Трудно, братцы, жить в краю дальнем. Царь нас тут поставил, чтоб его вотчину дальнюю обживали. Кто сам притопал, кого пригнали. Кто-то сбежал из тюрьмы малой да в тюрьму большую.

Прежде чем пахать, надо пни из земли пихать. Лето в поле бьешься и вьешься, на зиму дров не напасешься. Только вполуха выспишься в ночку, ворог забрался под каждую кочку.

Сколько в Сибири до срока и времени в землю легло с наконечником в темени? Видишь, стоит на горе новый град, каждый на башенки глянуть рад. Строили стены, дома и дороги, все познобили и руки, и ноги.

Сделали толком все, что смогли, многие в землю навеки легли.

Казаки долго в своем кругу толковали о заключении Григория Осиповича в тюрьму. Собрали делегацию и отправили к Илье Микитичу.

Бунаков сидел перед окошком розовым, за ним были символы воеводской власти: лев вызолоченный и знамя. И красив был, и умен. И людей слушать умел. Вот и этих выслушал. Потом сказал:

— Главный изветчик на князя Осипа был кто? Он, Григорий. Из Москвы новые воеводы едут, разбираться будут. А вдруг Григорий сбежит? Главный изветчик? Что будет тогда? Тогда вся вина на нас с вами падет. Поняли?

Пошли казаки восвояси. Григорий Осипович хороший мужик, и Илья Микитич хороший мужик. Это дело без ведра вина и не разберешь. Пошли в кабак к Еремею. Васька Мухосран выпил вина ендову, утерся рукавом:

— Что Григорий мужик славный, кто же спорить будет? Ну а сбежит, так ему — ничего, а нам — все! А мы — чё? Мы — ничё!

А и он ведь небезгрешен. Не нашего ума дело, но пахотному мужику руку отрубил? Отрубил. Палача заколол. Туда ему и дорога, а все — смертоубийство. Семку отравил, а жёнку его повесил… Сама? Может, сама. Ну а что дьяк Патрикеев не сам себя на чепь посадил — так это точно. И не сам себя дьяк кнутом забил. Да вот хоть бы нашего кормильца-поильца Еремея взять. Кто дурака подговорил дом сжечь? А потом Гришка Еремею то, чем мужики с бабами роднятся, отстрелил. Фиска с тоски засохла.

Анфиса, красная от жара печи, выскочила из поварни, намахнула на Мухосрана грязным полотенцем:

— Чего врешь, охальник? Он Еремею в ногу попал.

— Слава богу, в третью ногу! — захохотал Васька.

— А хоть и так, не твоя забота! — крикнула Анфиса. — Мне осталось. Хочешь знать, после ранения он у него шрамами прирос, так что стало еще лучше. А ты — урод, у тебя теперь глаз в заднице. Хоть бы снял штаны да посмотрел бы третьим глазом…

— Да я не прочь, — отвечал Мухосран, — да, видать, я его того… Как в нужник сходил, так и не стало того глаза… Жаль. Можно было в скоморохи пойти. Даром поили бы, только задницу покажи. Но все бесовское — непрочное.

Тишка Хромой вмешался в разговор:

— Плещей издевателем все же был. Он нашему Бадубаю на голову наделал…

— А ты видел? — взбеленился Бадубайка. — Болтовню слушаешь, потом разносишь. Бери свои поганые слова обратно, зарублю! — и саблю занес. Тишка заслонился подсвечником:

— Ты что? Я к тебе жалеючи.

— Не надо жалеть! Православные, а предаете своего. Ели, пили, всё забыли!

— Мы — чё, мы — ничё, не мы его посадили. Посидит, да выйдет, ему не привыкать. Новые воеводы приедут и выпустят…

В августе прибыли дощаники с новыми воеводами. Казаки тревожились: это ведь — судьи на их головы.

Дощаники причалили к берегу возле Нижнего посада. Богдан Андреевич Коковинский и Михаил Петрович Волынский вглядывались в башни на горе, в пушки на раскатах, в кресты собора и церквей, в посады. Город был весь рублен из дерева. По обоим берегам великой реки виднелись сплошные боры. Богдан Андреевич сказал:

— Как бы бунтовщики ядрами не встретили?

Михаил Петрович поддержал его:

— С них станется… Неверов, сходи на берег, найди Бунакова да Щербатого, скажи, что мы прибыли, пущай нам воеводские хоромы освободят да для беседы на корабль явятся.

Семка Неверов, нацепив на бок сабельку, сошел по сходне, побрел по Нижнему посаду. Навстречу прошла женка с полными ведрами, вся в черном, должно быть, попадья. Это был добрый знак.

Неверов зашел в Благовещенскую церковь. На большой иконе здесь изображен был Георгий Победоносец, тонкий и ухватистый, он поражал копьем змия проклятущего. Конь под Победоносцом был тоже тонок и строен и косил огненным глазом.

Поп пояснил, что Илью Микитича можно найти тут неподалеку, на дворе казака Девятки Халдеева он правит ныне воеводские дела.

На паперти стоял явно полоумный казачина. Несмотря на жару, он был в бараньей шапке да в старой шубе, вывернутой мехом наружу. Неверов дал ему копейку, казак поймал его за руку:

— Хочешь, расскажу, как в войске славного атамана Ермака воевал?

