Томас навсегда запомнил лекцию, которую прочел ему Федор Фомич в этот день заступления в должность. Левшин держит в руках агентуру. Агенты есть в кабаках и банях, в постоялых дворах и ямах, есть агенты среди извозчиков, есть агенты и среди арестантов. Есть нарочитые агенты. Их нарочно подсаживают в узилища, нарисовав им краской синяки и ссадины. Они знают воровской язык.

Левшин взял Томаса под руку и повел из канцелярии через двор к арестантскому помещению. И они пришли именно в тот каменный мешок, где Девильнев не так-то давно принял многие муки. Дверь узилища отпер тот самый Калистрат Калистратович Захаров, старообрядец, спасший Девильнева от смерти, теми глоточками воды, которыми ссужал его тайком.

— Здесь мы держим знатных людей, это хорошее помещение! — пояснил Федор Фомич. — Но у нас есть и китайский кабинет. Каменный мешок, где человек помещается только стоя, а на голову ему день и ночь каплет из дырки ледяная вода. Там люди сходят с ума или просто сдыхают.

Затем они прошли в общую камору, где на полу, на постилке из грязной соломы, лежало человек тридцать арестантов. Одни из них были в ручных кандалах, другие — в деревянных колодках, третьи были без оков. Все они были грязны и страшно чесались.

— Не приближайся к ним слишком близко! — сказал Федор Фомич. — Не то наберешься хорошо откормленных бекасов! А ну, встать, рвань непотребная! Постройтесь в ряд!

Арестанты неохотно поднялись, стали как попало, никто и не подумал выстраиваться в ряд. Всем своим видом они выражали полное безразличие к пришедшим. Кто стоя дремал, кто доругивался с приятелем на своем воровском языке. Левшин выравнивал строй при помощи пинков и ударов своей массивной трости и сказал:

— Они большие затейники. С этапов бегут. Нужно хорошо запоминать их лица. У кого-то нос выдается, у кого-то уши. Голова у одного может быть тыковкой, а у другого может быть и арбузом. Так что, запоминай. Слушай как говорят, заучивай их язык.

Вышли из душного помещения на двор, Левшин продолжал пояснения:

— У тебя будет подьячий. Он будет на каждого арестанта писать формуляр. Новых арестантов надо сличать с формулярами, а если его в бумагах нет, тотчас заносить в бумаги. Скоро ты узнаешь их воровские притоны, где они сдают для продажи краденое, пьют вино и любят своих грязных красоток. Узнаешь их секретные дома, узнаешь о воровских титулах и должностях. У них ведь есть свой высший свет, есть свои короли и свои придворные. И свои трубочисты и лекари. Есть которые только грабят на мосту, а другие грабят только под мостом. Одни при помощи сверл и крючков отпирают запертую хозяевами на ночь дверь. А хозяева спокойно спят и просыпаются в дочиста обобранной квартире. Другие могут днем или ночью проникнуть в дом через форточку. Есть похитители лошадей и потрошители карманов. Много всяких. Игроки в карты и зернь. Всё и за год не пересказать. Дело наше, можно сказать, военное. Надо и саблей владеть и пистолетом, да и просто дубиной махать и то придется учиться. Смотри, твой кабинет, здесь будешь вершить допросные дела…

В новой службе при немалой молодой отваге своей, изрядной сметке и привычной добросовестности Девильнев стал делать успехи. Начальство посылало его на самые трудные дела.

Осенью 1741 года всё чаще стали находить в московских улицах и переулках возки, телеги и экипажи с удушенными седоками. Лошадей же при экипажах не было, их уводили вместе с упряжью. В своем кабинете, где на стене висел писанный маслом портрет главнокомандующего Москвы его сиятельства графа Салтыкова, Федор Фомич Левшин сказал Девильневу:

— Надо найти разбойников во что бы то ни стало. Больше всего экипажей с мертвяками случается на окраине, где горелые дома. После Великого московского пожара окраины еще не застроились. Там мазурики и прячутся, да там их и черт не найдет, Ванька и тот ничего путного про эти горельники не знает. А может, лукавит. Так что ты, Томас Томасович, расстарайся, слухи о страстях наших уже и до Петербурга дошли. — При последних словах Левшин взглянул на портрет главнокомандующего, и Томасу показалось, что Салтыков недовольно нахмурил брови.

