14 - Век наивности - Эдит Уортон - RutLib.com - Ваша домашняя библиотека

Назад: 9

14

Вфойе Арчер натолкнулся на своего друга Неда Уинсетта, единственного из всех его «умных людей», как называла их Джейни, в разговорах с которым он пытался проникнуть в суть вещей несколько глубже, чем было принято в клубе и в ресторанах.

Он еще в зрительном зале разглядел потертую спину и покатые плечи Уинсетта и обратил внимание, что тот бросил взгляд на ложу Бофорта. Они пожали друг другу руки, и Уинсетт предложил выпить пива в немецком кабачке за углом. Арчер, отнюдь не расположенный к разговорам, которые наверняка ожидали их там, отказался под предлогом, что ему надо еще поработать дома, и Уинсетт сказал:

— Да, мне, пожалуй, это бы тоже не помешало. Они пошли пешком по улице, и вскоре Уинсетт спросил:

— Послушайте, кто эта смуглая дама, которая сидит в вашей шикарной ложе? Если я не ошибаюсь, она там с Бофортами. Та, что поразила в самое сердце вашего друга Леффертса.

Арчер — сам не зная почему — был слегка раздосадован. Какого черта Уинсетту понадобилась Эллен Оленская? А главное, почему он связал ее с Леффертсом? Подобное любопытство совсем не в духе Уинсетта, но ведь он, в конце концов, журналист.

— Надеюсь, вы не собираетесь брать у нее интервью? — засмеялся он.

— Возможно, но не для печати, а для себя лично, — отвечал Уинсетт. — Дело в том, что она живет рядом со мной (довольно странный квартал для такой красавицы) и на днях очень ласково обошлась с моим сынишкой — он гнался за котенком, забежал к ней во двор, упал и сильно порезал ногу. Она примчалась к нам без шляпы, принесла мальчика на руках, перевязала ему колено и была до того добра и очаровательна, что моя жена от изумления даже не спросила, как ее зовут.

У Арчера потеплело на душе. В рассказе Уинсетта не было ничего особенного — любая женщина поступила бы точно так же с соседским ребенком. Но это было уж очень похоже на Эллен — примчаться без шляпы, принести мальчика на руках и до такой степени изумить бедную миссис Уинсетт, что та забыла спросить, кто она такая.

— Это графиня Оленская, внучка старой миссис Минготт.

— Ух ты — графиня! — присвистнул Нед Уинсетт. — А я и не знал, что графини способны на добрососедские чувства. Минготты, во всяком случае, на это не способны.

— Они бы рады, но ведь вы им сами не позволяете.

— А…

Это был их старый вечный спор о том, почему «умные люди» упорно избегают света, и оба знали, что продолжать его бесполезно.

— Интересно, почему эта графиня поселилась в наших трущобах? — вернулся к своему вопросу Уинсетт.

— Потому что ей в высшей степени наплевать на то, где она живет, да и вообще на все наши светские ярлычки, — сказал Арчер, втайне гордясь тем портретом Эллен Оленской, который он сам себе нарисовал.

— Гм… наверняка знавала лучшие времена, — заметил Уинсетт. — Однако мне пора сворачивать. До свидания.

Сутулясь, он перешел на противоположную сторону Бродвея, а Ньюленд остался стоять, глядя ему вслед и раздумывая над его последними словами.

Подобные вспышки прозрения были характерны для Неда Уинсетта; они составляли одну из самых оригинальных его черт и Арчер всегда удивлялся, как он, обладая этим даром, мог спокойно смириться с неудачей в том возрасте, когда большинство его сверстников еще продолжает бороться.

Арчер знал, что у Уинсетта есть жена и ребенок, но никогда их не видел. Они обыкновенно встречались в клубе «Сенчери» или в других излюбленных журналистами и художниками местах вроде кабачка, куда Уинсетт звал его выпить пива. Он как-то намекнул Арчеру, что жена его тяжело больна, — возможно, это соответствовало действительности, а возможно, просто означало, что бедняжка лишена светскости или вечерних туалетов, а скорее и того, и другого. Сам Уинсетт питал непреодолимое отвращение к светским ритуалам. Арчер, который привык по вечерам переодеваться, полагая, что так опрятнее и удобнее, и которому никогда не приходило в голову, что опрятность и удобство — две наиболее дорогостоящие статьи скромного бюджета, считал точку зрения Уинсетта составной частью скучной «богемной» позы — светские люди, которые меняли одежду, не упоминая об этом, и не вели вечных разговоров о том, у кого сколько слуг, казались гораздо более простыми и гораздо менее застенчивыми, чем представители богемы. Несмотря на это, с Уинсеттом ему всегда было интересно; всякий раз, заметив худощавую бородатую физиономию и печальные глаза журналиста, он вытаскивал его из дальнего угла, куда тот забивался, и заводил с ним долгую беседу.

