Книга: Век наивности
Назад: КНИГА II
Дальше: 27

22

— Прием в честь Бленкеров? Бленкеров?
Мистер Велланд отложил нож и вилку и с тревогой и недоверием посмотрел через стол на Жену, между тем как она, надев очки в золотой оправе, током актрисы классической комедии читала вслух:
— «Профессор и миссис Эмерсон Силлертон просят мистера и миссис Велланд почтить своим присутствием прием в честь миссис Бленкер и ее дочерей 25 августа ровно в три часа пополудни в Клубе „Вечера по средам“.
Ред Гейблз, Кэтрин-стрит. R. S. V. Р.»
— Милосердный боже! — простонал мистер Велланд, словно чудовищная нелепость этого послания со всей очевидностью раскрылась ему лишь после того, как его прочитали дважды.
— Бедняжка Эми Силлертон — никогда нельзя предугадать, что ее муж еще измыслит, — вздохнула миссис Велланд. — Он, наверное, только что открыл Бленкеров.
Профессор Эмерсон Силлертон был шипом в боку ньюпортского общества, и шипом, который нельзя было вытащить, ибо он вырос на почтенном и почитаемом фамильном древе. Он, как говорится, «родился в рубашке». Отец его был дядей Силлертона Джексона, мать — урожденной Пеннилоу из Бостона; обе семьи обладали значительным состоянием и положением в обществе и как нельзя лучше подходили друг к другу. Ничто — неоднократно говаривала миссис Велланд, — ничто на свете не вынуждало Эмерсона Джексона сделаться археологом или профессором каких-либо иных наук, равно как и жить в Ньюпорте зимой или совершать все его остальные революционные поступки, и, уж во всяком случае, если он решил порвать с традициями и бросить вызов обществу, ему незачем было жениться на бедняжке Эми Дэгонет, которая имела право рассчитывать на «нечто совершенно иное», а также была достаточно богата, чтобы держать свой собственный выезд.
Никто из кружка Минготтов не мог понять, почему Эми так безропотно терпела эксцентричные выходки мужа, который вечно собирал в доме длинноволосых мужчин и коротко стриженных женщин и возил жену исследовать гробницы на Юкатане, вместо того чтобы ездить с нею в Париж или в Италию. Но, как бы то ни было, они упорствовали в своих пристрастиях и явно не понимали, что отличаются от всех остальных, а раз в год, когда у них в саду устраивались унылые приемы, все жители Утесов из уважения к Силлертонам, Пеннилоу и Дэгонетам вынуждены были бросать жребий и чуть ли не насильно отправлять к ним кого-либо из членов семьи.
— Еще чудо, что они не выбрали день, когда происходят Гонки на Кубок, — заметила миссис Велланд. — Помнишь, в позапрошлом году они устроили прием в честь какого-то негра одновременно с thé dansant Джулии Минготт? К счастью, на этот раз ничего другого как будто не предвидится, и нам придется к ним поехать.
Мистер Велланд нервно вздохнул.
— Нам, дорогая? Разве кого-нибудь одного недостаточно? Три часа — такое неудобное время. Я должен в половине четвертого быть дома, чтобы принять капли. Стоило ли начинать новый курс лечения доктора Бенкоума, если не придерживаться системы, а если я присоединюсь к тебе позже, я пропущу прогулку.
При этой мысли он снова отложил нож и вилку и его покрытые тонкими морщинками щеки раскраснелись от волнения.
— Тебе вообще незачем туда ехать, милый, — отвечала его жена с живостью, которая уже давно стала машинальной. — Мне нужно оставить несколько визитных карточек на их конце Бельвю-авеню, вот я и заеду к ним в половине четвертого и пробуду ровно столько, сколько нужно, чтобы бедняжка Эми не обиделась. — Она нерешительно взглянула на дочь. — А если у Ньюленда день занят, то Мэй сможет покатать тебя на пони и заодно обновить новую красную сбрую.
В семействе Велландов придерживались принципа, согласно которому часы и дни всех его членов, по выражению миссис Велланд, непременно должны были быть «заняты». Печальная необходимость «убивать время» (особенно обременительная для тех, кто не любил играть в вист и солитер) преследовала миссис Велланд, как призрак безработного преследует филантропа. Другой ез принцип заключался в том, что родители не должны никогда (во всяком случае открыто) вмешиваться в дела своих женатых или замужних детей, а чтобы сочетать независимость Мэй с желаниями мистера Велланда, требовалось столько изобретательности, что у самой миссис Велланд не оставалось ни единой незанятой секунды.
— Конечно, я поеду с папой. Ньюленд наверняка найдет себе занятие, — отозвалась Мэй тоном, который мягко напомнил ее мужу о недостатке отзывчивости с его стороны. Неспособность зятя заранее планировать свои занятия была источником постоянных огорчений миссис Велланд. В течение двух недель, проведенных под ее крышей, на вопрос о том, как он собирается потратить время, Арчер уже несколько раз отвечал каким-нибудь каламбуром, вроде: «вместо того чтобы тратить время, я, пожалуй, для разнообразия его сберегу», а однажды, когда миссис Велланд и Мэй отправились наносить уже давно откладывавшиеся визиты, он признался, что целый день провалялся под скалою на пляже неподалеку от дома.
— Ньюленд никогда не заглядывает вперед, — как-то раз осмелилась пожаловаться дочери миссис Велланд, на что Мэй безмятежно отвечала:
— Да, но, видишь ли, это неважно, потому что, когда ему нечего делать, он читает книгу.
— Ах, точь-в-точь как его отец! — воскликнула миссис Велланд, как бы снисходя к наследственным причудам, после чего вопрос о незанятости Ньюленда больше не обсуждался.
Однако по мере приближения дня приема у Силлертонов Мэй начала выказывать вполне естественную заботу о благе мужа и в качестве утешения за свое кратковременное дезертирство предлагать ему либо партию в теннис у Чиверсов, либо прогулку на катере Джулиуса Бофорта.
— Я буду дома к шести часам, милый, папа никогда позже не возвращается, — уверяла она и успокоилась только тогда, когда Арчер сказал, что хочет нанять коляску и съездить в северную часть острова на конный завод присмотреть там пристяжную для ее кареты. Они уже некоторое время искали такую лошадь, и предложение показалось Мэй настолько разумным, что она взглянула на мать, как бы говоря: «Вот видишь, он не хуже нас умеет распределять свое время».
Мысль о конном заводе и лошади для кареты зародилась у Арчера в тот самый день, когда впервые зашла речь о приглашении Эмерсона Силлертона, но он до поры до времени держал ее при себе, словно в этом намерении была какая-то тайна и упоминание о ней могло помешать его осуществлению. Он, однако, на всякий случай заранее нанял коляску с парой старых извозчичьих лошадок, которые еще были в состоянии пройти восемнадцать миль по ровной дороге, и в два часа пополудни, торопливо поднявшись из-за стола, вскочил в коляску и уехал.
День выдался чудесный. Легкий северный ветерок гнал по ультрамариновому небу клочья белых облаков, а внизу бежали прозрачные волны. В этот час Бельвю-авеню была пуста, и, высадив мальчика-конюха на углу Милл-стрит, Арчер свернул на дорогу к старой гавани, идущую вдоль Истменз-Бич.
Его охватила беспричинная радость, подобная той, с какою он во время коротких каникул выходил из школы навстречу неизвестности. Он пустил упряжку легкой рысью, рассчитывая добраться до конного завода, расположенного неподалеку от Райских Камней, до трех часов, чтобы после осмотра лошади у него осталось еще четыре блаженных часа, которыми он сможет распорядиться по своему усмотрению.
Услышав о приеме у Силлертонов, он сразу подумал, что маркиза Мэнсон непременно поедет в Ньюпорт с Бленкерами, а госпожа Оленская, возможно, опять воспользуется случаем провести день у бабушки. Как бы то ни было, обиталище Бленкеров, вероятно, опустеет, и он, не рискуя показаться нескромным, сможет посмотреть, как оно выглядит. Он совсем не был уверен, что хочет еще раз увидеть графиню Оленскую, но после того, как он смотрел на нее с тропинки над заливом, им овладело странное, неизъяснимое желание увидеть место, где она живет, и воскресить в своем воображении образ женщины, которую он видел тогда в беседке. Это стремленье не оставляло его ни днем, ни ночью, словно капризное, мучительное желание больного отведать еды или питья, которые он пробовал когда-то, но вкус которых давным-давно забыл. Он не знал, к чему это может привести, ибо у него не было осознанного желания поговорить с госпожою Оленской или услышать ее голос. Он просто чувствовал, что если ему удастся унести с собой воспоминание о клочке земли, по которому она ступает, и о том, как обрамляют его небо и море, весь остальной мир, быть может, перестанет казаться ему таким пустым.
Добравшись до конного завода, он тотчас увидел, что лошадь ему не подходит, однако проехался вслед за нею, словно желая доказать самому себе, что никуда не торопится, и только в три часа свернул в один из проселков, ведущих к Портсмуту. Ветер утих, и легкая дымка на горизонте предвещала туман, который с началом прилива поднимется вверх по реке Сакконет, но сейчас окрестные поля и леса были залиты золотым светом.
Он ехал мимо обитых серой дранкой фермерских домов с фруктовыми садами, мимо лугов и дубовых рощ, поселков со взметнувшимися в поблекшее небо остроконечными шпилями и наконец, расспросив работавших в поле людей, свернул на дорожку между высокими зарослями золотарника и куманики. В конце дорожки поблескивала голубая река, а слева, перед купой дубов и кленов, виднелся длинный ветхий дом, обшитый досками с облупившейся белой краской.
На краю дороги, против ворот, стоял открытый сарай, из тех, где жители Новой Англии хранят сельскохозяйственные орудия, а приезжие оставляют лошадей. Арчер соскочил на землю, завел свою упряжку в сарай, привязал к столбу и направился к дому. Газон перед входом превратился в луговину; слева, за густо разросшейся живой изгородью из самшита, виднелись георгины и порыжелые розовые кусты, окружавшие призрачную беседку с некогда белой решеткой, на крыше которой красовался деревянный Купидон — он потерял свой лук и стрелы, но продолжал напрасно целиться в несуществующую цель.
