виднелись узенькие цепочки следов лесных зверюшек, которые сплетались в замысловатый кружевной узор, а нападавшие с деревьев шишки напоминали бронзовые лепные украшения.
В молчании они ехали дальше, пока не добрались до той части леса, где сосны росли пореже. Тут Итан придержал лошадь и помог Мэтти сойти. Вдыхая запах смолы, они прошли между деревьями к небольшому озеру с крутыми лесистыми берегами. Высившийся поблизости одинокий холм отбрасывал на скованную льдом поверхность длинную треугольную тень; летом, в вечерние часы, вода в озере всегда казалась черной — отсюда и пошло его название.
В воздухе вокруг этого тихого, уединенного места была разлита та же немая печаль, которая переполняла сейчас сердце Итана. Он обвел глазами прибрежную полосу гальки и задержался взглядом на поваленном стволе дерева, темневшем в снегу.
— Помнишь, мы тут сидели, когда был пикник? — проговорил он задумчиво.
Речь шла об одном из редких деревенских развлечений, в котором им обоим довелось принять участие. Прошлым летом церковная община устроила пикник, на целый долгий день внесший праздничное оживление в небогатую событиями захолустную жизнь.
Мэтти долго упрашивала его пойти вместе с ней, но он отказался. И только на закате, возвращаясь из лесу, где он валил деревья, Итан очутился поблизости от Черного озера. Тут он попался на глаза каким-то весельчакам, оторвавшимся от основной группы участников, и его силой затащили на берег. У самого озера он увидел Мэтти в широкополой шляпе, оживленную и румяную, как спелая ягода; она варила на костре кофе, а вокруг нее толпились балагурившие парни. Он помнил собственное смущение оттого, что появился перед ней в обтрепанной рабочей одежде; помнил и то, как радостно она вспыхнула, завидев его, и как решительно раздвинула окружавшее ее плотное кольцо, чтобы протянуть ему чашку горячего кофе. А потом они посидели на упавшем дереве у самой воды, и она хватилась своего медальончика, и все парни дружно принялись его искать, но первым углядел его в траве все-таки Итан… Казалось бы, ничего особенного, но ведь и все их общение до недавних пор складывалось именно из таких мимолетных вспышек, из таких безотчетно счастливых мгновений, которые возникали нежданно-негаданно, словно бабочка, мелькнувшая в зимнем лесу.
— А помнишь, я здесь нашел твой медальончик, — сказал он, вороша носком сапога кусты черничника под снегом.
— Конечно, помню! Я еще удивилась, до чего ты зоркий.
Она присела на ствол дерева, освещенный солнцем; он опустился рядом.
— Ты тогда была красивая, как картинка, в своей розовой шляпке! — сказал Итан.
— Ох, наверно, это шляпка была красивая, а не я! — засмеялась Мэтти, польщенная.
Впервые за все это время они решились заговорить вслух о своем взаимном влечении, и на минутку Итану показалось, что он свободен и ухаживает за девушкой, на которой хочет жениться. Он смотрел на ее волосы, и его тянуло снова прикоснуться к ним и сказать Мэтти, что они пахнут лесом; но найти для этого подходящие слова он не умел.
— Итан, пора ехать, — сказала вдруг Мэтти и встала. Он продолжал рассеянно глядеть на нее, не вполне отрешившись от власти своих грез, и машинально отмахнулся:
— Много еще времени…
Они стояли, не сводя друг с друга глаз, и каждый словно старался вобрать в себя и навсегда удержать черты другого. Он столько собирался сказать ей, но здесь, у озера, где роились летние воспоминания, сказать ничего не мог — и, повернувшись, молча пошел вслед за нею к саням. Когда они снова проезжали сосновой рощей, солнце уже скрылось за холмами и стволы из красноватых сделались серыми.
По кружной дороге между полями они выбрались на проселок, ведущий в Старкфилд. На открытом пространстве было еще совсем светло; горы на востоке сияли холодным алым отблеском заката. По пути им попадались купы деревьев, похожие на взъерошенных птиц, спрятавших голову под крыло, — с приближением ночи деревья как будто теснее прижимались друг к другу. Небо понемногу бледнело и на глазах отдалялось от земли, и земля от этого казалась еще более одинокой и унылой.
Повернув к Старкфилду, Итан спросил:
— Ты что-нибудь надумала, Мэтт? Она немного помедлила.