Уинсетт стал журналистом не по доброй воле. Он был прирожденным литератором, который не вовремя родился в мире, не нуждавшемся в литературе. Выпустив сборник коротких и изысканных эссе — его издатели продали сто двадцать экземпляров, роздали тридцать, а остальные (согласно договору) в конце концов уничтожили, чтобы освободить место для более ходкого товара, — он забросил свое истинное призвание и нанялся помощником редактора в женский еженедельник, печатавший моды и выкройки вперемежку с любовными новеллами в стиле Новой Англии и рекламой безалкогольных напитков.

Запас его острот по адресу «Пламени очага» (как называлась эта газета) был неистощим, но за этими шутками скрывалась бесплодная горечь еще не старого человека, который, попытав счастья, сложил оружие. Его речи всегда заставляли Арчера оглянуться на свою собственную жизнь и почувствовать всю ее пустоту, но жизнь Уинсетта, в сущности, была еще более пустой, и, хотя общий запас серьезных и забавных тем придавал их разговорам возбуждающую остроту, взаимный обмен мнениями обыкновенно не выходил за рамки меланхолического дилетантизма.

— Суть в том, что ни ваша, ни моя жизнь ни черта не стоят, — сказал однажды Уинсетт. — Я неудачник, и тут уж ничего не поделаешь. Я могу производить только один товар, но здесь для него нет рынка сбыта и, пока я жив, явно не будет. Но вы свободны и состоятельны. Почему вам не взяться за дело? Единственный путь для этого — заняться политикой.

Арчер тряхнул головой и засмеялся. Слова эти мгновенно раскрыли непроходимую пропасть между людьми, подобными Уинсетту, и другими — такими, как Арчер. В светских кругах всем и каждому было известно, что в Америке «джентльмену не пристало заниматься политикой». Однако он едва ли мог в такой форме объяснить это Уинсетту и потому ответил уклончиво:

— Посмотрите на карьеру честного человека в американской политике. Мы им не нужны.

— Кому это «им»? Почему бы вам всем не собраться и самим не стать «ими»?

Смех Арчера сменился снисходительной улыбкой. Продолжать спор было бесполезно — все знали судьбу тех немногих джентльменов, которые рискнули своим добрым именем, занявшись в Нью-Йорке политикой в масштабе муниципалитета или штата. Те дни, когда это было возможно, давно уже миновали: страна находилась во власти дельцов и иммигрантов, и порядочным людям пришлось отступить в область спорта или культуры.

— Культуры! Да если б она у нас существовала! Конечно, встречаются отдельные полоски тут и там, но они погибают — как бы это получше выразить — от недостатка вспашки и удобрений. Это последние остатки европейских традиций, которые ваши предки привезли с собой. Но вы ничтожное меньшинство, у вас нет ни вождей, ни соперничества, ни аудитории. Вы подобны картине на стене заброшенного дома — «Портрет джентльмена». Никто из вас никогда ничего не добьется, пока не засучит рукава и не залезет прямо в грязь. Либо это, либо эмиграция… О, боже! Если б я только мог эмигрировать…

Арчер мысленно пожал плечами и снова перевел разговор на книги, о которых Уинсетт рассуждал хоть и не совсем уверенно, но всегда занимательно. Эмигрировать! Как будто джентльмен может бросить свою родную страну! Это так же невозможно, как засучить рукава и залезть в грязь. Джентльмен попросту остается сидеть дома и ни в чем не участвует. Но объяснить это человеку вроде Уинсетта невозможно, и поэтому нью-йоркский мир литературных клубов и экзотических ресторанов, с первого взгляда напоминавший калейдоскоп, если его как следует встряхнуть, оказывался всего лишь коробкой гораздо меньших размеров с гораздо более однообразным узором, чем собранные воедино частицы 5-й авеню.

На следующее утро Арчер безуспешно рыскал по городу в поисках желтых роз. Из-за них он опоздал в контору, убедился, что никто этого не заметил, и его вдруг охватило отчаянье от сознания полнейшей тщеты всей своей жизни. Почему он сейчас не на песчаном пляже Сент-Огастина с Мэй Велланд? Относительно служебных обязанностей, которыми он якобы был обременен, решительно никто не обманывался. В старинных юридических фирмах вроде той, которую возглавлял мистер Леттерблер и которые занимались главным образом крупными земельными владениями и «консервативными» вложениями капитала, всегда числилось два-три молодых человека, состоятельных и нисколько не честолюбивых — по нескольку часов в день, сидя у себя за столами, они выполняли мелкие поручения или просто читали газеты. Хотя, по общему мнению, им следовало иметь занятие, все еще считалось, что грубое стяжательство унижает джентльмена, а юриспруденция — как одна из свободных профессий — дело для него более подходящее, нежели коммерция. Впрочем, никто из этих молодых людей не надеялся и даже вовсе не стремился по-настоящему преуспеть на своем поприще, и многие уже начинали зарастать плесенью нерадения.