Днем Томас ездил к тем горелым домам на окраине. Тянутся они на многие версты. Так, видимо, должен выглядеть Аид, царство мертвых. Все черно, глухо, обуглившиеся стропила, полусгоревшие дома и полностью сгоревшие, когда торчат одни лишь печные трубы. И тянутся эти руины далеко-далеко. Там и сям кружатся вороны над обгорелыми развалинами. Кто-то вспугнул птиц?

И то ли говор в глубине этого гигантского пепелища слышен, то ли это ветер, пролетая сквозь пустые печи и трубы, гремит вьюшками и разговаривает? Бесконечно глухо, уныло и страшно. Ни один честный человек не рискнет углубиться в эти мертвые закоулки. И люди, вынужденные проезжать сей черный некрополь, видимо, невольно побыстрее погоняют лошадей. Каково-то здесь ездоку в вечерней темноте или в предрассветных сумерках?

Томас вспомнил охоту на уток и вальдшнепов. Подсадные чучела. Сделать чучело! Одеться в крестьянскую одежку — да через горельники. Ехать в возке, запряженном хорошими, завидными лошадьми, там, где чаще всего бывают нападения. Они позавидуют, наскочат, а тут ему пистолет — в зубы. Вот и получится: искал дед маму, да сам попал в яму!

Девильнев решил позвать Калистрата Калистратовича. Охранника, старообрядца. Медвежьей силы мужчина. Вот кого с собой взять! Да еще пару таких богатырей найти.

Девильнева окликнул писарь:

— Вашему благородию новое сообщение поступило. Снова удавленника с экипажем нашли.

— Где?

— У горельников, в закоулке.

— Едем!

Когда подъехали к месту происшествия, там был лишь будочник, испуганный и хмельной. Карета Девильневу показалась знакомой. На облучке полулежал мертвый дворецкий Жеваховых. По шее его шел синевато-красный рубец от веревки, кончик языка был высунут.

— Никто тут ничего не трогал? — строго спросил Девильнев будочника.

— Никак нет! — отвечал тот, испуганно тараща глаза. — Только веревка валялась, значит, возле колеса, обрывочек небольшой, так я подобрал, в хозяйстве сгодится!

Девильнев обругал его самым крепким русским ругательством и потребовал отдать веревку. Будочник пожал плечами, отдал барину веревку, сказав с некоторой обидой:

— Было бы доброе что? А то обрывок, козу к колышку привязать — и то не хватит.

Мертвый дворецкий князей Жеваховых продолжал показывать язык, словно дразнился. Томас вздохнул и накрыл лицо оставшегося без души бедолаги дворецкого своим клетчатым платком… Куда гнал порожнюю карету дворецкий? Неудобно идти к Жеваховым, расспрашивать. Они и не знают, в какой конторе он теперь служит. Но надо было во что бы то ни стало распутать это дело.

Поздно вечером мимо горельников двигалась тяжелая немецкая фура с сеном, в неё были впряжены два ухоженных жеребца. На облучке, сгорбившись, сидел Девильнев. Он был одет в крестьянское женское платье и под зипуном прятал заряженный пистолет. Глупо и смешно быть в женском наряде, но что же оставалось делать? Эта фура с сеном в позднее время проезжала здесь уже не в первый раз. Два прошлых раза её никто не тронул. Разбойники увидят женщину и подумают: «Вот легкая добыча». Таков был расчет. А может, и в этот раз только зря потратят время.

Ветер выл и свистел в пустых печных трубах на разные голоса. Черное небо низко надвинулось на мир и сеяло противную морось. Стук копыт в ночной тишине отдавался в сердце Томаса как гром. Внезапно жеребцы заржали и замедлили движение. Белые саваны замелькали, закружились вокруг фуры. Они с тихим воем вцепились в оглобли, мелькнули в полумраке клинки, перерубившие гужи и супонь. Лошади ошалело заметались.