— Попробую опять наняться в магазин…
— Ты же знаешь, что эта работа не по тебе. Целый день на ногах, в духоте — ты и в прошлый раз едва выжила.
— Я теперь стала сильная, не то что раньше.
— Вот-вот, поздоровела мало-мальски на свежем воздухе, так теперь хочешь, чтобы все пошло насмарку!
На это возразить было нечего, и разговор снова на некоторое время прервался. Итан не сводил глаз с дороги, любой отрезок которой был ему чем-то памятен: вот тут они с Мэтти стояли, тут смеялись, там просто молчали… На каждом шагу прошедшее цеплялось за него и тянуло назад.
— А у отца твоего нету родственников, чтоб могли тебе помочь?
— Есть-то они есть, да я к ним не пойду. Собравшись с духом, он заговорил глухим голосом:
— Ты знаешь, Мэтт, я бы все сделал для тебя, если б мог…
— Я знаю, Итан…
— Но я не могу!
Она не ответила, но Итан почувствовал, что плечи у нее задрожали.
— Ох, Мэтт, — вырвалось у него, — если б я мог сейчас с тобой уехать — все бы бросил, пропади оно пропадом!
Она повернулась к нему и вытащила из-за пазухи листок бумаги.
— Я… я у тебя нашла вот это.
И хотя в воздухе уже темнело, он сразу узнал свое прощальное письмо к жене — то самое, которое он начал прошлой ночью и позабыл на столе.
Мгновенное изумление сменилось бурным приливом радости.
— Мэтт, а ты? Ты согласилась бы уехать со мной?
— Ох, Итан, Итан, что теперь об этом говорить? — И она исступленно порвала письмо на мелкие клочки, которые, кружась, упали в снег.
— Нет, ты скажи! Скажи! — молил он.
Она помедлила, потом сказала тихо-тихо, так что ему пришлось пригнуться к ней почти вплотную:
— Я и сама об этом думала, особенно летом, по ночам, когда луна мне спать не давала.
Волна нежной благодарности захлестнула Итана.
— Так, значит, ты еще с лета?..
Она ответила не раздумывая, словно давно уже вела отсчет времени от этого дня:
— С того раза, как мы были на Черном озере.
— Стало быть, ты потому тогда подошла и дала мне кофе первому?
— Не знаю. Разве первому? Я сначала ужасно огорчилась, что ты не захотел со мной пойти на этот пикник, а когда я тебя потом на берегу увидела, то подумала — а вдруг ты нарочно сделал круг, пошел домой мимо озера, и я сразу так обрадовалась!
В молчании они доехали до места, где дорога ныряла в заросший гемлоком овражек у поворота на фромовскую лесопилку; и пока сани спускались под гору, вместе с ними, словно черная пелена, ниспадавшая с раскидистых ветвей, в лощину спустилась темнота.
— Я связан по рукам и ногам, Мэтт, — снова начал он. — Я ничего не могу, ничегошеньки.
— Ты хоть пиши- мне время от времени, Итан.
— Да что письма, какой в них прок! Мне надо, чтоб вот я протянул руку—и ты рядом. Я хочу для тебя все делать, хочу, чтоб ты никаких забот не знала. Всю жизнь хочу с тобой быть — ив беде, и в болезни.
— Ты не думай, я не пропаду.
— И без меня проживешь? Ты это хочешь сказать? Замуж, что ли, выйдешь?
— Ох, Итан! — задохнулась Мэтти.
— Я как представлю тебя с другим, так прямо сам не знаю, что со мной творится… Кажется, скорей готов тебя в могиле увидеть!
— И пускай бы, пускай бы я умерла! — прорыдала Мэтти.
Ее слезы вмиг отрезвили Итана, и он тут же устыдился своей безрассудной вспышки.
— Полно, что ты! Не надо так говорить! — сказал он тихо.
— Почему же не надо, раз это правда? Я с самого утра только и думаю, как бы мне умереть!
— Мэтт, прекрати! Не смей так говорить!
— Ни от кого я в жизни добра не видела, кроме как от тебя!
— И так не говори! Каково мне это слушать, когда я для тебя пальцем не могу шевельнуть?
— Ну и что? Все равно это правда!