При мысли, что и он, наверно, тоже зарастает плесенью, Арчер содрогнулся. Конечно, у него были еще и другие вкусы и интересы, он проводил свой отпуск, путешествуя по Европе, дружил с людьми, которых Мэй называла «умными», и вообще старался «не отставать от века», как он сам несколько мечтательно выразился в беседе с госпожою Оленской. Но во что превратится эта узкая полоска настоящей жизни после его женитьбы? Он видел слишком много молодых людей, которые предавались тем же мечтам — хотя, быть может, и менее пылко, чем он, — а потом, по примеру старших, постепенно погрязали в привычном однообразии и роскоши.

Из конторы он отправил с посыльным записку к госпоже Оленской, в которой спрашивал, может ли он посетить ее вечером, и просил послать ему ответ в клуб, но в клубе ничего не оказалось: назавтра никакого письма тоже не было. Это неожиданное молчание почему-то чрезвычайно его оскорбило, и на следующее утро, увидев в витрине цветочного магазина великолепный букет желтых роз, он им пренебрег. Только через два дня пришло по почте коротенькое письмо от графини Оленской. К его удивлению, оно было отправлено из Скайтерклиффа, куда ван дер Лайдены удалились, как только посадили герцога на пароход.

«Я убежала, — отрывисто, без всякого обращения начиналось письмо, — на следующий день после того, как мы виделись в театре, и эти добрые друзья меня приютили. Я хотела успокоиться и все обдумать. Вы были правы, когда говорили, что они очень добры; здесь я чувствую себя в полной безопасности. Я хотела бы, чтобы Вы были здесь с нами». Письмо она закончила обычным «искренне Ваша», ни словом не обмолвившись с дне возвращения.

Тон записки удивил молодого человека. От чего госпожа Оленская бежала и почему она нуждается в безопасности? Сначала он подумал о какой-то смутной угрозе из-за границы, потом ему пришло в голову, что он незнаком с ее эпистолярным стилем, который, возможно, отличается живописными преувеличениями. Женщины всегда преувеличивают, к тому же она не слишком свободно владеет английским языком и речь ее часто звучит как перевод с французского. «Je me suis évadée» — выраженная в такой форме первая фраза письма могла просто означать желание избавиться от скучных приглашений, что, по всей вероятности, вполне соответствовало действительности, — он считал, что она капризна и развлечения быстро ей надоедают.

Забавно, что ван дер Лайдены привезли ее в Скайтерклифф во второй раз и притом на неопределенное время. Двери Скайтерклиффа открывались для гостей редко и со скрипом, и самое большее, на что могли рассчитывать те, кто удостоился этой чести, был зябкий уик-энд. Будучи последний раз в Париже, Арчер видел прелестную пьесу Лабиша «Путешествие мосье Перришона», и ему вспомнилась упорная и неотвязная преданность мосье Перришона юноше, которого он вытащил из ледника. Участь, от которой ван дер Лайдены спасли госпожу Оленскую, была почти такой же ледяной, и, хотя для симпатии к ней у них имелось много других причин, Арчер знал, что в основе их всех лежит мягкая, но вместе с тем твердая решимость во что бы то ни стало ее спасти.

Он был немало разочарован, узнав, что она уехала, и почти тотчас вспомнил, что всего лишь накануне отказался от приглашения провести воскресенье у Реджи Чиверсов, несколькими милями ниже по течению Гудзона.

Он давно уже пресытился шумным весельем в Хайбенке, где они всей компанией ездили на санках и на буерах, катались с гор, совершали далекие пешие прогулки по снегу и развлекались невинным флиртом и еще более невинными розыгрышами. Он только что получил от знакомого книгопродавца из Лондона ящик новых книг и предпочитал спокойно провести воскресный день дома, наслаждаясь своей добычей. Но теперь он пошел в библиотеку клуба, торопливо набросал телеграмму и велел слуге немедленно ее отправить. Он знал, что миссис Чиверс не сердится, когда ее гости внезапно меняют свои планы, и что в ее «резиновом» доме всегда найдется лишняя комната.

15

Ньюленд Арчер приехал к Чиверсам в пятницу вечером, а в субботу добросовестно выполнил весь ритуал хайбенковского уик-энда. Утром он прокатился на буере с хозяйкой и некоторыми наиболее закаленными гостями, днем совершил с Реджи «обход фермы» и прослушал в его усовершенствованной конюшне пространную обстоятельную лекцию на тему «лошадь», после чая поболтал у горящего камина с молодой девицей, которая призналась, что своей помолвкой он разбил ей сердце, но теперь горела нетерпением сообщить ему о своих собственных матримониальных планах, и наконец и полночь помог засунуть в кровать одного из гостей золотую рыбку, затем, переодетый вором, забрался в ванную комнату нервной тетушки, а на рассвете участвовал в битве подушками, которая разгорелась по всему дому, от подвала до детской. Однако в воскресенье после завтрака он нанял двухместные санки и поехал в Скайтерклифф.