Арчер некоторое время стоял, прислонившись к воротам. Никого не было видно, из открытых окон не доносилось ни звука; серый ньюфаундленд, дремавший у дверей, казался таким же безобидным стражем, как и лишенный стрел Купидон. Мысль о том, что это царство тишины и запустения — обитель неугомонных Бленкеров, казалась странней, но Арчер был уверен, что не ошибся.
Он долго стоял, упиваясь этой картиной и постепенно поддаваясь ее дремотным чарам, пока наконец мысль о том, что время уходит, не заставила его встряхнуться. Может быть, насмотреться вдоволь и уехать? Пока он стоял, не зная, на что решиться, ему вдруг захотелось заглянуть в дом, чтобы составить себе представление о комнате, где живет госпожа Оленская. Ничто не мешало ему подойти к дверям и позвонить — если, как он думал, она уехала со всеми остальными, он назовет свое имя и попросит разрешения зайти в гостиную и написать записку.
Однако вместо этого он пересек лужайку и повернул к живой изгороди. В беседке мелькнуло какое-то яркое пятно, и, подойдя ближе, он разглядел розовый зонтик. Зонтик притягивал его, как магнит, — наверняка он принадлежит ей. Арчер вошел в беседку, сел на расшатанную скамью, взял в руки зонтик и стал разглядывать резную ручку, сделанную из какого-то редкостного дерева, издававшего едва уловимый, тонкий аромат. Арчер поднес рукоятку к губам.
Послышался шорох юбок, цеплявшихся за живую изгородь. Молодой человек оперся о ручку зонтика и, глядя в землю, застыл в ожидании. Он всегда знал, что это должно случиться…
— О, мистер Арчер! — воскликнул громкий молодой голос, и, подняв глаза, он увидел перед собою самую младшую и самую высокую из девиц Бленкер, растрепанную блондинку в измятом кисейном платье. Судя по красному пятну на щеке, она только что оторвалась от подушки, а заспанные глаза приветливо, хотя и с некоторым смущением, смотрели на Арчера.
— Господи, откуда вы взялись? Я, наверное, уснула в гамаке. Все уехали в Ньюпорт. Вы звонили? — бессвязно лепетала девушка.
Арчер смутился еще больше, чем она.
— Я? Нет… то есть я как раз собирался… Я был тут неподалеку, хотел присмотреть лошадь и заехал к вам, надеясь застать миссис Бленкер и ваших гостей. Но мне показалось, что в доме пусто, вот я и решил посидеть и подождать.
Мисс Бленкер, окончательно проснувшись, с возрастающим интересом на него смотрела.
— В доме и вправду пусто. Нет ни мамы, ни маркизы, никого, кроме меня. — В глазах ее появился упрек. — Разве вы не знаете, что сегодня у профессора и миссис Силлертон садовый праздник в честь мамы и всей нашей семьи? Мне ужасно не повезло, у меня болит горло, и мама испугалась, что на обратном пути будет холодно. Такая досада! Конечно, — оживленно добавила она, — я бы ничуть не огорчилась, если бы знала, что приедете вы.
Заметив эти неуклюжие попытки пококетничать, Арчер взял себя в руки и спросил:
— А госпожа Оленская — она тоже поехала в Ньюпорт?
Мисс Бленкер удивленно на него посмотрела.
— Госпожа Оленская? Разве вы не знаете, что ее вызвали?
— Вызвали? Куда?
— Ах, мой любимый зонтик! Я дала его растеряхе Кэти, потому что он подходит к ее лентам, а она забыла его здесь. Мы, Бленкеры, все такие… настоящая богема! — Схватив своей мощной рукою зонтик, она раскрыла его у себя над головой. — Да, Эллен вчера вызвали… она позволила нам называть ее Эллен. Она получила телеграмму из Бостона и сказала, что уезжает на два дня. Мне ужасно нравится ее прическа, а вам? — тараторила мисс Бленкер.
Арчер смотрел сквозь нее так, словно она была прозрачной, но видел всего лишь нелепый зонтик, розовым куполом возвышавшийся над ее улыбающейся физиономией.
Спустя мгновение он осмелился задать вопрос:
— Вы случайно не знаете, зачем госпожа Оленская поехала в Бостон? Надеюсь, она не получила никаких дурных вестей?
Мисс Бленкер весело отвергла столь невероятное предположение.
— Ах, нет, не думаю. Она не сказала нам, что было в телеграмме. По-моему, она хотела скрыть это от маркизы. У нее такой романтический вид, правда? Не напоминает ли она вам миссис Скотт-Сиддонс, читающую «Любовь леди Джеральдины»? Вы никогда ее не слышали?
Арчер судорожно пытался разобраться в теснившихся у него в голове мыслях. Казалось, перед ним внезапно раскрылось все его будущее, и он увидел, как по бесконечной пустыне движется постепенно уменьшающаяся фигурка человека, с которым никогда ничего не случится. Он посмотрел на запущенный сад, на ветхий дом и дубовую рощу, где уже сгущались сумерки. Казалось, именно в таком месте он должен был найти госпожу Оленскую, но она была далеко, и даже розовый зонтик принадлежал не ей…
Он нахмурился и, помедлив, сказал:
— Видите ли, дело в том, что я завтра буду в Бостоне. Если бы я мог ее увидеть…
Он почувствовал, что мисс Бленкер теряет к нему интерес, хотя с лица ее еще не сошла улыбка.
— О, разумеется, как мило с вашей стороны! Она остановилась в гостинице Паркер-хаус; в такую погоду там должно быть ужасно.
После этого до Арчера лишь временами доходил смысл замечаний, которыми они обменивались. Он помнил только, что решительно отклонил ее просьбу дождаться остальных и перед отъездом поужинать и выпить с ними чаю. В конце концов он в сопровождении хозяйки выбрался за пределы досягаемости деревянного Купидона, отвязал лошадей и уехал. На повороте дорожки он увидел мисс Бленкер, которая стояла у ворот и махала ему розовым зонтиком.

23

На следующее утро, сойдя с фолл-риверского поезда, Арчер очутился в душном летнем Бостоне.
По привокзальным улицам, пропахшим пивом, кофе и гнилыми фруктами, с непринужденностью жильцов пансиона, шагающих по коридору в уборную, сновали обыватели в одних рубашках.
Арчер нашел извозчика и поехал завтракать в Сомерсет-клуб. Самые аристократические кварталы имели неопрятный домашний вид, до какого даже в тропический зной никогда не опускаются города Европы. Сторожихи в ситцевых платьях лениво сидели у подъездов богатых домов, а парк Коммон напоминал общественный сад наутро после масонского пикника. Если бы Арчер попытался представить себе Эллен Оленскую в каком-нибудь невероятном окружении, то ничего хуже, чем этот изнывающий от зноя, покинутый всеми Бостон, он бы придумать не смог.
Он завтракал методично и со вкусом, начав с куска дыни и в ожидании яичницы с гренками просматривая утреннюю газету. С той минуты, как он накануне вечером объявил Мэй, что у него есть дело в Бостоне и что нынче же ночью он сядет на пароход, идущий в Фолл-Ривер, а завтра к концу дня отправится в Нью-Йорк, он был полон новых сил и энергии. Все знали, что в начале недели он должен возвратиться в город, и поэтому письмо из конторы, волею судьбы очутившееся на столике в холле к его приезду из Портсмута, оказалось вполне достаточным основанием для внезапной перемены в его планах. Он даже устыдился, до того легко все это сошло ему с рук, и на какую-то долю секунды почувствовал отвращение, вспомнив хитроумные уловки, с помощью которых Лоренс Леффертс гарантировал себе свободу. Однако это беспокоило его недолго — сейчас он менее всего был склонен к размышлениям.
После завтрака Арчер выкурил папиросу и заглянул в «Коммершиэл адвертайзер». В это время в столовую клуба вошло двое или трое его знакомых, с которыми он обменялся обычными приветствиями — ведь, в конце концов, жизнь шла своим чередом, несмотря на охватившее его странное чувство, будто он выскользнул из сети времени и пространства.
Посмотрев на часы и убедившись, что уже половина десятого, он встал, прошел в соседнюю комнату, сел за письменный стол, написал несколько строчек, велел посыльному на извозчике отвезти записку в Паркер-хаус и дождаться ответа, после чего снова спрятался за газетой и попытался вычислить, за сколько времени извозчик доберется до гостиницы.
— Госпожа вышла, сэр, — внезапно раздался голос лакея у него за спиной.
— Вышла? — пробормотал он, словно ему сказали это на незнакомом языке, после чего встал и отправился в холл. Это, наверное, ошибка — она не могла выйти в такой ранний час. Он даже покраснел от досады на собственную глупость — почему было не послать записку тотчас же по приезде?
Захватив шляпу и трость, Арчер вышел на улицу. Город внезапно стал таким чужим, пустым и огромным, словно он был путешественником, который приехал сюда из дальних стран. С минуту помедлив на пороге, Арчер решил отправиться в Паркер-хаус. Что, если посыльного ввели в заблуждение, и она все еще там?
Он зашагал по парку Коммон и на первой же скамейке в тени дерева увидел се. Она сидела под раскрытым зонтиком из серого шелка — как он только мог вообразить, что зонтик у нее розозый? Когда он подошел ближе, его поразила безжизненность ее позы — она сидела так, словно ей больше нечего делать. Он увидел ее поникший профиль, низко заколотый узел волос под темными полями шляпы и длинную измятую перчатку на руке, державшей зонтик. Он приблизился еще на два шага, и тут она обернулась и посмотрела на него.
— О… — проговорила она, и он впервые заметил на ее лице испуганное выражение, которое, впрочем, мгновенно сменилось улыбкой удивления и радости.
— О… — снова прошептала она уже совсем другим тоном.
Он все еще стоял, глядя на нее сверху, и она подвинулась, освобождая ему место на скамейке.
— Я здесь по делу, только что приехал, — пояснил Арчер и, сам не зная почему, сделал вид, будто изумлен их встречей. — Но что делаете в этой пустыне вы?
Он едва ли понимал, что говорит; ему казалось, будто он кричит ей что-то через бесконечные пустые дали, и она может снова исчезнуть, и уж тогда ему ее не догнать.
— Я? Я здесь тоже по делу, — отвечала она, повернув голову, так что они оказались лицом к лицу. Смысл слов доходил до него с трудом, он слышал только ее голос и удивлялся, что в его памяти не сохранилось ни малейшего о нем воспоминания. Он даже не помнил, что голос у нее низкий и что она чуть хрипловато произносит согласные.