— После! — вырвал руку Неверов. — Спешу, дела!

Пришлось все же Бунакову идти в город вместе с Неверовым. Пришлось иметь неприятную беседу с казаками.

Убеждал их Илья Микитич не упрямиться зря. Пустить воеводу бывшего на встречу с новыми.

— Иди ты один! — сказали казаки. — А вора Осипа не пустим.

Стали звонить в церквах в знак встречи новых воевод. И поднялся Илья Микитич на корабль. Поздоровкался с новыми воеводами. Богдан Коковинский приходился Илье Микитичу свояком. Привез гостинцы: вина да всякие хозяйственные припасы.

Волынский недолюбливал Щербатого с давних пор. Молодыми служили вместе на Тереке-реке, свел тогда Осип у Волынского две семьи холопов. И никак не мог Волынский их вернуть.

— Что ж, Осипа нет? — спросил Михаил Петрович. — Не рад?

— Такой кум, что не возьмете в ум, — отвечал Бунаков, — с гривны на гривну ступает, полтиной тын подпирает. Казаки больно на него серчают, из дома не пускают, да он, чаю, и сам боится.

— Что же, нам его с боем из дома теперь вызволять, али как? — сердито спросил Коковинский.

В это самое время из дома Щербатых выкатил водовоз Мишка с огромной бочкой для воды на телеге. Подкатил к воротам башни.

— Чего не с Белого озера воду берешь? — спросили караульные.

— Князь брезгует, что не проточная, — велел на реку Тому сгонять, слаще той воды уж не бывает.

— Его, гада, жижей из нужника поить! — сказали караульщики, подняли решетку, глядели во след Мишкиной телеге. Гора крута, ну как бочка свалится с телеги да покатится. Покудова доедет? И так оно и вышло, Бочка свалилась, когда телегу тряхнуло на крутом спуске, и покатилась бочка, подпрыгивая и кувыркаясь все быстрей, быстрей. И караульщики поклясться бы могли, что бочка вдруг завопила человеческим дурным голосом:

— Что же ты, гад Мишка, сделал! Ой, убил, убил, мать твою! О-о-о!

Перекрестились караульные. Пропади оно все пропадом, то черные на глаз наживленный рыбу ловят, то бочки человеческим голосом кричат. Служить тут в Сибири, так век долгим покажется.

А бочка тем временем со страшным грохотом пролетела по камням мимо пещеры, где отдыхали отшельники Петр и Максим.

И в последний раз ударившись о землю возле обрыва над Ушаечным озером, взлетела от толчка, пронеслась над водной гладью и плюхнулась посреди озера, подняв фонтаны брызг.

Мишка ошалело смотрел с горы на это диво. Бочка ревела голосом князя Осипа:

— Спасите! Тону-у-у!

Рыбаки в своих утлых лодочках закрестились: «Свят, свят, свят!» — схватили весла и стали подгребать под корму, чтобы поскорее уплыть от этого наваждения.

— Вернитесь! Кому говорят! — заорала бочка. — Тону, я плавать не умею! — и из бочки вдруг высунулась голова князя Осипа. Некоторых рыбаков это так перепугало, что они, доплыв до берега, выскакивали из лодчонок и бежали, боясь даже оглянуться.

Но и нашлись такие, что, узнав знакомое лицо, догадались, что князь каким-то образом попал в бочку, может, его туда казаки со зла затолкали. Князь тонет, стало быть, надо его спасти, он человек богатый и отблагодарит.

Бочка была наполовину полна воды, вынимать из нее князя посреди озера было рискованно, как бы совсем не утопить. Осторожно подплыли в лодчонках с двух сторон, ухватились за бочку и погребли к берегу.

Охая, кряхтя и ругаясь, князь вылез из бочки. Тяжко ему пришлось. Вся его праздничная одежда была в иле и тине, лицо все в синяках и ссадинах. Руки и ноги у него ныли и свербили, все бока были отбиты, ноги его еле держали.

В это самое время Бунаков и новые томские воеводы подошли к сему месту, направлялись они в город, чтобы увидеть там князя Осипа, и увидели на берегу в очень странном виде.

— Князь! Ты ли это?! — воскликнул Волынский, разводя руки. — Вот уж не чаяли тебя здесь встретить в таком виде!

Осип Иванович сморщил лицо, словно собирался заплакать:

— Я чаю, вы слышали на Москве про здешнее смутьянство. Мне, законному воеводе, пришлось под арестом столько месяцев сидеть. Чтобы вас встретить, пришлось в бочку водовозную залезть, иначе ироды и выехать со двора не дали бы. Да бочка на спуске с телеги свалилась, покатилась. Все ребра отбил, едва не утоп.

— Да, плохо, — сказал Волынский, — но муки твои — к концу, нам велено принять у вас с Бунаковым город, все сосчитать и тогда отпустить тебя в Москву.

Осип сунул руку за пазуху, вытащил оттуда грамоту:

— Сие тоже грамота из Сибирского приказа, по ней вы должны принять у меня город не считая, сразу отпустить меня в день вашего приезда.

— Наша грамота писана позднее, — строго сказал Волынский, — значит, по ней — и быть. Все проверим, сосчитаем, тогда уж — с богом!