Девильнев хотел выстрелить, но и шевельнуться не успел. Его шею обвила петля. Перехватило дыхание, мир затуманился и стал исчезать. Последним приветом мелькнули виды далекого Лез-Авиньона, и все покрылось сплошным мороком. «Так вот как это бывает!» — мелькнула мысль и погасла. Томасу стало все равно. Но тотчас из сена грянуло три выстрела, отчего три белых приведения окрасились красными пятнами. А другие бросились бежать.

Рассыпая по земле сено, спрыгнули с фуры прятавшиеся до поры в сене охранник Калистрат Калистратович и трое дюжих солдат.

— Держи татей! — крикнул Калистратович, перерезая душившую Томаса петлю. Томас вздохнул и открыл глаза, думая о том, что, видно, душа его улетела не слишком далеко, раз так быстро возвратилась в тело. Воры, убегая, скинули свои белые балахоны, и теперь уж их было не разглядеть на фоне обгорелых домов. Все же Калистратович сумел захватить одного. Вор был ранен в плечо, и все же отчаянно сопротивлялся, утробно рыча, как зверь.

Наутро Калистратович отпер Девильневу ту самую камору, в которой когда-то Томасу довелось посидеть в качестве арестанта. Теперь здесь сидел один из вчерашних воров. Был он длинноволос, угрюм. У этого человека сквозь волосы на щеках и на лбу проглядывали клейма «Вор». Видно было, что это отпетый каторжник. Плечо его было перевязано окровавленным полотенцем.

— Куда лошадей продаете? — спросил его Девильнев. — Буланых барских жеребцов в последний раз увели, где они?

Волосатый глянул насмешливо и сказал:

— Мурза Мецуок, серый конь между ног, если брови хмурит, задом трубку курит!

— Понятно! — сказал Девильнев. — Посиди, подумай, может, еще чего придумаешь. — И закрыл железную дверь.

А из-за двери было слышно, как вор поет:

— Оторвать тебе голову не помешало бы! — крикнул ему в сердцах в дверной глазок Томас. Все равно всё раскроется.

Ночью в своей каморке Томас прихлебывал из кофейника густой отвар Мандрагоры. Сердце билось мощнее, чаще. И глядел Томас вглубь себя и, одновременно, куда-то вдаль. Томас крутил в руках кусок веревки, которой был удавлен бедный дворецкий. Веревка превратилась в змею и поползла по московским улицам, за ней едва поспевал внутренний взор Девильнева. В центре горельников, в глуши был пруд, а возле пруда был небольшой каменный дом. Он не весь выгорел, и в нем жили люди. И там был другой конец этой веревки.

На другой день Девильнев, солдаты и унтеры верхами въехали в горелые кварталы. Томас скакал впереди и указывал дорогу, хотя был здесь впервые.

И они увидели каменный дом с полуподвалом, верхняя его часть белела свежим тесом. Ограда была каменная и пахла известкой. С цепи рвались сторожевые псы.

— Чего господам надо? — спросил детина в болотных сапогах.

— Хотим знать твое звание да чем ты промышляешь? И сколько вас в доме? — сказал Девильнев.

— В доме нас трое, все мы Иваны, родства не помнящие. Горелые дома разбираем на дрова, тем и живем.

Обитателям дома скрутили руки. Старший из обитателей этого дома, угрюмый бородач, говорил:

— Ни за что берете! Это Бир приказывал людей на дороге давить. Мы только приказ выполняли. Да попробовали бы не выполнить, он бы нас зарезал. А так, мы дровами торгуем! Мы смирные! Вы Бира покрепче держите, страшный человек!

— Хватит и вам, и Биру! — пообещал Девильнев.

А в приказе Томаса ждал сюрприз. Бир сбежал из камеры. Там остались распиленные ручные и ножные кандалы, обломок пилки, которую, видимо, передали в калаче. По каменному полу были рассыпаны хлебные крошки, и еще лежала на полу смятая записка: «Мантелка зарела, лапуть дюр-дюр, тытырка мара клап-чибирик».

Накануне какая-то старушка передала для Бира два калача. Добрый Калистратович не разломал калачи, как следовало бы, на мелкие кусочки.

После этого Левшин приказал выпороть Калистратовича и уволить из службы, сказав:

— Вот тебе и мантелка зарела!