— У вас другая прическа, — сказал он, чувствуя, что сердце у него бьется так сильно, словно он произнес нечто непоправимое.
— Другая? Нет, просто это лучшее, на что я способна без Настасии.
— Без Настасии? Разве она не с вами?
— Нет, я одна. Не было смысла привозить ее сюда на два дня.
— Одна в Паркер-хаусе?
Она взглянула на него с искоркой прежнего лукавства.
— Вы находите, что это опасно?
— Нет, не опасно… но…
— Но не совсем обычно? Да, наверное, это так. — Она на минутку задумалась, — Это не приходило мне в голову, потому что сейчас я сделала нечто еще более необычное. — В глазах ее мелькнула ирония. — Я только что отказалась принять назад деньги… мои собственные деньги.
Арчер вскочил и отошел на несколько шагов в сторону. Госпожа Оленская закрыла зонтик и принялась рассеянно чертить узоры на гравии. Вскоре он вернулся и остановился перед нею.
— Кто-нибудь… кто-нибудь приехал сюда говорить с вами?
— Да.
— С этим предложением? Она кивнула.
— И вы отказались — из-за поставленных условий?
— Я отказалась, — помедлив, отвечала она. Он снова сел с нею рядом.
— В чем заключались эти условия?
— О, ничего обременительного, всего лишь время от времени сидеть во главе его стола.
Снова наступило молчание. Сердце Арчера — как уже случалось с ним раньше — вдруг остановилось, словно в груди у него захлопнули дверь, и он тщетно пытался найти слова.
— Он хочет, чтобы вы вернулись, и готов заплатить любую сумму?
— Да, сумма весьма значительная. Во всяком случае, для меня.
Он снова умолк, ломая себе голову над тем, в какие слова облечь вопрос, который ему хотелось задать.
— И вы приехали сюда встретиться с ним? Изумленно посмотрев на него, она расхохоталась.
— Встретиться с ним? С моим мужем? Здесь? Это время года он всегда проводит в Каусе или в Бадене.
— Он кого-нибудь прислал?
— Да.
— С письмом?
Она покачала головой.
— Нет, просто с поручением. Он никогда не пишет. По-моему, я получила от него всего лишь одно письмо. — Воспоминание об этом письме вызвало румянец у нее на щеках, и этот румянец тотчас отразился на лице Арчера.
— Почему он никогда не пишет?
— Зачем тогда секретари?
Молодой человек покраснел еще больше. Она произнесла это слово так, как будто в нем содержалось не более смысла, чем в любом другом. На языке у него вертелся вопрос: «Значит, он послал своего секретаря?», но воспоминание о единственном письме графа Оленского к жене было слишком живо в его памяти. Он снова умолк, после чего предпринял еще одну отчаянную попытку.
— И этот человек?..
— Посланец? — все еще улыбаясь, продолжала госпожа Оленская. — Посланец, по-моему, мог бы уже уехать, но он решил подождать до сегодняшнего вечера… на случай, если… если вдруг появится какая-то возможность…
— И вы пришли сюда, чтобы обдумать эту возможность?
— Я пришла сюда подышать свежим воздухом. В гостинице невыносимая духота. Я возвращаюсь дневным поездом в Портсмут.
Они молча сидели, глядя не друг на друга, а прямо перед собою, на прохожих, идущих по дорожке. Наконец она обернулась к нему и сказала:
— А вы все такой же.
Ему хотелось ответить: «Я был таким же, пока не встретил вас снова», но вместо этого он решительно поднялся и оглядел грязный и знойный парк.
— Здесь отвратительно. Почему бы нам не пойти к заливу? Там дует прохладный ветерок. Мы могли бы съездить на пароходе в Пойнт-Арли, — сказал он и в ответ на ее нерешительный взгляд добавил: — В понедельник утром на пароходе не будет ни души. Мой поезд уходит только вечером, я возвращаюсь в Нью-Йорк. Почему бы нам не поехать? — настаивал он, глядя на нее, и вдруг у него вырвалось: — Разве мы не сделали все, что могли?
— О… — снова прошептала она, встала, раскрыла зонтик и огляделась вокруг, словно желая найти в окружающей картине доказательство того, что оставаться здесь дальше невозможно. Потом снова посмотрела ему в лицо. — Вы не должны говорить мне таких вещей.
— Я буду говорить вам все, что вы хотите, или вообще ничего. Я не раскрою рта, пока вы мне не прикажете. Кому это может повредить? Я хочу только слушать вас, — заикаясь бормотал он.
Она достала маленькие золотые часики на эмалевой цепочке.
— О, не думайте о времени, — воскликнул он, — подарите мне этот день! Я хочу увезти вас от того человека. В котором часу он придет?
— В одиннадцать, — вновь заливаясь краской, отвечала она.
— Тогда вы должны немедленно уйти.
— Вам нечего бояться — если я не уйду.
— Вам тоже — если вы уйдете. Клянусь вам, я хочу только узнать о вас, о том, что вы делали все это время. Мы не виделись сто лет — и может пройти еще сто лет, прежде чем мы увидимся снова.
Она все еще колебалась, с тревогой глядя на него.
— Почему вы не пришли за мной на берег в тот день, когда я была у бабушки? — спросила она.
— Потому что вы не оглянулись — потому что вы не знали, что я там. Я поклялся, что не подойду, если вы не обернетесь. — Он засмеялся, пораженный детской наивностью своего признания.
— Но ведь я не обернулась нарочно.
— Нарочно?
— Когда вы подъезжали, я узнала ваших пони. Поэтому я и пошла на берег.
— Чтобы уйти от меня как можно дальше?
— Чтобы уйти от вас как можно дальше, — тихо повторила она.
Он снова рассмеялся, на этот раз с мальчишеской радостью.
— Вот видите, все напрасно. А дело, которое привело меня сюда, заключалось в том, чтобы разыскать вас. Однако нам пора, иначе мы пропустим наш пароход.
— Наш пароход? — удивленно нахмурилась она, потом с улыбкой добавила: — Да, но мне надо сначала вернуться в гостиницу — я должна оставить записку…
— Хоть десять. Вы можете написать ее тут. — Он достал бумажник и вечное перо, из тех, что только начали входить в моду. — У меня есть даже конверт — теперь вы видите, что все заранее предопределено. Вот — положите бумажник на колени, а я приведу в действие перо. С ним надо уметь обращаться, подождите… — он постучал рукой с пером по спинке скамейки. — Это очень просто — все равно что сбить ртуть на термометре. А теперь попробуйте…
Она засмеялась и, склонившись над листом бумаги, начала писать. Арчер отошел на несколько шагов, невидящими сияющими глазами глядя на прохожих, которые в свою очередь удивленно наблюдали непривычное зрелище — модно одетую даму, которая писала записку у себя на коленях на скамейке в парке Коммон.
Госпожа Оленская вложила записку в конверт, написала на нем фамилию, сунула в карман и тоже встала.
Они пошли по направлению к Бикон-стрит, и возле клуба Арчер заметил обитую плюшем извозчичью карету — так называемый «гердик», на которой возили его записку в Паркер-хаус и кучер которой отдыхал от этого непосильного труда, поливая лицо водой из пожарного крана на углу.
— Я вам говорил, что все предопределено! Вот извозчик! Видите?
Оба рассмеялись, изумленные редкостной удачей — наткнуться на общественный экипаж в такой час, в самом неподходящем месте и притом в городе, где стоянки извозчиков все еще считались «иностранным новшеством».
Взглянув на часы, Арчер убедился, что до отправления парохода они еще успеют заехать в Паркер-хаус. «Гердик» загромыхал по жарким улицам и остановился у дверей гостиницы.
Арчер протянул руку за письмом.
— Прикажете отнести? — спросил он, но госпожа Оленская. покачав головой, выскочила из экипажа и исчезла за стеклянной дверью. Не было еще и половины одиннадцатого, но вдруг посланец, нетерпеливо ожидая ответа и не зная, чем себя занять, уже сидит среди путешественников, распивающих прохладительные напитки в холле, — Арчер заметил их, когда она входила в гостиницу.
Он ждал, шагая взад и вперед возле гостиницы. Юноша-сицилиец с глазами, как у Настасии, предложил почистить ему башмаки, а толстая ирландка — купить у нее персиков; двери поминутно отворялись, выпуская потных мужчин в сдвинутых на затылок соломенных шляпах, которые, проходя, окидывали его взглядом. Он подивился тому, что двери так часто отворяются и что все выходящие из них люди так похожи друг на друга и так похожи на всех остальных потных мужчин, которые в этот час беспрестанно входят и выходят сквозь двустворчатые двери гостиниц по всей стране.
Внезапно перед ним возникло лицо, которое он никак не мог соотнести с остальными. Он заметил его лишь мельком, потому что в эту минуту как раз находился в самой дальней точке своего дозора, и, поворачивая обратно к гостинице, среди множества типичных физиономий — худых и усталых, круглых и удивленных, добродушных и угрюмых — увидел это лицо, которое выражало одновременно нечто гораздо большее и притом совершенно иное. Это было лицо молодого человека, тоже бледное и осунувшееся от жары, или забот, или от того и от другого вместе, однако почему-то более живое, подвижное, более осмысленное; но, быть может, это лишь казалось — потому что сам он был совершенно не таким, как остальные. Арчер на миг ухватился за тонкую ниточку памяти, но она тотчас порвалась и уплыла вместе со скрывшимся из виду лицом — по всей вероятности, какого-то иностранного коммерсанта, который в этом окружении казался вдвойне иностранным. Оно исчезло в потоке прохожих, и Арчер снова двинулся в свой обход.
Он не хотел, чтобы его видели перед гостиницей с часами в руке, и, пытаясь наугад определить, сколько времени он ждет, решил, что если госпожа Оленская так долго задержалась, значит, она либо встретила посланца, либо он ее подстерег. При этой мысли его опасения сменились душевной болью.
— Если она сию минуту не вернется, я пойду и найду ее, — сказал он себе.
Двери снова отворились, и она очутилась рядом с ним. Они уселись в экипаж, и, когда он тронулся, Арчер посмотрел на часы и увидел, что она отсутствовала всего три минуты. Неплотно вставленные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая по ухабам неровной булыжной мостовой, они поехали к пристани.

 

Сидя бок о бок на скамейке в полупустом пароходе, они вдруг поняли, что им почти нечего сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотят сказать, лучше всего можно выразить блаженным молчанием одиночества и свободы.