Людям всегда внушали, что дом в Скайтерклиффе — итальянская вилла. Те, кому не довелось побывать в Италии, этому верили; некоторые из тех, кто там бывал, верили тоже. Мистер ван дер Лайден построил этот дом в молодости, когда вернулся из своего первого путешествия по Европе и собирался жениться на мисс Луизе Дэгонет. Это было большое прямоугольное деревянное строение, обшитое шпунтовыми досками, выкрашенное в бледно-зеленый и белый цвет, с коринфским портиком и желобчатыми пилястрами между окон. С пригорка, на котором он стоял, террасы, окаймленные балюстрадами и урнами, точь-в-точь как на гравюре, спускались к озерцу неправильной формы с асфальтовым парапетом, осененным диковинными плакучими хвойными деревьями. Справа и слева знаменитые газоны без сорняков, по которым тут и там были разбросаны по одному «образцовые» деревья различных пород, уходили вдаль, к травянистым лугам, обнесенным затейливой чугунной оградой, а внизу, в лощине, притулился четырехкомнатный каменный домик, который первый пэтрун выстроил на земле, дарованной ему в 1612 году.

На фоне ровного заснеженного луга и серого зимнего неба «итальянская вилла» казалась довольно угрюмой; она даже летом держалась надменно, и самые дерзкие клумбы с колеусом никогда не осмеливались больше чем на тридцать футов приблизиться к ее устрашающему фасаду. Теперь, когда Арчер дернул звонок, долгое звяканье прозвучало словно эхо в мавзолее, а явившийся в конце концов дворецкий был так удивлен, словно пробудился от вечного сна.

К счастью, Арчер приходился сродни хозяевам и потому, несмотря на всю неожиданность его визита, ему любезно сообщили, что графини Оленской нет дома, она как раз три четверти часа тому назад отправилась с миссис ван дер Лайден к обедне.

— Мистер ван дер Лайден дома, сэр, — продолжал дворецкий, — но у меня такое впечатление, что он либо еще дремлет, либо читает вчерашнюю «Ивнинг пост». Сегодня утром, возвратясь из церкви, он говорил, что после завтрака намеревается просмотреть «Ивнинг пост». Если вам угодно, сэр, я могу подойти к дверям библиотеки и послушать…

Арчер поблагодарил его, сказав, что пойдет встречать дам, и дворецкий с нескрываемым облегчением величественно затворил за ним дверь.

Конюх отвел санки на конюшню, и Арчер отправился через парк к большой дороге. До деревушки Скайтерклифф было всего полторы мили, но он знал, что миссис ван дер Лайден никогда не ходит пешком и, чтобы встретить экипаж, надо выйти на дорогу. Спускаясь по тропинке, ведущей к большой дороге, он заметил изящную фигурку в красной пелерине. Впереди бежала большая собака. Он прибавил шагу, и вскоре возле него с радостной улыбкой остановилась госпожа Оленская.

— О, вы приехали! — воскликнула она, вынимая руку из муфты.

В красной пелерине она выглядела оживленной и веселой, как прежняя Эллен Минготт, и, взяв ее руку, Арчер засмеялся и сказал:

— Я приехал узнать, от чего вы бежали. Лицо ее затуманилось, но она ответила:

— Скоро вы сами увидите. Слова эти озадачили Арчера.

— То есть как — вы хотите сказать, что вас догнали? Пожав плечами — совсем как Настасий — она небрежно проговорила:

— Пойдемте? Я так замерзла после проповеди. Да и не все ли равно от чего, раз вы здесь, чтобы меня защитить.

Кровь прилила ему к вискам, и он ухватился за полу ее пелерины.

— Эллен, что случилось? Вы должны мне сказать.

— Да, да, сейчас, но сначала побежим наперегонки, а то у меня ноги примерзают к земле! — воскликнула она и, подобрав пелерину, пустилась бегом по снегу, а пес с задорным лаем поскакал рядом. С минуту Арчер смотрел ей вслед, восхищенный вспышками красного метеора на фоне снега, потом бросился вдогонку, и оба, тяжело дыша, со смехом сошлись у калитки, ведущей в парк.

Она подняла на него глаза и улыбнулась.

— Я знала, что вы приедете.

— Значит, вы этого хотели, — ответил он, охваченный безрассудным весельем. Опушенные белизной деревья таинственно мерцали в ясном воздухе, и, шагая по снегу, оба, казалось, слышали, как поет у них под ногами земля.

— Откуда вы? — спросила госпожа Оленская. Ответив на ее вопрос, он добавил:

— Я приехал потому, что получил вашу записку. Помолчав, она с еле заметным холодком в голосе проговорила:

— Это Мэй просила вас обо мне позаботиться?

— Меня не нужно было об этом просить.

— Неужели я кажусь настолько беспомощной и беззащитной? Какой несчастной вы, наверно, все меня считаете! Зато здешние женщины, кажется, никогда ни в чем не нуждаются — словно ангелы на небесах.

— Что вы хотите этим сказать? — понизив голос, спросил он.

— Ах, не задавайте мне вопросов! Мы с вами говорим на разных языках, — с досадой бросила она.