Они были уже на вершине Школьной горки; внизу под ними, в ранних сумерках, раскинулся Старкфилд. В гору от поселка весело катили щегольские санки, которые скоро вынеслись им навстречу, оглушив их переливчатым звоном бубенцов, так что они едва успели выпрямиться и придать лицу безразличное выражение.
В домах вдоль главной улицы уже засветились огоньки, и было видно, как то тут, то там распахивались калитки — жители понемногу расходились по домам. Итан тронул гнедого кнутом, и тот немного прибавил шагу.
Подъезжая к краю деревни, они услышали ребячий гомон и увидели на пустыре у церкви ораву мальчишек с салазками, которые, вдоволь накатавшись, разбегались в разные стороны.
— День-два теперь не будет у них забавы, — сказал Итан, взглянув на небо. — Похоже, оттепель идет.
Мэтти не отозвалась, и он добавил:
— А ведь мы вчера сами собирались покататься!
Она по-прежнему не отвечала, и, повинуясь безотчетному желанию как-то скоротать тот последний мучительный час, который им еще оставалось провести вместе, он заметил с некоторой непоследовательностью:
— Правда, странно, что мы так толком и не покатались? Один-единственный раз выбрались, прошлой зимой.
— Меня ведь в Старкфилд редко отпускали, — проговорила она.
— И то верно, — согласился Итан.
Они приближались к началу спуска. Между смутно белевшей в темноте церковью и черной завесой варнумовских елок дорога на Корбери круто уходила вниз; на ней не было ни души. Итан и сам не знал, что подтолкнуло его сказать:
— А хочешь, я тебя сейчас прокачу? Она недоверчиво засмеялась:
— Что ты, у нас времени нет!
— Времени хоть отбавляй. Давай прокатим!
У него было только одно желание — подольше оттянуть тот момент, когда надо будет поворачивать к Корбери-Флэтс.
— А как же эта… новенькая? — в нерешительности проговорила Мэтти. — Она ведь будет ждать на станции.
— Подождет, ничего с ней не сделается! Не ей, так тебе пришлось бы ждать. Пошли!
Властная нотка, прозвучавшая в его голосе, заставила ее подчиниться, и когда он соскочил с козел и подал ей руку, она не стала упираться и только сказала, растерянно оглядываясь по сторонам:
— А где же мы салазки возьмем?
— Будут и салазки! Вон, видишь, стоят под елками.
Он накинул медвежью полсть на гнедого, который покорно стоял у обочины, в задумчивости понурив голову; потом схватил Мэтти за руку и потащил за собой.
Она послушно уселась на санки, а он умостился сзади, обхватил ее рукой и притянул к себе вплотную, так что ее волосы касались его щеки.
— Ну, как ты там, Мэтт? Все в порядке? — крикнул он — почему-то так громко, словно она была на той стороне улицы.
Она повернула голову и сказала:
— Ужасно темно, Итан. Ты увидишь, как съезжать? Он расхохотался с видом превосходства: — Да я по этой горе с завязанными глазами съеду! — и Мэтти тоже засмеялась, словно радуясь его бесстрашию.
Тем не менее он минуту помедлил, напряженно вглядываясь в покатую ледяную плоскость. Наступало самое обманчивое время суток — тот час, когда остатки дневного света смешиваются с вечерней мглой и в этой путанице дня и ночи искажаются расстояния и пропадают ориентиры.
— И-эхх! — выкрикнул Итан.
Санки, подпрыгнув, рванулись вперед и, постепенно выравнивая ход и набирая скорость, полетели вниз, в зияющую впереди черную бездну. Ветер пел у них в ушах, как гигантский церковный орган. Мэтти сидела не шевелясь, но когда они были уже недалеко от того места, где кончался первый спуск и где кривой ствол старого вяза угрожающе выдавался на дорогу, ему почудилось, что она вздрогнула и теснее прижалась к нему.
— Не робей, Мэтт! — крикнул он в упоении бешеного разлета и, ловко обогнув опасное место, снова направил санки вниз. Они со свистом пронеслись по второму спуску и покатили по ровной дороге, постепенно замедляя ход; и тут Итан услышал счастливый смех Мэтти.
Они встали и двинулись обратно в гору. Одной рукой Итан тащил салазки, другой держал под руку свою спутницу.
— Ты что, испугалась, что мы врежемся в дерево? — по-мальчишески задорно спросил он.