Когда гребные колеса начали вращаться, а суда и причалы постепенно растворились в знойной дымке, Арчеру показалось, будто весь знакомый привычный мир тоже стал растворяться. Ему очень хотелось спросить госпожу Оленскую, нет ли у нее чувства, будто они отправились в дальние края, откуда нет возврата. Но он боялся сказать это или что-либо другое, что могло бы оборвать тонкий волосок, на котором держалось ее доверие к нему. Он не хотел обмануть это доверие. В прошлом бывали дни и ночи, когда воспоминание об их поцелуе горело у него на губах, и даже накануне, по дороге в Портсмут, мысль об Эллен как огонь разливалась в его крови, но теперь, когда она была рядом и они уплывали в этот неведомый мир, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, которую может нарушить даже самое легкое прикосновение.
Когда пароход вышел из гавани в открытое море, подул легкий ветерок и по заливу побежали длинные маслянистые волны с пеною на гребешках. Душный сырой туман все еще висел над городом, но впереди простирался прозрачный мир беспокойных, покрытых рябью вод и освещенных солнцем маяков на далеких мысах. Госпожа Оленская, откинувшись на поручни, полураскрытыми губами впивала морскую прохладу. Она обернула шляпу длинной вуалью, но лицо ее оставалось открытым, и Арчер был потрясен ее безмятежным оживлением. Казалось, она принимала их путешествие как нечто само собою разумеющееся и не только не боялась неожиданных встреч, но (что гораздо хуже) выказывала неуместный восторг по поводу такой возможности.
В скромной гостиничной столовой, где, как он надеялся, они будут одни, сидела крикливая компания безобидных на вид молодых людей и девиц — как пояснил хозяин, это были приехавшие на каникулы учителя, — и у Арчера упало сердце от мысли, что им придется разговаривать при таком шуме.
— Это безнадежно, я попрошу, чтобы нам дали отдельную комнату, — сказал он, и госпожа Оленская, ни словом не возразив, ждала, пока он вернется.
Комната выходила на длинную деревянную веранду, а из окон виднелось море. Здесь было прохладно и пусто; посреди стола, накрытого грубой клетчатой скатертью, красовалась банка пикулей и черничный пирог под стеклянною крышкой. Никогда еще ни одной искавшей уединения паре не доводилось найти убежище в столь незатейливом cabinet particulier, и Арчеру почудилось, будто он прочитал чувство облегчения в едва заметной насмешливой улыбке, с которой госпожа Оленская села за стол напротив него. Женщина, сбежавшая от мужа — и, по слухам, с другим мужчиной, — наверняка владеет искусством непредвзято смотреть на вещи, но в самообладании госпожи Оленской было нечто такое, что притупило иронию Арчера. Ее спокойствие, умение ничему не удивляться и простота помогли ей пренебречь условностями и внушить ему, что желание остаться наедине вполне естественно для двух старых друзей, которым нужно так много сказать друг Другу…

24

Они обедали неторопливо и спокойно, временами прерывая стремительный поток разговора, — когда наваждение рассеялось, у них нашлось множество тем для беседы, но беседа порой становилась лишь аккомпанементом к долгим молчаливым диалогам. Арчер не говорил о себе — не умышленно, а просто потому, что не хотел пропустить ни единого слова из ее повествования, и, опершись подбородком о сложенные на столе руки, она рассказывала ему про те полтора года, что протекли с их последней встречи.
Ей надоело так называемое «общество». Нью-Йорк был снисходителен, он был просто угнетающе гостеприимен, она никогда не забудет, как радушно он ее встретил, но упоенье новизной вскоре сменилось сознанием, что она, по ее выражению, «совсем другая», и потому ей не нужно то, что нужно Нью-Йорку. Тогда она решила попытать счастья в Вашингтоне, где существует гораздо большее разнообразие людей и мнений. И вообще ей следует, вероятно, обосноваться в Вашингтоне и взять к себе бедняжку Медору, которая истощила терпение остальных родственников как раз в тот момент, когда она больше всего нуждается в заботах и в защите от опасных матримониальных поползновений.
— А как же доктор Карвер? Разве вы не боитесь доктора Карвера? Говорят, он тоже живет у Бленкеров?
— О, эта опасность миновала, — улыбнулась она. — Доктор Карвер — человек очень умный. Он ищет богатую жену, которая бы финансировала его затеи, а Медора служит просто хорошей рекламой в качестве неофита.
— Неофита? Чего?
— Всяких новых и безумных социальных реформ. Но. на мой взгляд, они интереснее, чем слепое подражание традициям — чужим традициям, — которое я наблюдаю среди наших друзей. Стоило ли открывать Америку лишь для того, чтоб превратить ее в точную копию другой страны? — Она с улыбкой посмотрела на него через стол. — Как вы думаете, стал бы Христофор Колумб брать на себя столь тяжкий труд ради того только, чтобы пойти в оперу с семейством Селфридж Мерри?
Арчер покраснел.
— А Бофорт… Ему вы это тоже говорите? — отрывисто спросил он.
— Я его давно не видела. Но раньше говорила, и он меня понимает.
— Ах, это как раз то, что я всегда вам твердил: мы вам не нравимся. А Бофорт нравится — потому что он так на нас не похож. — Арчер обвел взглядом пустую комнату, пустое взморье и безупречно белые деревенские домики, ровным рядом вытянувшиеся вдоль берега. — Мы невыносимо скучны. Мы лишены характера, разнообразия, красок. Не понимаю, почему вы не уезжаете назад?
Глаза ее потемнели, и он ждал негодующего ответа. Но она сидела молча, слозно обдумывая его замечание, и он испугался, как бы она не сказала, что и сама этого не понимает.
Наконец она проговорила:
— Думаю, что из-за вас.
Вряд ли можно было сделать признание более бесстрастно или тоном, который менее льстил бы тщеславию того, к кому оно относилось. Арчер покраснел до корней волос, но не смел ни шелохнуться, ни заговорить. Казалось, слова ее — какая-то редкостная бабочка, которая при малейшем движении встрепенется и улетит, но если ее не трогать, соберет вокруг себя всю стайку.
— Во всяком случае, — продолжала она, — именно вы помогли мне увидеть за этой скукой нечто столь тонкое, возвышенное и прекрасное, что многие вещи, которые я в другой своей жизни особенно ценила, кажутся мне по сравнению с этим дешевыми и ничтожными. Не знаю, как это лучше выразить, — сказала она, озабоченно нахмурив лоб, — но мне кажется, я никогда прежде не понимала, какой жестокостью, низостью и бесчестьем приходится порой платить за самые изысканные наслаждения.
«Изысканные наслаждения — о, они стоят того!» — чуть было не вырвалось у Арчера, но немая мольба в ее глазах помешала ему говорить.
— Я хочу быть абсолютно честной по отношению к вам и к самой себе, — продолжала она. — Я всегда надеялась, что рано или поздно мне представится возможность сказать вам, как вы мне помогли, что вы из меня сделали…
Арчер исподлобья смотрел на нее и наконец, рассмеявшись, прервал ее речь.
— А известно ли вам, что вы сделали из меня?
— Из вас? — спросила она, бледнея.
— Да. Ведь я — ваше произведение в гораздо большей степени, чем вы — мое. Я — человек, который женился на одной женщине, потому что так приказала ему другая.
Бледность ее на мгновение сменилась румянцем.
— Я думала… вы обещали… Вы не должны говорить мне об этом сегодня…
— Как это по-женски! Ни одна из вас не способна смотреть в глаза горькой правде!
— Неужели это горькая правда — для Мэй? — тихо промолвила она.
Стоя у окна, он барабанил пальцами по стеклу, каждой клеточкой ощущая проникновенную нежность, с которой она произнесла имя двоюродной сестры.
— Мы всегда должны помнить, что важны не слова, а дела. Разве вы сами не подали мне пример?
— Подал вам пример? — машинально повторил он, все еще не сводя безучастного взгляда с моря.
— А если нет, — продолжала она, с мучительной настойчивостью развивая свою мысль, — если не стоило отказываться от всего, чтобы избавить других от разочарования и горя, — тогда все, ради чего я вернулась домой, все, по сравнению с чем та моя жизнь казалась такой пустой и убогой, потому что там никто об этом не думает, значит, все это — фальшь и химера…
Он обернулся, не двигаясь с места.
— Ив этом случае ничто на свете не может помешать вам вернуться? — закончил он за нее.
В полном отчаянии она не спускала с него глаз.
— О, неужели и вправду ничто?
— Нет, если вы пожертвовали всем ради моего семейного счастья. Мое семейное счастье едва ли удержит вас здесь! — вне себя вскричал он и, так как она ничего не ответила, продолжал: — К чему все это? Благодаря вам я впервые в жизни смог хоть краем глаза увидеть настоящую жизнь, но вы тотчас же велели мне и дальше довольствоваться фальшью. Терпеть это — свыше сил человеческих… вот и все.
— О, не говорите так, ведь я это терплю! — вырвалось у нее, и глаза ее наполнились слезами.
Она уронила руки на стол и, словно забыв обо всем на свете в минуту смертельной опасности, открыла его взгляду свое лицо. Оно выдавало ее так, как будто перед ним было все ее существо, вся ее душа. Арчер молча стоял, потрясенный тем, что оно внезапно ему сказало.
— Как — и вы? И вы тоже? Все это время? Ответом были лишь слезы, которые наполнили ее глаза и медленно потекли по щекам.
Чуть ли не половина комнаты все еще отделяла их друг от друга, и ни один из них не сделал ни малейшего движения. Арчер был как-то странно равнодушен к ее физическому присутствию, он даже едва ли бы его заметил, если бы рука, которую она уронила на стол, не привлекла к себе его взгляд, как в тот день, когда в маленьком домике на 23-й улице он не сводил глаз с ее руки, чтобы не смотреть ей в лицо. Теперь его воображение металось вокруг этой руки, словно по краю водоворота; но он все еще не сделал попытки приблизиться. Он знал любовь, которая питается ласками и питает их, но эта страсть поразила его до мозга костей, и было ясно, что легко и бездумно ее не удовлетворить. Он страшился лишь одного — как бы не сделать чего-нибудь, что могло бы стереть звук и значение ее слов, думал лишь об одном — теперь он никогда не будет совсем одинок.