Слова эти подействовали на него как пощечина, и он остановился, глядя на нее сверху вниз.

— Зачем мне тогда было приезжать, если я не понимаю вашего языка?

— О, друг мой! — Она легонько коснулась рукою его плеча, и он с мольбою в голосе спросил:

— Эллен, почему вы не хотите рассказать мне, что случилось?

Она пожала плечами.

— Разве на небесах что-нибудь когда-нибудь случается?

Он ничего не ответил, и некоторое время они шли молча. Наконец она проговорила:

— Я расскажу вам, но где же, где, где, где? В этом огромном пансионе для благородных девиц никто не может ни на минуту остаться один, все двери настежь, и прислуга беспрестанно приносит вам либо чай, либо полено для камина, либо газету! Неужели во всей Америке не найдется дома, где человек может побыть наедине с самим собой? Вы так робки и в то же время так открыты посторонним взорам. У меня все время такое чувство, будто я опять попала в монастырь или стою на сцене перед публикой, убийственно вежливой публикой, которая никогда не аплодирует.

— Мы вам просто не нравимся! — вырвалось у Арчера.

Они проходили мимо домика старого пэтруна, с его приземистыми стенами и маленькими квадратными оконцами. Ставни были открыты, и сквозь только что вымытые стекла Арчер увидел горящий в очаге огонь.

— Как, дом открыт! — сказал он. Она остановилась.

— Это только на сегодня. Я хотела его посмотреть, и мистер ван дер Лайден велел затопить камин и открыть окна, чтобы мы утром могли зайти сюда на обратном пути из церкви. — Она взбежала по ступенькам и потянула дверь. — Она еще отперта — как нам повезло! Зайдемте, и мы сможем спокойно поговорить. Миссис ван дер Лайден поехала в Райнбек навестить своих старых тетушек, и еще по меньшей мере час нас никто не хватится.

Он последовал за нею в узкий коридор. Настроение, которое от ее последних слов безнадежно упало, теперь, вопреки здравому смыслу, снова поднялось. Уютный домик, казалось, был, как по волшебству, создан специально для них. Деревянные панели и медные украшения блестели в свете большого кухонного очага, в котором все еще теплились угли, а над ними, на старинном кронштейне, висел чугунный котелок. Кресла с плетеными тростниковыми сиденьями стояли друг против друга перед кафельной печью, на стенных полках красовались тарелки из дельфтского фаянса. Арчер нагнулся и подбросил в огонь полено.

Госпожа Оленская сняла пелерину и уселась в кресло. Арчер прислонился к очагу и посмотрел на нее.

— Сейчас вы смеетесь, но, когда вы мне писали, вы чувствовали себя несчастной, — сказал он.

— Да. — Она помолчала. — Но я не могу чувствовать себя несчастной, когда вы здесь.

— Я пробуду здесь недолго, — возразил он. Ему стоило такого труда сказать только это и ничего больше, что от усилия у него застыли губы.

— Да, конечно. Но я недальновидна, я живу минутой счастья.

Слова эти прокрались к нему в сердце как соблазн, и, чтобы закрыть им доступ к своим чувствам, он подошел к окну и принялся разглядывать черные стволы деревьев на фоне снега. Ему почудилось, будто госпожа Оленская тоже передвинулась и он, стоя к ней спиной, видит, что она стоит между деревьями и, наклонясь к огню, улыбается своею слабою улыбкой. Сердце Арчера невольно забилось. А вдруг она бежала именно от него, и, чтобы сказать ему об этом, ждала, когда они останутся одни в этой уединенной комнате?

— Эллен, если я действительно могу вам помочь, если вы действительно хотели, чтобы я приехал, скажите мне, что случилось и от чего вы бежали, — настаивал он.

Он произнес это не двигаясь с места, даже не обернувшись, чтобы на нее посмотреть: если этому суждено Произойти, пусть происходит именно так, когда их разделяет вся комната, а глаза его все еще прикованы к снегу за окном.

Прошла долгая минута, прежде чем она заговорила, и за эту минуту Арчер представил себе, чуть ли не услышал, как она подходит к нему сзади и легкими руками обвивает ему шею. Пока он, трепеща душой и телом, ждал этого чуда, глаза его машинально отметили появление человека в тяжелой шубе с поднятым меховым воротником, который по тропинке приближался к дому. Это был Джулиус Бофорт.

— А! — расхохотался Арчер.

Госпожа Оленская вскочила, подбежала к нему, схватила его за руку, но, бросив взгляд в окно, побледнела и отпрянула.

— Так вот оно что! — насмешливо произнес Арчер.

— Я не знала, что он здесь, — прошептала госпожа Оленская. Рука ее все еще крепко держала руку Арчера, но он вырвался, выскочил в коридор и распахнул входную дверь.

— А, Бофорт! Идите сюда. Госпожа Оленская вас ждет, — сказал он.

Возвращаясь утром в Нью-Йорк, Арчер с утомительной яркостью вновь пережил последние минуты в Скайтерклиффе.