— Я ведь говорила, что с тобой я ничего не боюсь, — отвечала она.
Опьяненный происходящим, Итан ни с того ни с сего расхвастался, что случалось с ним крайне редко.
— Место, между прочим, каверзное. Чуть-чуть не туда подашь — и готово дело, так съедешь, что больше не встанешь. Но я умею так рассчитывать, что на волосок не ошибусь — у меня отроду такой глазомер.
— Я знаю, что у тебя глаз очень верный… — тихо сказала Мэтти.
Уже почти стемнело; небо было беззвездное; вокруг стояла мертвая тишина. Молча, рука об руку они поднимались в гору, и на каждом шагу Итан твердил про себя: «Мы идем вместе в последний раз».
Наконец они добрались до самого верха и поравнялись с церковью. Итан наклонился и спросил у Мэтти:
— Устала?
И она, часто дыша, отозвалась:
— Ну что ты! Было так чудесно!
Он повел ее к варнумовским елкам, крепче прижав к себе.
— Салазки, наверно, Нед Хейл позабыл. Оставлю-ка я их где взял.
Он подкатил санки к калитке Варнумов и прислонил к забору в густой тени елок. Выпрямившись, он почувствовал в темноте, что Мэтти придвинулась к нему вплотную.
— Здесь целовались тогда Нед и Рут? — задыхаясь, шепнула она и порывисто обняла его. Ее губы, как бы ища спасения, скользили по его лицу, и он сжал ее в объятиях, потрясенный и счастливый.
— Прощай, Итан, прощай! — прошептала Мэтти и снова поцеловала его.
— Нет, Мэтт! Я тебя не отпущу! — вырвалось у него, как давеча на кухне.
Она высвободилась из его объятий и разрыдалась.
— Я и сама уехать не смогу!
— Что же делать, Мэтт? Что нам делать?
В напряженной тишине часы на церковной башне пробили пять.
— Ой, Итан, мы опоздаем! — воскликнула она сквозь слезы.
Он снова привлек ее к себе.
— Опоздаем? Куда? Неужто ты думаешь, что я теперь дам тебе уехать?
— Если я не сяду на поезд, что со мной будет?
— А что тебя ждет, если ты сядешь на этот несчастный поезд?
Она замолчала и потерянно стояла перед ним, и он сжимал ее холодные, безжизненные пальцы.
— Нам друг без друга не жить. Как же мы можем теперь разлучиться? — сказал он тихо.
Она не двигалась и как будто не слышала его слов Потом вдруг вырвала руки, обхватила его за шею и судорожно прижалась к его лицу мокрой от слез щекой.
— Итан, Итан! Давай съедем вниз!
— Вниз? Куда вниз?
— По горе. Давай съедем! — взмолилась она. — Съедем так, чтоб больше не встать.
— Мэтт! Что это еще за выдумки?
Она торопливо зашептала ему в самое ухо:
— Так, чтобы врезаться в дерево. Ты сам сказал, чтс у тебя глазомер… И тогда не нужно нам будет разлучаться.
— Что ты такое несешь? С ума сошла?
— Пока нет, но без тебя сойду.
— Ох, Мэтт! — простонал он.
Кольцо ее рук сжалось еще отчаяннее, и она заговорила в сильном волнении:
— Итан, если я уеду, я все равно пропаду. Одна я жить не смогу. Что меня ждет? Ты же сам говорил. И от кого я видела добро, кроме тебя? А теперь в дом заявится какая-то посторонняя… уляжется на мою кровать, где я столько ночей проворочалась… всё твои шаги слушала…
Каждое ее слово было будто клок, вырванный у него из сердца. Он до мельчайших подробностей видел этот постылый дом, куда ему предстояло вернуться, лестницу, по которой он должен будет всходить каждый вечер, женщину, которая будет ждать его за дверью спальни… Неожиданное признание Мэтти, когда он понял наконец, что все случившееся с ним случилось и с нею, казалось ему невероятным чудом, и он никак не мог опомниться; и потому мысль о доме возбуждала у него еще большее отвращение, а возврат к прежней жизни представлялся еще более невыносимым.