Но уже в следующее мгновенье его охватило чувство безысходности и невозвратимой утраты. Вот они оба здесь — так близко, так надежно укрытые от посторонних взоров, и тем не менее каждый так крепко прикозан к своей одинокой судьбе, как если бы их отделял друг от друга весь мир.
— К чему это все — если вы вернетесь обратно? — вырвалось у него, а за словами стоял безнадежный вопль: «Какими силами я могу вас удержать?»
Она сидела неподвижно, опустив глаза.
— О… Я пока не вернусь!
— Пока? Значит, потом, и вы уже назначили срок? В ответ она подняла на него ясный взор.
— Я обещаю вам — я не уеду до тех пор, пока вы будете держаться. До тех пор, пока мы сможем прямо смотреть в глаза друг другу — так, как сейчас.
Он рухнул на стул. Ответ ее значил одно: «ЕсХи вы шевельнете хоть пальцем, вы прогоните меня обратно — обратно ко всем мерзостям, о которых вы знаете, и ко всем соблазнам, о которых вы можете только догадываться». Он понял все это так ясно, как если бы она выразила это словами, и эта мысль удерживала его за столом в какой-то растроганной благоговейной покорности.
— Что за жизнь это будет для вас! — простонал он.
— О, ничего страшного — до тех пор, пока эта жизнь будет частью вашей!
— А моя — частью вашей? Она утвердительно кивнула.
— И это будет все — для нас обоих?
— Но ведь это так и есть — разве я ошибаюсь? При этих словах он вскочил, забыв обо всем на свете, кроме ее прелестного лица. Она тоже поднялась — не за тем, чтобы пойти к нему навстречу или от него бежать, а спокойно, словно самое трудное уже позади и теперь ей остается только ждать, так спокойно, что, когда он приблизился, ее протянутые руки его не оттолкнули, а, напротив, повели. Взяв его за руки, она мягко отстранила его на такое расстояние, откуда ее отрешенное лицо могло договорить остальное.
Они стояли так очень долго или, быть может, всегс лишь мгновенье, но вполне достаточно для того, чтобы ее молчание поведало все, что она хотела сказать, а он понял, что важно только одно. Он не должен делать ничего такого, чтобы эта встреча стала последней, он должен вверить ей их будущее и просить лишь о том, чтобы она не выпускала его из рук.
— О, вы не должны быть несчастливы, — прерывающимся голосом промолвила она, отнимая руки.
— Вы не вернетесь, вы не вернетесь туда? — отозвался он, словно это было единственное, чего он не в силах перенести.
— Нет, не вернусь, — ответила она, отстранилась, открыла дверь и прошла в общую столовую.
Шумливые учителя собирали свои пожитки, готовясь всем скопом ринуться на пристань. На взморье у причала стоял белый пароход, а над солнечным заливом полосою дымки смутно вырисовывался Бостон.

25

Когда Арчер вновь очутился на палубе среди посторонних, на него снизошел покой, который, как ни странно, укрепил его душевные силы. Итог дня, если мерить его ходячими мерками, был до смешного плачевным — он даже не коснулся губами госпожи Оленской и не добился от нее ни единого слова, сулившего возможность новых встреч. И тем не менее человек, мучимый неутоленной страстью и на неопределенное время покидающий предмет своей любви, едва ли мог чувствовать себя столь унизительно смиренным и довольным. Его взволновало, однако же и успокоило то идеальное равновесие, которое она сумела установить между их верностью другим и честностью друг к другу, — равновесие, бывшее отнюдь не следствием хитрого расчета, о чем свидетельствовали ее колебания и слезы, а, напротив, естественно вытекавшее из ее неподдельной искренности. Теперь, когда опасность миновала, он был преисполнен трепетной нежности и благодарности судьбе за то, что ни тщеславие, ни сознание, будто он играет какую-то роль перед многоопытными зрителями, не ввели его в соблазн соблазнить также и ее. Даже после того, как они обменялись рукопожатием на фолл-риверском вокзале и он ушел оттуда один, у него осталась уверенность, что от их встречи он получил гораздо больше, чем потерял.
Он воротился в клуб и, сидя в пустой библиотеке, снова и снова воскрешал в памяти каждую секунду, проведенную ими вдвоем. Ему было ясно, а по здравом размышлении стало еще яснее, что если она в конце концов решит вернуться в Европу — или, иными словами, к мужу, — то не потому, что соблазнится прежней своей жизнью даже на новых условиях, которые ей теперь предлагали. Нет, она уедет лишь в том случае, если почувствует, что ввела Арчера в соблазн выйти за те строгие рамки, которые они сами себе поставили. Она останется близ него до тех пор, пока он не попросит ее подойти еще ближе, и в его власти удержать ее здесь, на безопасном, хотя и дальнем расстоянии.
В поезде эти мысли по-прежнему его не оставляли. Они как бы окутывали его золотистою дымкой, сквозь которую лица окружающих казались далекими и смутными, и у него было такое ощущение, что, если он заговорит со своими попутчиками, они его просто не поймут. В состоянии такой рассеянности он пробудился на следующее утро к реальности душного сентябрьского Нью-Йорка. Когда он, направляясь к выходу с вокзала, сквозь тот же золотистый туман глядел на изнуренные зноем лица проходивших мимо пассажиров длинного поезда, одно из этих лиц неожиданно отделилось от общей массы, приблизилось и привлекло к себе его внимание. Он тотчас вспомнил, что это лицо молодого человека, которого он накануне видел у дверей Паркер-хауса, и заметил, как резко оно отличается от типической физиономии постояльца американской гостиницы.
То же самое поразило его и теперь, снова пробудив неясные ассоциации с чем-то виденным прежде. Молодой человек стоял, растерянно осматриваясь вокруг, словно иностранец, попавший во власть грубой стихии, жертвой которой становится каждый путешествующий по Америке, затем подошел к Арчеру и, приподняв шляпу, сказал по-английски:
— Если я не ошибаюсь, сударь, мы с вами встречались в Лондоне.
— Да, да, разумеется, в Лондоне! — с любопытством и участием воскликнул Арчер, схватив его за руку. — Значит, вы все-таки сюда приехали? — добавил он, бросая удивленный взгляд на умное худощавое лицо французского учителя юного Карфрая.
— Приехал, как видите, — слегка улыбнулся мосье Ривьер. — Но не надолго — послезавтра я возвращаюсь обратно.
Он стоял, держа рукою, аккуратно обтянутой перчаткой, легкий саквояж и испуганно, ошарашенно, чуть ли не умоляюще глядя на Арчера.
— Я подумал, сударь, раз уж мне посчастливилось встретить вас… не могу ли я…
— Я как раз хотел пригласить вас со мною позавтракать. Если вы зайдете за мною в контору, мы отправимся в один очень приличный ресторан неподалеку, в деловой части города.
Мосье Ривьер был явно удивлен и тронут.
— Вы очень добры, сударь, но я хотел всего лишь спросить вас, как мне найти какой-нибудь экипаж. Здесь нет носильщиков, и никто не хочет слушать…
— Да, наши американские вокзалы, разумеется, должны вас удивить. Если вы спросите носильщика, вам предложат жевательную резинку. Пойдемте, я постараюсь вам помочь, но вы непременно должны со мной позавтракать.
Молодой человек, несколько поколебавшись, рассыпался в благодарностях и не очень убедительным тоном отвечал, что, к сожалению, занят, однако, когда они наконец очутились на улице в относительно спокойной обстановке, спросил, не может ли он посетить Арчера днем.
Арчер, не слишком обремененный делами ввиду летнего времени, назначил ему час и записал адрес, который француз, сняв шляпу и еще раз поблагодарив, положил себе в карман. Проводив его на конку, Арчер отправился восвояси.
Точно в назначенный час мосье Ривьер явился в контору, чисто выбритый и причесанный, но по-прежнему с серьезным и озабоченным видом. Арчер был один у себя в кабинете, и молодой человек, прежде чем сесть на предложенный ему стул, с места в карьер заявил:
— Мне кажется, сударь, я видел вас вчера в Бостоне. Замечание было вполне невинным, и Арчер уже готов был ответить утвердительно, как вдруг что-то загадочное и в то же время многозначительное в пристальном взгляде гостя его остановило.
— Поразительно, просто поразительно, что мы встретились при таких обстоятельствах, — продолжал мосье Ривьер.
— О каких обстоятельствах вы говорите? — спросил Арчер, у которого мелькнула довольно банальная мысль, что его собеседник нуждается в деньгах.
Мосье Ривьер не сводил с него застенчивого взгляда.
— Я приехал сюда не за тем, чтобы искать себе место, как мы с вами в прошлый раз говорили, а по особому поручению.
— А! — воскликнул Арчер, мгновенно связав две их последние встречи. Он умолк, чтобы обдумать положение, вдруг представшее перед ним в новом свете, и мосье Ривьер тоже молчал, словно сознавая, что сказал уже достаточно.
— По особому поручению… — после долгой паузы повторил Арчер.
Молодой француз слегка развел руками, и оба молча смотрели друг на друга через письменный стол, пока наконец Арчер не предложил мосье Ривьеру сесть, и тот, усевшись на стоявший в дальнем конце комнаты стул, снова застыл в ожидании.
— Вы хотели поговорить со мной об этом поручении? — спросил наконец Арчер.
Мосье Ривьер наклонил голову.
— Не от своего имени — с тем, что мне было поручено, я справился сам. Я хотел бы — если вы позволите — поговорить с вами о графине Оленской.
Арчер уже некоторое время ожидал этих слов, но, когда он их услышал, кровь прилила ему к вискам, словно он зацепился за изогнутую ветку в чаще.
— От чьего же имени вы хотите это сделать? Мосье Ривьер, не дрогнув, встретил этот вопрос.
— Я мог бы сказать, что от имени графини, если б это не звучало некоторой вольностью. Быть может, лучше было бы сказать — во имя абстрактной справедливости?
Арчер иронически на него посмотрел.
— Иными словами, вы посланец графа Оленского? Теперь румянцем — только еще более густым — покрылось бледное лицо мосье Ривьера.
— Да, но меня посылали не к вам, сударь. Если я пришел к вам, то по совершенно иным причинам.
— Что дает вам право, принимая во внимание нынешние обстоятельства, выставлять какие-либо иные причины? — возразил Арчер. — Одно из двух — либо вы по сланец, либо нет.