Бофорт, явно разозленный тем, что застал его у госпожи Оленской, все же, по своему обыкновению, и глазом не моргнул. От его манеры игнорировать тех, чье присутствие ему мешало, люди, способные это почувствовать, начинали казаться самим себе чем-то невидимым, несуществующим. Когда они втроем шли по парку, Арчера не оставляло это странное ощущение бестелесности, которое, уязвляя его самолюбие, давало ему, однако, призрачное преимущество все замечать, оставаясь незамеченным.

Бофорт вошел в домик с присущей ему небрежной самоуверенностью, но улыбка не могла стереть вертикальную морщину между его бровей. Было совершенно ясно, что госпожа Оленская не знала о его приезде, хотя в разговоре с Арчером и намекала на такую возможность; во всяком случае, уезжая из Нью-Йорка, она, очевидно, не сказала Бофорту, куда она едет, и ее непонятное исчезновение вывело его из себя. Приехал он якобы потому, что накануне нашел «изумительный домик» — он еще не объявлен к продаже, и именно то, что ей надо. Если она его не купит, его тотчас же перехватят. Бофорт осыпал ее шутливыми упреками по поводу дурацкого положения, в которое она поставила его своим бегством как раз в ту самую минуту, когда этот домик ему попался.

— Если бы эта хитроумная штуковина с проволокой, по которой можно разговаривать, была бы хоть чуточку лучше, я мог бы сообщить вам все это из города, и теперь сидел бы себе в клубе, поджаривая пятки у камина, вместо того чтобы гоняться за вами по снегу, — ворчал он, скрывая подлинную досаду под притворной, и госпожа Оленская, воспользовавшись случаем, заговорила о фантастическом открытии, которое в один прекрасный день позволит людям беседовать друг с другом, находясь не только на разных улицах, но даже — невероятная мечта! — в разных городах. Это напомнило всем троим Эдгара По, Жюля Верна и другие банальности, естественно слетающие с уст даже самых просвещенных людей, когда они от нечего делать болтают об изобретениях, поверить в осуществление которых было бы просто наивно, и эта тема благополучно привела их обратно к дому.

Миссис ван дер Лайден еще не вернулась, и Арчер, откланявшись, отправился за своими санями, между тем как Бофорт последовал за графиней Оленской в дом. Хотя ван дер Лайдены отнюдь не поощряли незваных гостей, он вполне мог рассчитывать, что его пригласят обедать и отвезут на станцию к девятичасовому поезду, однако не более того — они и помыслить не могли, что джентльмен, путешествующий без багажа, пожелает остаться на ночь, а предложить это человеку, с которым они находились далеко не в сердечных отношениях, хозяевам просто претило.

Бофорт все это знал и наверняка предвидел, и лишь крайнее нетерпение могло заставить его пуститься в столь далекий путь в надежде на столь ничтожную награду. Он, несомненно, преследовал графиню Оленскую, а, преследуя хорошеньких женщин, Бофорт имел в виду одну лишь цель. Его скучный бездетный Дом давно уже ему приелся, и он, вдобавок к более долговременным утешениям, постоянно искал любовных приключений в своем кругу. Так вот от кого госпожа Оленская бежала, и вопрос состоял лишь в том, бежала ли она потому, что ей надоела его назойливость, или же потому, что не была уверена в своей способности ему противостоять, если, конечно, ее разговоры о бегстве не были просто обманом, а отъезд — всего лишь хитрым маневром.

Впрочем, этому Арчер не верил. Как бы мимолетны ни были его встречи с госпожой Оленской, ему казалось, что он научился читать по ее лицу или, во всяком случае, по голосу, а сейчас и лицо, и голос выдавали досаду и даже смятение от внезапного появления Бофорта. Но вдруг она нарочно уехала из Нью-Йорка ради встречи с ним? Если так, то она вообще не заслуживает внимания, ибо это значит, что она связала свою судьбу с вульгарнейшим пошляком, а женщина, которая завела роман с Бофортом, безнадежно скомпрометирована.

Нет, было бы в тысячу раз хуже, если бы ее — хотя она осуждала и, вероятно, презирала Бофорта — привлекло то, что выгодно отличало его от остальных окружавших ее мужчин: его знание двух континентов и высшего общества обоих, его короткое знакомство с художниками, актерами и прочими знаменитостями, его презрение к местным предрассудкам. Бофорт был вульгарен, он был необразован и спесив, но обстоятельства его жизни и известная природная сметливость делали его собеседником более занятным, нежели многие мужчины, превосходившие его в нравственном и общественном отношении, чей горизонт, однако, был ограничен Бэттери и Центральным парком. Ведь любая женщина, которая явилась из большого мира, не могла не увидеть этого различия и не плениться им.