Она продолжала еще о чем-то просить его, перемежая мольбы рыданиями, но он уже не слышал ее слов. Шапочка сбилась у нее на затылок, и он гладил ее по волосам, гладил без конца, чтобы унести и сохранить в своей ладони это ощущение, как земля хранит спящее зерно. Потом он опять отыскал ее губы и как будто перенесся вместе с ней к Черному озеру, в тот далекий, жаркий августовский день… Но ее щека, когда он прикоснулся к ней лицом, была холодная и мокрая от слез, и он увидел в ночи дорогу к станции и услышал отдаленный свисток паровоза…
Под густым шатром елок, смыкавшимся у них над головой, было темно и тихо, как в могиле. «Может, в могиле так и будет, — сказал себе Итан. — Хотя тогда я уже ничего не буду чувствовать…»
Старый гнедой, привязанный на той стороне дороги, внезапно заржал, и Итан подумал: «Наверно, вспомнил, что пора ужинать…»
— Пойдем, — шепнула Мэтти и потянула его за руку. Ее мрачная решимость совершенно парализовала его волю; она казалась ему олицетворенным орудием судьбы. Он вытащил из-под елок санки и, выйдя на дорогу, где было посветлее, еще долго хлопал глазами, как разбуженная днем ночная птица. Настал час ужина, и все старкфилдские жители сидели по домам; поблизости не было ни души. Небо, набухшее тяжелыми тучами — предвестниками оттепели, — нависало так низко, как бывает летом перед грозой. Он напряженно вглядывался в полумрак, и собственное зрение казалось ему не таким острым, как всегда.
Он сел на санки, и Мэтти тут же уселась спереди. Шапочку она потеряла, и ее волосы щекотали ему лицо. Он вытянул ноги, уперся каблуками в снег и обеими руками запрокинул ее голову назад — но тут же вскочил и приказал:
— Ну-ка, вставай!
Она всегда подчинялась его повелительному тону, но на этот раз только вся сжалась и отчаянно запротестовала:
— Нет, нет, нет!
— Вставай, слышишь?
— Зачем?
— Я сам хочу сесть спереди.
— Нет, нет, Итан! Как же ты будешь править?
— Зачем мне править? Поедем по колее.
Они переговаривались сдавленным шепотом, словно боясь, что их подслушает ночь.
— Вставай, вставай же! — торопил он, но она только беспокойно повторяла:
— Почему ты хочешь сесть вперед?
— Да потому… потому что мне хочется, чтобы ты обняла меня сзади, — выговорил он запинаясь и рывком поднял ее на ноги; и она больше не противилась, то ли поверив этим словам, то ли просто покорившись его властному голосу.
Он наклонился, провел рукой по гладкой как стекло колее, накатанной бесчисленными полозьями, и старательно установил санки в нужное положение. Она подождала, пока он, скрестив ноги, усаживался на переднее место, потом быстро села сама и цепко обхватила его руками. Ег дыхание обожгло ему затылок, и он уже готов был вскочить — но мгновенно вспомнил, что выбора нет. Мэтти права: чем разлука, уж лучше так… Он перегнулся назад и снова привлек ее к себе.
В тот момент, когда санки тронулись с места, гнедой опять тоскливо заржал, и этот знакомый звук, потянувший за собой целую вереницу спутанных образов, преследовал его весь первый отрезок пути. На середине спуска, где была впадина, санки резко подпрыгнули и снова начали головокружительный лет по прямой. Они неслись как на крыльях, и ему казалось, что они и впрямь летят, летят не вниз, а вверх, в затянутое тучами ночное небо, а Старкфилд, словно песчинка во вселенной, остается где-то далеко под ними… Потом впереди, у изгиба дороги, возник и затаился до поры до времени старый вяз, и Итан сказал, стиснув зубы: «Сейчас все кончится — сейчас все кончится!»