Молодой человек задумался.
— Моя миссия окончена. Поскольку речь идет о графине Оленской, она потерпела неудачу.
— Ничем не могу вам в этом помочь, — таким же ироническим тоном отозвался Арчер.
— Без сомнения, но вы можете помочь в другом… — мосье Ривьер умолк; руки его, все еще аккуратно обтянутые перчатками, перевернули шляпу, он заглянул внутрь и снова перевел взгляд на Арчера. — Я убежден, сударь, что вы можете способствовать неудаче моей миссии также и у ее семейства.
Арчер отодвинул стул и поднялся.
— И, видит бог, я это сделаю! — воскликнул он. Заложив руки в карманы, он стоял, в бешенстве гляди сверху вниз на маленького француза, лицо которого, хотя он тоже встал, было все равно дюйма на два ниже уровня глаз Арчера.
Лицо мосье Ривьера покрылось его обычной бледностью — бледнее он, казалось, стать уже не мог.
— Какого черта вы вообразили, — гневно продолжал Арчер, — поскольку, как я полагаю, вы обращаетесь ко мне по причине моего родства с госпожою Оленской, что я придерживаюсь мнения, противоположного мнению ее семьи?
Некоторое время единственным ответом мосье Ривьера оставалась перемена в его лице. Застенчивость его сменилась глубоким отчаянием — обычно такой живой и находчивый, он едва ли мог показаться более беспомощным и беззащитным.
— О, сударь…
— Не понимаю, почему вы явились ко мне, когда есть множество людей, гораздо более близких графине, и почему вы вообразили, что я буду менее глух к доводам, с помощью которых вы должны были, очевидно, на нее воздействовать.
Мосье Ривьер встретил эту атаку с обезоруживающим смирением.
— Доводы, которые я намерен перед вами выдвинуть, сударь, принадлежат мне, а не тому, кто меня послал.
— В таком случае у меня еще меньше оснований их выслушивать.
Мосье Ривьер снова оглядел внутренность своей шляпы, словно раздумывая, не содержится ли в этих последних словах достаточно откровенного намека на то, что ему следует надеть ее и удалиться. Затем, внезапно преисполнившись решимости, сказал:
— Сударь, позвольте мне спросить у вас одну вещь. Считаете ли вы, что я не вправе находиться здесь? Или, быть может, по-вашему, вопрос уже решен?
Его невозмутимая настойчивость заставила Арчера почувствовать, насколько неуместными были его шумные выпады. Мосье Ривьеру несомненно удалось произвести на него впечатление. Слегка покраснев, Арчер снова сел и знаком пригласил молодого человека последовать его примеру.
— Простите, но почему вы думаете, что вопрос не решен?
Мосье Ривьер сокрушенно ответил на его взгляд.
— Следовательно, вы разделяете мнение остальных членов семьи, что ввиду новых предложений мадам Оленская едва ли сможет не вернуться к мужу?
— О, господи! — вскричал Арчер, а гость его тихонько пробормотал что-то в подтверждение своих слов.
— Прежде чем повидаться с нею, я — по просьбе графа Оленского — встретился с мистером Лавелом Минготтом, с которым перед отъездом в Бостон неоднократно беседовал. Сколько я понимаю, он выражает мнение своей матушки, а миссис Мэнсон Минготт пользуется большим влиянием в семье.
Арчер сидел молча с таким чувством, будто он цепляется за скользкие края разверзшейся у него под ногами пропасти. Неожиданное открытие, что его отстранили от участия в этих переговорах и даже не известили, что они ведутся, повергло его в изумление, перед которым померкло даже еще более сильное изумление по поводу того, о чем он сейчас услышал. Его внезапно осенило, что если родственники перестали с ним советоваться, значит, какой-то глубокий родовой инстинкт внушил им, что он уже не на их стороне; и теперь ему вспомнились вдруг обретшие новый смысл слова Мэй, сказанные ею по пути домой от миссис Мэнсон Минготт в день состязания лучников: «Быть может, Эллен все-таки была бы счастливее с мужем».
Даже в смятении, вызванном этими новыми открытиями, Арчер вспомнил свой возмущенный ответ и то обстоятельство, что жена его с тех пор ни разу не упомянула при нем имени госпожи Оленской. Ее небрежное замечание, несомненно, было соломинкой, поднятой, чтобы узнать, откуда дует ветер, о результатах было доложено семейству, после чего оно молча исключило Арчера из своих совещаний. Он подивился силе родовой дисциплины, которая заставила его жену покориться этому решению. Он был уверен, что Мэй не поступила бы так, если бы ей не позволила совесть, но она, по-видимому, разделяла мнение семьи, что госпоже Оленской лучше быть несчастливой женой, чем разведенной, и что нет смысла обсуждать это дело с Ньюлендом, которому свойственна нелепая манера вдруг ни с того ни с сего ставить под сомнение самые очевидные истины.
Подняв глаза, Арчер встретил тревожный взгляд гостя.
— Разве вы не знаете, сударь… возможно ли, чтоб вы не знали… ваши родственники начинают сомневаться, вправе ли они советовать графине отвергнуть последние предложения ее мужа?
— Те предложения, с которыми вы приехали?
— Да, те предложения, с которыми я приехал. Арчер уже готов был возразить, что мосье Ривьеру не должно быть дела до того, что он знает и чего не знает, но смиренный и вместе с тем твердый взгляд француза заставил его от этого отказаться, и он ответил вопросом на вопрос:
— Зачем вы говорите об этом со мной? Молодой человек не замедлил с ответом.
— Чтобы просить вас, сударь, — живо отозвался молодой человек, — чтобы просить вас со всей убедительностью, на какую я только способен, не дать ей возвратиться. О, не отпускайте ее! — вскричал он.
Арчер смотрел на него со все возрастающим изумлением. Отчаяние мосье Ривьера и сила его решимости не оставляли ни малейших сомнений: он намерен был высказаться, чего бы это ему ни стоило. Арчер задумался.
— Могу ли я спросить вас, — заговорил он наконец, — придерживались ли вы этой точки зрения в беседе с графиней Оленской?
Мосье Ривьер покраснел, но не отвел глаз.
— Нет, сударь, я честно выполнил свое поручение. Я действительно считал — по причинам, которыми мне не хотелось бы занимать ваше время, — что мадам Оленской будет лучше, если она вновь обретет свое имущество и займет то место в обществе, которое дает ей положение ее мужа.
— Я так и думал — ведь в противном случае вы не взяли бы на себя подобного поручения.
— Конечно, не взял бы.
— Тогда как же… — Арчер снова умолк, и они оба еще раз обменялись долгим испытующим взглядом.
— Ах, сударь, после того как я ее увидел, после того как я ее выслушал, я понял, что ей лучше здесь.
— Вы это поняли?
— Да, я добросовестно выполнил свое поручение — я изложил доводы графа, я передал его предложения, воздерживаясь от каких-либо собственных комментариев. Графиня была столь любезна, что терпеливо все это выслушала, она простерла свою любезность даже до того, что встретилась со мною дважды, она беспристрастно обдумала все, что я имел ей сказать. Но в ходе этих двух бесед я изменил свое мнение и стал смотреть на дело совершенно иначе.
— Могу ли я узнать, что послужило причиной такой перемены?
— Всего лишь то, что я увидел перемену в ней, — отвечал мосье Ривьер.
— Перемену в ней? Значит, вы были знакомы с нею прежде?
Молодой человек снова залился краской.
— Я встречал ее в доме ее мужа. Я много лет знал графа Оленского. Вы, конечно, понимаете, что он не послал бы с таким поручением совершенно постороннего человека.
Взгляд Арчера, блуждавший по голым стенам кабинета, остановился на календаре, украшенном суровым лицом президента Соединенных Штатов. Трудно было вообразить нечто более странное, чем даже самая возможность подобного разговора в пределах многих миллионов квадратных миль подведомственной ему территории.
— Перемена… Какого рода перемена?
— О, сударь, если бы я мог это вам рассказать! — Мосье Ривьер на мгновение умолк. — Мне кажется, я открыл нечто такое, о чем раньше никогда не подозревал, а именно, что она — американка. А для американцев, таких, как она — или как вы, — многие вещи, которые в других странах приняты или с которыми, во всяком случае, мирятся, как с неким удобным для всех компромиссом, становятся немыслимыми, просто немыслимыми. Если бы родственники мадам Оленской понимали, что это такое, они, как и она сама, категорически воспротивились бы ее возвращению, но они, очевидно, считают желание графа вернуть ее домой доказательством его страстной преданности семейному очагу. — Мосье Ривьер сделал паузу и добавил: — Между тем все далеко не так просто.
Арчер снова оглянулся на президента Соединенных Штатов, затем на разбросанные по столу бумаги. Секунду или две он не решался ничего сказать. Тем временем он услышал, как мосье Ривьер отодвинул стул, и понял, что тот встал. Снова подняв глаза, он увидел, что гость его взволнован не меньше, чем он сам.
— Благодарю вас, — просто сказал Арчер.
— Вам не за что благодарить меня, сударь, скорее я… — мосье Ривьер запнулся, как будто и ему трудно было говорить. — Однако я хотел бы сказать вам еще кое-что, — уже более твердым голосом продолжал он. — Вы спросили меня, состою ли я на службе у графа Оленского. Да, в настоящее время это так — я вернулся к нему несколько месяцев назад по личным причинам, знакомым каждому, на чьем попечении находятся больные и пожилые люди. Но с той минуты, как я решился прийти сюда, чтобы сказать вам все это, я считаю себя уволенным от должности, о чем по возвращении объявлю графу, изложив причины, которые меня к тому побудили. Вот и все, сударь.
Мосье Ривьер поклонился и отступил на шаг назад.
— Благодарю вас, — повторил Арчер, пожимая ему руку.

26

Ежегодно пятнадцатого октября 5-я авеню отворяла ставни, расстилала ковры и завешивала окна тремя рядами занавесей. К первому ноября этот домашний ритуал завершался, и общество начинало оглядываться по сторонам и критически присматриваться к самому себе. К пятнадцатому сезон был уже в полном разгаре, опера и драматические театры манили публику новыми соблазнами, все рассылали приглашения на обеды и назначали даты балов. И каждый год именно в это время миссис Арчер всегда говорила, что Нью-Йорк очень изменился.