Госпожа Оленская в приступе гнева сказала Арчеру, что они говорят на разных языках, и молодой человек знал, что во многом она права. Бофорт же прекрасно понимал все тонкости ее наречия и бегло на нем изъяснялся; его образ мыслей, его манера, его убеждения были всего лишь грубой копией тех, что так ясно проявились в письме графа Оленского. На первый взгляд, это могло бы поставить Бофорта в невыгодное положение перед женою графа, но Арчер был слишком умен и потому не мог предположить, будто молодую женщину, подобную Эллен Оленской, непременно должно отталкивать все то, что напоминало ей о прошлом. Она могла думать, что это ей глубоко отвратительно, но то, что манило ее прежде, могло манить и теперь, хотя, быть может, и против ее воли.

Так, изо всех сил стараясь сохранить беспристрастие, молодой человек рассматривал положение Бофорта и его жертвы. Он действительно стремился ее просветить, и порой ему казалось, будто она только и ждет, чтобы ее просветили.

В тот вечер он распаковал присланные из Лондона книги. В ящике было множество вещей, которых он с нетерпением ожидал, — последний труд Герберта Спенсера, новый сборник несравненных новелл Ги де Мопассана и роман под названием «Мидлмарш», вызвавший недавно любопытные отклики. Ради этого пиршества он отказался от трех приглашений на обед, однако, перелистывая страницы с чувственной радостью знатока, едва ли понимал, что читает, и книги одна за другою валились у него из рук. Внезапно он наткнулся на томик стихов, который заказал, прельстившись его названием «Дом жизни». Открыв его, он погрузился в атмосферу, какой ему еще не доводилось дышать в книгах, — горячая, пряная и в то же время невыразимо нежная, она придавала новую, тревожную прелесть самым простым человеческим страстям. Всю ночь ему чудился на этих волшебных страницах образ женщины с лицом Эллен Оленской, но наутро, когда он проснулся, поглядел на коричневые каменные дома по другую сторону улицы, вспомнил о своем письменном столе в конторе мистера Леттерблера, о семейной скамье в церкви Милости господней, час, проведенный в парке Скайтерклиффа, показался ему таким же бесконечно далеким от действительности, как и его ночные видения.

— О, боже, как ты бледен, Ньюленд! — воскликнула Джейни за утренним кофе, а миссис Арчер добавила: — Ньюленд, милый, я давно заметила, что ты кашляешь. Надеюсь, ты не переутомился?

Обе дамы были убеждены, что под железным ярмом старших партнеров жизнь молодого человека проходила в невыносимо тяжких трудах, он же никогда не считал нужным их в этом разуверять.

Следующие два-три дня тянулись невыносимо долго. Повседневность горечью отдавала у него во рту, и порой ему казалось, будто он заживо погребен под глыбой собственного будущего. Он ничего не слышал ни о графине Оленской, ни об «изумительном домике», и, хотя он как-то встретил Бофорта в клубе, они всего лишь молча кивнули друг другу через стол для игры в вист. Лишь на четвертый вечер, возвратившись домой, он нашел записку: «Приходите завтра попозже. Я должна объяснить Вам. Эллен». Этим содержание записки исчерпывалось.

Молодой человек был приглашен на обед; чуть улыбнувшись французскому обороту речи, он сунул записку в карман. После обеда он отправился в театр и лишь после полуночи, вернувшись домой, снова вытащил послание госпожи Оленской и несколько раз подряд медленно его перечитал. Ответить на него можно было несколькими способами, и, не смыкая глаз всю ночь, он тщательно обдумал каждый. Наутро он наконец остановился на одном — сунул в саквояж кое-что из белья и платья и сел на пароход, который в тот же день отправлялся в Сент-Огастин.

16

Когда Арчер по песчаной главной улице Сент-Огастина подошел к дому мистера Велланда и увидел стоящую под магнолией Мэй, в волосах которой сияло солнце, он никак не мог понять, почему так долго откладывал свой приезд.

Здесь была правда, здесь была реальная действительность, здесь была его жизнь, а он, воображавший, будто презирает бессмысленные запреты, боялся оторваться от своего письменного стола из-за того, что кто-то может осудить его неурочный отпуск!

Ее первые слова были; «Ньюленд, что-нибудь случилось?», и ему пришло в голову, что было бы гораздо «женственнее», если бы она тотчас прочла в его глазах, зачем он приехал. Но когда он ответил: «Да, я почувствовал, что должен вас видеть», заливший лицо Мэй радостный румянец растопил ее холодноватое удивление, и он понял, как легко его будут прощать и как быстро улыбка снисходительного семейства сотрет из его памяти мягкое неодобрение мистера Леттерблера.

Несмотря на ранний час, главная улица была неподходящим местом для непринужденных приветствий, и Арчер мечтал остаться наедине с Мэй, чтобы излить всю свою нежность и нетерпение. До позднего завтрака Велландов оставался еще целый час, и, вместо того чтобы пригласить его в дом, она предложила прогуляться в старую апельсиновую рощу за городом. Мэй только что каталась на лодке, и солнечные лучи, игравшие на легкой речной зыби, казалось, поймали ее в свою золотую сеть. На фоне загорелых щек растрепавшиеся волосы блестели как серебряные нити, а глаза в своей юной ясности казались светлыми, почти прозрачными. Когда она широким мерным шагом шла рядом с Арчером, лицо ее своей невозмутимой безмятежностью напоминало лицо мраморной статуи какой-нибудь юной амазонки.