Теперь он не спускал глаз с дерева. По мере приближения Мэтти все теснее прижималась к Итану, и ему уже казалось, что ее кровь струится по его жилам. Раза два санки слегка вильнули вбок, и он наклонил корпус, выравнивая их ход. Он без конца твердил себе: «Сейчас все кончится»; и какие-то обрывки сказанных ею фраз проносились у него в голове и кружились перед глазами. Старый вяз приближался и вырастал на глазах, и на последних метрах Итан подумал: «Он ждет нас — как будто знает…» Но вдруг перед ним, заслонив цель, к которой он был уже близок, возникло искаженное уродливой гримасой лицо его жены, и он невольно отпрянул. Санки, послушные его малейшему движению, накренились, но он тут же восстановил равновесие и направил их прямо на маячившую впереди черную массу. В последний миг ветер обжег ему лицо миллионом огненных бичей — и за этим последовал удар…
Небо все еще было в тучах, но прямо над ним поблескивала одинокая звезда; он с трудом соображал, что же это — Сириус или… или… Думать дальше почему-то нехватало сил; глаза у него смыкались от усталости — заснуть, поскорее заснуть… Вокруг стояла такая тишина, что он слышал неподалеку, под снегом, слабое попискиванье какого-то зверька. Этот тоненький, жалобный звук, похожий на писк полевой мышки, не прекращался, и Итан рассеянно подумал, что, должно быть, мышонок попал в беду. Немного погодя он окончательно понял, что невидимый зверек мучается от боли, потому что эта боль каким-то таинственным образом передалась и ему и терзала теперь его собственное тело. Он безуспешно попытался перекатиться по снегу поближе к тому месту, откуда доносился писк, и вытянул в сторону левую руку. Теперь он не только слышал этот звук, но как будто осязал его пальцами — его ладонь прикоснулась к чему-то мягкому и пружинистому…
Сердце у него разрывалось от жалости, и он сделал нечеловеческое усилие, чтобы подняться на ноги, — и не смог, потому что его придавил к земле огромный камень или еще что-то тяжелое. Но он продолжал потихоньку шевелить пальцами, надеясь добраться до злополучной зверюшки и как-то помочь ей — и тут вдруг понял, что дотрагивался до волос Мэтти и что его ладонь лежит на ее лице.
С неимоверной затратой сил он приподнялся на колени, приподняв и давивший на него чудовищный груз, провел рукой по ее лицу и нащупал ее шевелившиеся губы…
Он нагнул голову и приник ухом к этим губам, и в темноте увидел, как открылись ее глаза, и услышал, как она произнесла его имя.
— Ох, Мэтт, а я уж думал — все кончилось, — простонал он; где-то далеко на горе снова тоскливо заржал гнедой, и он еще успел подумать: «Давно бы надо задать ему овса…»
_______
Как только я переступил порог кухни, монотонно-плаксивый женский голос умолк, и я не понял, кому из двух находившихся там женщин принадлежал этот голос.
Одна из них, высокая и сухопарая, при мрем появлении поднялась со стула — не потому, чтобы хотела оказать мне как гостю внимание, поскольку она лишь скользнула по моему лицу недоуменным взглядом, а для того, чтобы заняться ужином, запоздавшим из-за долгого отсутствия хозяина. На ее тощих плечах болтался, как на вешалке, неопрятный ситцевый капот; жидкие седые волосы, зачесанные назад и подхваченные на затылке сломанной гребенкой, открывали костлявый лоб. Глаза у нее были тусклые и бесцветные — из тех, что ничего не отражают и ничего не выражают, а тонкие, сжатые в ниточку губы были так же бескровны, как все лицо.
Вторая женщина показалась мне более щуплой и низкорослой. Она сидела сгорбившись в глубоком кресле перед печкой и, когда я вошел, быстро повернула ко мне голову, но тело ее при этом осталось совершенно неподвижным. Волосы у нее как и у первой женщины, были совершенно седые, лицо такое же высохшее и бескровное, только желтоватого оттенка; во всех направлениях его бороздили тени, от которых становились еще заметнее ее впалые виски и острый, птичий нос. Мешковатое одеяние не могло скрыть вялую безжизненность ее тела, а блестящие карие глаза глядели пронзительно и недобро — такой взгляд я не раз замечал у горбунов и вообще у людей с больным позвоночником.
Даже по тамошним понятиям кухня выглядела необычайно убого. Обстановка была самая примитивная — исключение составляло лишь кресло больной женщины, судя по всему приобретенное на деревенском аукционе и видавшее лучшие дни. На щербатом, плохо выскобленном столе красовались три дешевые фаянсовые тарелки и глиняный кувшин с отбитым носиком; вдоль грубо оштукатуренных стен стояли два-три стула с соломенными сиденьями и подобие буфета из некрашеных сосновых досок.
— Ну и холодина тут! Верно, огонь в печи погас, — сказал Фром, входя за мной следом и оглядывая кухню в некотором замешательстве.