Глядя на него с возвышенной точки зрения беспристрастного наблюдателя, она с помощью мистера Силлертона Джексона и мисс Софи замечала каждую новую трещинку на его поверхности и каждый незнакомый сорняк, пробившийся на аккуратных грядках фешенебельного огорода. В юности одним из любимых развлечений Ньюленда было ждать этого ежегодного вердикта матери и слушать, как она перечисляет мельчайшие признаки распада, которые его небрежный взор проглядел. Ибо, по мнению миссис Арчер, если Нью-Йорк изменялся, то всегда только к худшему, и это мнение всецело разделяла мисс Софи Джексон.
Что до мистера Силлертона Джексона, то он, как и подобает светскому человеку, не спешил высказывать свое суждение и искренне забавлялся, слушая сетованья дам. Но даже и он никогда не отрицал, что Нью-Йорк изменился, а Ньюленд Арчер на второй год после женитьбы вынужден был признать, что если Нью-Йорк еще не окончательно изменился, то он, бесспорно, меняется.
Эти темы, как обычно, были затронуты у миссис Арчер на обеде по случаю Дня благодарения. В этот день, когда полагалось возносить хвалы за благословенные дары прошедшего года, она взяла себе в привычку мрачно, хотя и не слишком ожесточенно приглядываться к своему мирку и раздумывать, за что, собственно, следует благодарить. Во всяком случае, не за состояние общества — на общество, если можно сказать, что оно вообще существует, следует скорее призывать библейские проклятья — и в самом деле, ведь все знают, что имел в виду его преподобие доктор Эшмор, когда выбрал для проповеди в День благодарения текст из Книги пророка Иеремии (глава II, стих 25). Доктор Эшмор, новый пастор церкви святого Матфея, был избран именно благодаря своим чрезвычайно «передовым» взглядам; его проповеди отличались смелостью мысли и оригинальностью языка. Когда он метал громы и молнии по адресу фешенебельного общества, он всегда говорил о «тенденции» его развития, и от сознания, что она принадлежит к обществу, которое развивается, миссис Арчер охватывала сладостная жуть.
— Доктор Эшмор, без сомнения, прав — определенная тенденция действительно существует, — изрекла она таким тоном, словно эта тенденция являла собою нечто видимое глазу и поддающееся измерению, подобно трещине в стене дома.
— Все же как-то странно читать об этом проповедь в День благодарения, — заметила мисс Джексон, на что хозяйка сухо возразила:
— Ах, он призывал нас благодарить за то, что еще осталось.
Арчер обыкновенно подсмеивался над ежегодными пророчествами матери, но в нынешнем году, выслушав список перемен, даже он вынужден был согласиться, что «тенденция» очевидна.
— Экстравагантные туалеты… — начала мисс Джексон. — Силлертон возил меня на премьеру в оперу, и я могу сказать, что одна только Джейн Мерри была в прошлогоднем платье, но и его немножко переделали. Но я-то знаю, что она получила его от Ворта всего два года назад, потому что моя портниха всегда переделывает ее парижские туалеты, прежде чем она их наденет.
— Ах, Джейн Мерри — одна из нас, — со вздохом сказала миссис Арчер, словно находя весьма малопривлекательным век, когда дамы, едва успев выкупить свои туалеты из таможни, тут же принимаются в них щеголять, не дав им отлежаться и созреть под замком, по обычаю современниц миссис Арчер.
— Да, она одна из немногих, — подхватила мисс Джексон. — Во времена моей молодости считалось вульгарным одеваться по последней моде, и Эми Силлертон всегда мне говорила, что в Бостоне существовало правило прятать парижские платья на два года. Старая миссис Бэкстер Пеннилоу — она всегда соблюдала этикет — каждый год заказывала дюжину платьев — два бархатных, два атласных, два шелковых, а остальные шесть из поплина и тончайшей шерсти. Это был постоянный заказ. Перед смертью она два года болела, а когда она скончалась, у нее нашли сорок восемь вортовских платьев, даже не вынутых из папиросной бумаги, и по окончании траура ее дочери смогли надевать на симфонические концерты платья из первой партии, не боясь опередить моду.
— Да, но ведь Бостон гораздо консервативнее Нью-Йорка. Впрочем, я всегда считала, что надежнее всего надевать французские туалеты сезоном позже, — сказала миссис Арчер.
— Это Бофорт завел новую моду, заставляя жену напяливать новые платья, как только их привезут, и я должна сказать, что иногда только благодаря своей изысканной внешности Регина не выглядит как… как… — мисс Джексон обвела взором стол, встретила вытаращенные глаза Джейни и попыталась загладить неловкость, невнятно пробормотав что-то.
— Как ее соперницы, — закончил мистер Джексон с видом человека, сочинившего эпиграмму.
— Ах, — хором вздохнули дамы, а миссис Арчер, отчасти для того, чтобы отвлечь внимание дочери от запретных тем, добавила:
— Бедная Регина! Боюсь, она не очень весело проводит День благодарения. До вас дошли слухи о спекуляциях Бофорта, Силлертон?
Мистер Джексон небрежно кивнул. Об этих слухах было известно всем и каждому, а он почитал ниже своего достоинства подтверждать новость, давно ставшую секретом полишинеля.
За столом воцарилось мрачное молчание. Бофорта никто особенно не любил, и нельзя сказать, что подозревать о нем худшее было совсем уж неприятно, но мысль, что он навлек финансовый позор на семейство жены, была так чудовищна, что ей не могли радоваться даже его враги. Нью-Йорк Арчеров допускал лицемерие в частной жизни, но в деловых отношениях требовал идеальной, безукоризненной честности. Уже давно никто из крупных банкиров не становился злостным банкротом, но все помнили общественный остракизм, которому подвергли владельцев фирмы, когда произошло последнее событие такого рода. То же самое будет и с Бофортами, несмотря на его могущество и ее популярность; даже соединенными усилиями всех Далласов не удастся спасти несчастную Регину, если в слухах о незаконных спекуляциях ее мужа есть хоть доля правды.
Разговор перешел на менее зловещие темы, но, чего бы он ни коснулся, все, казалось, подтверждало уверенность миссис Арчер, что «тенденция» беспрестанно ускоряется.
— Конечно, Ныоленд, я знаю, что ты разрешил нашей милой Мэй посещать воскресные вечера миссис Стразерс… — начала она, на что Мэй весело возразила:
— Но ведь теперь все ходят к миссис Стразере, и потом она была приглашена на прием к бабушке.
Вот так, подумал Арчер, Нью-Йорк справляется с переменами — сначала упорно их игнорирует, а после того как они уже совершились, искренне воображает, будто все произошло еще в прошлом веке. В крепости всегда найдется предатель, и когда он (или, чаще, она) уже отдал ключи, стоит ли делать вид, будто крепость была неприступной? Раз вкусив непринужденного воскресного гостеприимства миссис Стразерс, люди едва ли захотят сидеть дома, предаваясь размышлениям о том, что ее шампанское — продукт перегонки сапожной ваксы.
— Знаю, милочка, знаю, — вздохнула миссис Арчер. — Такие вещи, по-видимому, неизбежны, если люди гоняются за развлечениями, но я все-таки никак не могу простить вашей кузине, госпоже Оленской, что она первой поддержала миссис Стразерс.
Краска, неожиданно залившая лицо молодой миссис Арчер, удивила ее мужа не меньше, чем всех сидящих за столом.
— Ах эта Эллен, — пробормотала она почти так же осуждающе и в то же время удрученно, как ее родители могли бы сказать: «Ах эти Бленкеры…»
Именно такой тон взяло ее семейство по отношению к графине Оленской, после того как та удивила и поставила их в неловкое положение, категорически отвергнув предложения мужа, но в устах Мэй подобные нотки давали пищу для размышлений, и Арчер посмотрел на нее с чувством отчужденности, которое порой овладевало им, когда она слишком уж очевидно вторила своим родным.
Его мать, которой как будто вдруг изменило свойственное ей чувство такта, упорно продолжала гнуть свое:
— Я всегда считала, что те, кто, подобно госпоже Оленской, вращался в аристократическом обществе, должны помогать нам поддерживать общественные различия, а не пренебрегать ими.
Яркий румянец не сходил с лица Мэй — за ним, очевидно, крылось нечто большее, чем просто признание вероломства госпожи Оленской по отношению к обществу.
— Я уверена, иностранцам мы все кажемся одинаковыми, — с кислой миной заметила мисс Джексон.
— По-моему, Эллен нисколько не интересует общество, но, впрочем, никто не знает, что ее интересует, — продолжала Мэй, словно стараясь выразиться как можно дипломатичнее.
— Ах, — снова вздохнула миссис Арчер.
Все знали, что графиня Оленская впала в немилость у своей родни. Даже ее верная заступница, миссис Мэнсон Минготт, и та ие могла оправдать ее отказ возвратиться к мужу. Минготты не высказывали своего неодобрения вслух — в них было слишком сильно чувство солидарности. Они попросту, как выразилась миссис Велланд, «предоставили бедняжке Эллен самой занять подобающее место в жизни», и это место — страшно подумать! — располагалось в каких-то немыслимых глубинах, где главенствуют Бленкеры и отправляют свои темные обряды «люди, которые пишут». Невероятно, но факт — Эллен, несмотря на все свои возможности и преимущества, скатилась до уровня «богемы». Это лишний раз утвердило всех во мнении, что она совершила роковую ошибку, не пожелав вернуться к графу Оленскому. В конце концов, место молодой женщины — в доме ее мужа, особенно если она покинула его при обстоятельствах, которые… как бы это сказать… по ближайшем рассмотрении…
— Госпожа Оленская пользуется большим успехом у джентльменов, — сказала мисс Софи, под видом примирительного замечания подпуская очередную шпильку.
— Ах, эта опасность всегда угрожает такой молодой женщине, как госпожа Оленская, — горестно согласилась миссис Арчер, после чего дамы, подобрав свои шлейфы, удалились под лампы Карселя в гостиную, между тем как Арчер и мистер Силлертон Джексон отправились в готическую библиотеку.
Усевшись возле камина и вознаградив себя за недостатки обеда превосходной сигарой, мистер Джексон вновь обрел свою важность и словоохотливость.
— Если Бофорт разорится, — возвестил он, — то разоблачений не миновать.
Арчер быстро поднял голову — при упоминании о Бофорте перед ним всегда возникала шагающая по снегам Скайтерклиффа грузная фигура в дорогой шубе и ботах.