Высокая женщина равнодушно перешла от печки к буфету, не подавая виду, что слышала эти слова; но та, что сидела в обложенном подушками кресле, немедленно отозвалась резким, визгливым голосом, полным обиды и возмущения:
— Давным-давно погас! А Зена спит себе и ухом не ведет, и никакими силами ее не добудиться. Я уж боялась, что закоченею до смерти, покуда она подымется, а она вот только сию минуту соизволила затопить!
И я понял тогда, что это ее голос я слышал из прихожей.
Ее товарка, по-прежнему не говоря ни слова, подошла к столу, поставила на него потрескавшуюся миску с малоаппетитными на вид остатками холодной запеканки и снова отошла, не обратив ни малейшего внимания на возводимые на нее обвинения.
Фром стоял, глядя на нее в нерешительности; потом проговорил, обратившись ко мне:
— Моя жена — миссис Фром.
Немного помедлив, он повернулся к той, которая сидела в кресле, и добавил:
— А это — мисс Мэтти Силвер…
Миссис Хейл, добрая душа, уже успела вообразить, что я сбился с пути по дороге со станции и лежу неизвестно где, погребенный под снегом; увидев меня на другой день в целости и сохранности, она так искренне обрадовалась, что я окончательно уверился в ее расположении ко мне и даже решил, что после пережитой опасности мои акции заметно поднялись.
И она сама, и ее матушка, миссис Варнум, несказанно удивились, услышав, что древний гнедой Итана Фрома совершил вчера героическое путешествие в Корбери и обратно, невзирая на самую свирепую за эту зиму метель. Когда же они узнали, что владелец гнедого предложил мне ночлег в своем доме, изумлению их просто не было границ.
За их оханьем и аханьем я уловил с трудом скрываемое любопытство — им обеим не терпелось узнать, какие впечатления я оттуда вынес; и я справедливо рассудил, что лучший способ побороть их собственную скрытность — это до поры до времени помалкивать и дождаться, чтобы они сами вызвали меня на разговор. Поэтому я сообщил им как нечто само собой разумеющееся, что был принят с большим радушием и на ночь помещен в комнатке, которая, по всей видимости, в более благополучные времена служила чем-то вроде кабинета.
— Ну что я могу вам сказать… — задумчиво произнесла миссис Хейл. — В такой буран Итан, конечно, обязан был вас пригласить переночевать — у него другого выхода не было. Но ему это недешево далось. Я так думаю, что вы единственный посторонний человек, которого он впустил к себе в дом за последние двадцать лет. Он ведь страх какой гордый — старых друзей своих и то на порог не пускал. Да теперь, пожалуй, никто к ним уже и не ходит — я вот только да еще доктор…
— Вы там и сейчас бываете, миссис Хейл? — поинтересовался я.
— Раньше-то бывала частенько, то одна, то с мужем — я тогда как раз замуж вышла, вскоре после того как эта беда стряслась. Ходила я, ходила, пока не поняла, что от этих приходов им только хуже. А потом, как водится, то одно, то другое… да тут еще свое горе накатило… Но я к ним раза два в год все же наведываюсь. На Новый год обязательно, и разочек летом. Только всегда стараюсь подгадать в такой день, когда Итана дома нет. На женщин и то тяжело смотреть, как они там сидят целый день в четырех стенах, но как сам он войдет да оглянется на все это убожество, у него такое лицо делается — ну прямо убивает меня его лицо. Я ведь помню, какой он был в молодости, когда еще мать его жива была, до всех этих несчастий.
Старая миссис Варнум к этому времени, отужинав, пошла спать, и мы с ее дочерью остались вдвоем в их чинной, старомодной «зале». Миссис Хейл глядела на меня в нерешительности, как бы пытаясь определить, насколько много мне известно и может ли она со спокойной совестью продолжать разговор; и я догадался, что до сих пор она хранила молчание только потому, что все эти годы ждала, пока кто-нибудь еще своими глазами увидит то, о чем знала она одна.
Я выждал, пока ее доверие ко мне окончательно наберет силу, и осторожно сказал:
— Да, невесело на них троих смотреть.
На ее лбу тотчас же собрались скорбные морщинки.