— Разразится пренеприятный скандал. Он далеко не все свои деньги тратил на Регину, — продолжал мистер Джексон.
— Но это к делу не относится. Я уверен, что он еще выкарабкается, — сказал молодой человек, желая переменить тему.
— Может быть, может быть. Мне известно, что он сегодня собирался посетить кое-кого из влиятельных лиц. Конечно, — нехотя согласился мистер Джексон, — надо надеяться, что они сумеют его вытащить — во всяком случае, на этот раз. Мне не хотелось бы думать, что несчастной Регине суждено провести остаток дней своих на каком-нибудь убогом заграничном курорте для банкротов.
Арчер ничего не ответил. Ему казалось совершенно естественным — хотя и трагичным — что человека, добывшего деньги нечестным путем, ожидает тяжкое искупление, и поэтому мысли его, не задерживаясь на печальной судьбе миссис Бофорт, вернулись к более близким ему вопросам. Почему при упоминании графини Оленской Мэй покраснела?
Четыре месяца прошло с того летнего дня, который он провел с госпожою Оленской, и с тех пор он с нею не встречался. Он знал, что она вернулась в Вашингтон, в маленький домик, который они сняли с Медорой Мэнсон; однажды он написал ей — всего несколько слов, спрашивая, может ли он ее видеть, и она еще более кратко ответила: «Пока еще нет».
С тех пор всякая связь между ними прервалась, и он воздвиг в своей душе некое святилище, в котором среди его сокровенных дум и желаний царила она. Постепенно оно превратилось в место, где протекала его реальная жизнь и совершались единственно разумные его поступки; сюда он приносил книги, которые читал, мысли и чувства, которые лелеял, свои мечты и суждения. За пределами этого святилища, где протекала его действительная жизнь, он двигался со все возрастающим ощущением нереальности и неполноценности, наталкиваясь на знакомые предрассудки и общепринятые взгляды, подобно человеку, который в рассеянности беспрестанно натыкается на мебель в своей собственной комнате. Он был далек, так бесконечно далек от всего, что было реально и близко для окружающих, что порой его даже пугала их уверенность, будто он все еще среди них.
До его сознания дошло, что мистер Джексон откашливается, готовясь к новым разоблачениям.
— Я, разумеется, не знаю, насколько семья вашей жены осведомлена о разговорах по поводу… по поводу отказа госпожи Оленской принять последнее предложение ее мужа.
Арчер молчал, и мистер Джексон попытался подойти к делу окольными путями.
— Жаль, очень жаль, что ока его отвергла.
— Жаль? Во имя всего святого, почему?
Мистер Джексон окинул взглядом свою ногу и остановился на туго натянутом носке, соединявшем лодыжку с лакированною туфлей.
— Ну, если говорить о предметах наиболее низменных — на какие средства она будет жить теперь?
— Теперь?
— Если Бофорт…
Арчер вскочил, стукнув кулаком по краю письменного стола из черного ореха. В гнездах медного чернильного прибора заплясали стеклянные стаканчики.
— Что, черт побери, вы хотите этим сказать, сэр?
Мистер Джексон, слегка поерзав на стуле, окинул невозмутимым взглядом вспыхнувшее лицо молодого человека.
— Гм… из весьма достоверных источников — точнее, от самой старухи Кэтрин — мне стало известно, что семейство значительно сократило денежное пособие графини Оленской, когда она наотрез отказалась вернуться к мужу, а так как в силу этого отказа она также лишается своего собственного имущества — право распоряжаться которым граф Оленский готов был ей предоставить в случае ее возвращения, — то что, черт побери, хотите сказать вы, мой мальчик, задавая мне этот вопрос? — благодушно отозвался мистер Джексон.
Арчер подошел к камину и, наклонившись, стряхнул туда пепел.
— Я ничего не знаю о личных делах госпожи Оленской, но мне и без того ясно, что ваши намеки…
— Ну, во-первых, они вовсе не мои, а Леффертса, — вставил мистер Джексон.
— Леффертса, который пытался за ней ухаживать и получил отпор! — с презрением воскликнул Арчер.
_ Да что вы? Неужели? — обрадовался его собеседник, словно только и ждал этого ответа, как охотник ждет зверя, на которого расставил капкан. Он сидел сбоку от огня, и его холодные старые глаза не отрываясь смотрели в лицо Арчеру, словно зажав его стальной пружиной.
— Да, очень жаль, что она не вернулась до краха Бофорта, — повторил он. — Если она вернется теперь и если он обанкротится, это лишь подтвердит мнение, которое, кстати, разделяет не один только Леффертс.
— О, она не вернется ни теперь, ни когда бы то ни было!
Не успели эти слова сорваться с уст Арчера, как его снова охватило ощущение, будто именно их мистер Силлертон все время ожидал.
Старик внимательно на него посмотрел.
— Вы так думаете? Что ж, вам лучше знать. Но каждый вам скажет, что те жалкие гроши, которые еще остались у Медоры, находятся в руках Бофорта, и я, по правде говоря, просто себе не представляю, как эти дамы смогут удержаться на поверхности, если он пойдет ко дну. Конечно, не исключено, что госпожа Оленская еще ухитрится задобрить старуху Кэтрин, хотя та больше всех настаивала на ее возвращении, а старуха может назначить ей любое содержание. Однако все мы знаем, что она не любит расставаться с деньгами, а остальным родственникам совершенно незачем удерживать госпожу Оленскую здесь.
Арчер кипел от безрассудной ярости. Он находился именно в том состоянии, когда человек способен совершить любую глупость, все время сознавая, что он ее совершает.
Он видел, что мистер Джексон изумился, узнав, что ему ничего не известно о разногласиях госпожи Оленской с ее бабушкой и другими родственниками. Старик, несомненно, сделал выводы о причинах, по которым Арчера не допустили на семейный совет. Это ясно показало молодому человеку, что ему следует быть настороже, но намеки на Бофорта вывели его из себя. Однако он помнил— если не об опасности, грозящей ему самому, то, во всяком случае, о том, что мистер Джексон находится в доме его матери и, следовательно, является его гостем. Старый Нью-Йорк скрупулезно соблюдал законы гостеприимства, а по этим законам разногласия с гостем ни при каких обстоятельствах нельзя превращать в ссору.
— Не пойти ли нам наверх, к матушке? — отрывисто спросил он, когда мистер Джексон стряхнул остатки пепла со своей сигары в стоящую возле него медную пепельницу.
По дороге домой Мэй хранила непривычное молчание, и даже в темноте он, казалось, видел ее странный, таящий в себе угрозу румянец. Что означала эта угроза, он не мог угадать, но то. что ее вызвало одно лишь упоминание о графине Оленской, уже само по себе служило достаточным предостережением.
Они поднялись наверх, и Арчер направился к библиотеке. Мэй обычно следовала за ним, но на этот раз он услышал, что она направилась в другой конец коридора, к себе в спальню.
— Мэй! — нетерпеливо позвал он, и она, несколько удивленная его тоном, возвратилась назад.
— Лампа опять коптит. Неужели прислуга не в состоянии как следует подрезать фитиль? — раздраженно проворчал он.
— Прости, пожалуйста, это больше не повторится, — отвечала она невозмутимо бодрым тоном, который усвоила от матери, и Арчер с досадой подумал, что она уже начинает его ублажать, словно младшего мистера Велланда. Она наклонилась, чтобы подкрутить фитиль, и, когда свет лампы упал на ее белые плечи и чистые линии ее лица, он подумал: «Как она молода! Сколько бесконечных лет будет продолжаться эта жизнь!»
Он чуть ли не с ужасом ощутил свою собственную молодость и горячую кровь, которая струилась у него в жилах.
— Знаешь. — вдруг сказал он, — мне, наверное, придется на несколько дней съездить в Вашингтон… скоро, возможно, даже на будущей неделе.
Не отнимая руки от лампы, Мэй медленно обернулась к нему. Пламя вновь озарило ее лицо румянцем, но, когда она подняла глаза, Арчер увидел, что оно бледнеет.
— По делу? — спросила она тоном, который подразумевал, что ни о какой иной возможности просто не может быть и речи и что она задает этот вопрос машинально, как бы для того только, чтобы закончить его фразу.
— Разумеется, по делу. Верховный суд будет рассматривать один патент… — Он назвал фамилию изобретателя и принялся перечислять подробности с заученной бойкостью какого-нибудь Лоренса Леффертса, меж тем как Мэй внимательно слушала, время от времени вставляя: «Да, да, понятно».
— Перемена обстановки пойдет тебе на пользу, — просто сказала она, когда он кончил, — и ты должен непременно повидать Эллен.
Улыбаясь своей безоблачной улыбкой и глядя ему прямо в глаза, она произнесла это так, словно просила не пренебречь каким-то неприятным семейным обязательством.
Тем обсуждение вопроса и ограничилось, но на условном языке, которому они оба были обучены, это означало: «Ты, конечно, понимаешь, что мне известны все толки об Эллен и что я от всей души сочувствую стараниям моей родни убедить ее вернуться к мужу. Мне также известно, что по какой-то причине, которую ты предпочел от меня скрыть, ты дал ей совет, противоположный совету всех наших старших родичей, в том числе и бабушки, и что благодаря твоей поддержке Эллен пошла наперекор всем нам и тем дала повод для критических суждений, намек на которые ты, вероятно, услышал сегодня вечером от мистера Силлертона Джексона, что и привело тебя в такое раздражение… Намеков и без того было достаточно, но раз ты не желаешь выслушивать их от других, я намекну тебе сама, в той единственной форме, в какой благовоспитанные люди, подобные нам, могут сообщать друг другу неприятные вещи, а именно дам тебе понять, что я знаю о твоем намерении повидаться с Эллен в Вашингтоне, равно как и о том, что это, вероятно, единственная цель твоей поездки, а раз ты все равно ее увидишь, я хочу, чтобы ты сделал это с моего полного одобрения и воспользовался возможностью объяснить ей, к чему может привести ее поведение, которое ты поощряешь».
Рука ее все еще лежала на лампе, когда до него дошло последнее слово этой безмолвной речи. Она подкрутила фитиль, сняла стекло и подула на темное пламя.
— Если их задувать, они не так сильно пахнут, — пояснила она бодрым тоном заботливой хозяйки. На пороге она обернулась и остановилась в ожидании его поцелуя.
Назад: КНИГА II
Дальше: 27