— Это с самого начала был какой-то ужас. Их тогда перенесли к нам в дом, и Мэтти уложили вот в этой самой комнате. Мы ведь с ней были приятельницы, я ее даже пригласила быть у меня весной подружкой на свадьбе… Ну и вот, как только она немножко опомнилась, я к ней села и просидела всю ночь. Ей давали что-то успокоительное, чтобы она не металась, и она так и лежала в полузабытьи до самого утра, а поутру вдруг пришла в сознание, взглянула на меня своими черными глазищами и говорит… Ох, и зачем только я вам все это рассказываю! — воскликнула миссис Хейл и расплакалась.
Она сняла очки, протерла их и дрожащими руками надела снова.
— На другой день прошел слух, что Зена Фром отправила Мэтти домой без всякого предупреждения, потому что наняла работницу, и уж как они с Итаном очутились в тот вечер на горе, никто не мог взять в толк: им не на санках надо было кататься, а торопиться к поезду… Говорили всякое, а вот что сама Зена думала, я как тогда не знала, так и по сей час не знаю. У Зены не узнаешь, что она думает. Но одно надо сказать: чуть только она прослышала о беде, сразу собралась и приехала. Итана на другой день перенесли в дом пастора, так она там находилась при нем безотлучно. А потом, когда доктора разрешили, послала за Мэтти и взяла ее обратно на ферму.
— Так она и осталась у них… навсегда?
— Пришлось остаться — больше-то деться некуда было, — отвечала со вздохом миссис Хейл; и сердце у меня сжалось при мысли о тяжких лишениях, выпадающих на долю бедняков.
— Да, так она там и осталась, — продолжала миссис Хейл, — и все это время Зена как могла ходила за ней, да и за Итаном тоже. Чудеса да и только — раньше-то сама вечно хворала, а тут вдруг, как нужда заставила, точно переродилась. Лечиться, конечно, она так и не бросила, и прибаливать тоже прибаливала, но, видно, бог ей силы послал — сами посудите: двадцать с лишним лет она их обоих обслуживает, а до того, как с ними стряслась эта беда, она и себя не могла как следует обслужить.
С минуту миссис Хейл помолчала; молчал и я, мысленно представляя себе, как это все происходило на самом деле.
— Кошмарная у них жизнь, — пробормотал я наконец.
— Тяжело, что и говорить. И характер у них у всех нелегкий. У Мэтти-то раньше был золотой характер — такая была добрая, такая милая. Но столько, сколько ей пришлось перенести, — тут кто хочешь ожесточится, и пусть люди что угодно говорят, а я лично ее не обвиняю. Другое дело Зена, та всегда была с причудами. Правда, надо ей отдать справедливость — с Мэтти она как-то при* способилась ладить: я бы не поверила, если б сама не видела. Но иногда на них обеих будто находит что-то: как сцепятся, как пойдут друг дружку честить… А если еще при Итане, так на него просто смотреть невозможно — сердце на части разрывается. Я когда вижу его лицо, всегда думаю, что ему тяжелее всех достается. Зена, во всяком случае, так не мучается, да у нее и времени нету… Жалко, конечно, — добавила она со вздохом, — что они все сидят, как в тюрьме, в этой несчастной кухне. Летом-то, в погожие дни, Мэтти переносят в залу, а то, бывает, и на улицу вынесут — все легче… Но зимой, конечно, не станешь еще одну комнату отапливать, если в доме копейки лишней нет, как у Фромов.
Миссис Хейл глубоко вздохнула, словно память ее наконец-то освободилась от непосильного груза, который несла столько лет, и добавить ей было уже нечего. Но какая-то мысль, видимо, все еще тяготила ее, и я вдруг прочел у нее на лице, что она решилась сказать мне все.
Она снова сняла очки, положила их на расшитую бисером салфеточку, наклонилась ко мне через стол и, понизив голос, закончила:
— Я помню, был один день — примерно неделю спустя, — когда все решили, что Мэтти не выживет. И я лично считаю, что это было бы лучше. Я даже нашему пастору прямо так и сказала, так он на меня руками замахал. Только он при ней не был в то утро, когда она очнулась… Одно я знаю: если б Мэтти тогда умерла, Итан бы еще пожил, — а так, как сейчас… Да, вот вам и Фромы: большое было семейство, а что от него осталось? Покойники в могилах да эти трое в доме, а какая между ними разница? Разве что одни на земле, а другие в земле… Только те, что в земле, лежат себе спокойно, да и женщины там молчат.
notes