Для напряженных нервов Арчера это видение было столь же целительно, сколь голубое небо и тихая река. Они сели на скамейку под апельсиновыми деревьями, и Арчер обнял и поцеловал Мэй. Поцелуй был как глоток холодной воды из освещенного солнцем родника, но объятие оказалось, по-видимому, крепче, чем он думал, потому что лицо Мэй залилось краской и она отпрянула, словно в испуге.

— Что с вами? — улыбаясь, спросил он, и, удивленно взглянув на него, она ответила:

— Ничего.

Оба смутились, и Мэй высвободила свою руку. Это был единственный раз, когда он поцеловал ее в губы, если не считать мимолетного поцелуя в зимнем саду Бофорта, и он заметил, что она взволновалась и утратила свое мальчишеское хладнокровие.

— Расскажите, что вы здесь делаете, — сказал он и, закинув руки за голову, надвинул шляпу на глаза, чтобы прикрыть их от слепящего солнца. Навести ее на разговор о знакомых и простых вещах было простейшим способом не мешать независимому ходу своих мыслей, и он сидел, внимая бесхитростной хронике купаний, прогулок под парусами и верхом и порою танцев в скромной гостинице, когда в порту бросал якорь военный корабль. В гостинице живут приятные люди из Балтиморы и Филадельфии и, кроме того, приехала на три недели семья Селфриджа Мерри, потому что Кейт перенесла бронхит. Они хотят устроить на пляже теннисный корт, но ракетки есть только у Кейт и Мэй, а остальные вообще никогда не слышали о теннисе.

Все это отнимает уйму времени, и она успела только перелистать отпечатанный на веленевой бумаге томик «Сонетов, переведенных с португальского», который Арчер прислал ей неделю назад, но зато она учит наизусть стихотворение «О том, как принесли добрую весть из Гента в Аахен», потому что это — одно из первых стихотворений, которые он ей читал, и она смеясь сообщила ему, что Кейт Мерри даже понятия не имела о поэте по имени Роберт Браунинг.

Вскоре она вскочила, воскликнула, что пора завтракать, и они поспешили к ветхому домику с некрашеным крыльцом и неподстриженной живой изгородью из свинчатки и красной герани, в котором Велланды обосновались на зиму. Мистер Велланд, как истый домосед, избегал неряшливых, лишенных элементарных удобств южных гостиниц, и его супруге приходилось из года в год ценой неимоверных усилий и баснословных затрат наскоро налаживать хозяйство с помощью недовольных нью-йоркских слуг и нанятых на месте негров.

«Доктор требует, чтобы муж чувствовал себя как дома, иначе он будет нервничать и климат не пойдет ему на пользу», — каждую зиму объясняла она исполненным сочувствия филадельфийцам и балтиморцам.

Мистер Велланд, лучезарно улыбаясь через стол, уставленный всевозможными чудом раздобытыми деликатесами, сказал Арчеру:

— Вот видите, друг мой, мы здесь как на биваке. Я всегда говорю жене и Мэй, что намерен приучить их к тяготам походной жизни.

Мистер и миссис Велланд были не меньше дочери удивлены внезапным приездом молодого человека, но он догадался объяснить, что чуть не схватил жестокую простуду, и мистер Велланд счел это вполне достаточным основанием для того, чтобы пренебречь любыми обязанностями.

— Необходима сугубая осторожность, особенно ближе к весне, — сказал он, накладывая себе горку соломенно-желтых оладий и поливая их золотистым сиропом. — Если б я в вашем возрасте был благоразумен, Мэй теперь танцевала бы на балах, а не проводила каждую зиму в глуши с тяжело больным стариком.

— Но ведь мне здесь очень нравится, папа, вы же сами знаете. Если б Ньюленд мог здесь остаться, мне было бы в тысячу раз лучше, чем в Нью-Йорке.

— Ньюленд должен здесь остаться, пока не пройдет его простуда, — заботливо сказала миссис Велланд, а Арчер со смехом заметил, что не следует забывать о службе.

Однако посредством обмена телеграммами с фирмой ему удалось растянуть свою простуду на неделю, и по иронии судьбы снисходительность мистера Леттерблера отчасти объяснялась тем, что его талантливый младший партнер так удачно уладил хлопотливое дело с разводом Оленских. Мистер Леттерблер сообщил миссис Велланд, что мистер Арчер «оказал неоценимую услугу» всему семейству, что особенно довольна старая миссис Мэнсон Минготт, и однажды, когда Мэй с отцом поехала кататься на единственном имеющемся в городе экипаже, миссис Велланд, воспользовавшись удобным случаем, коснулась темы, которой она в присутствии дочери всегда избегала.

— Боюсь, что понятия Эллен совсем не похожи на наши. Ей едва минуло восемнадцать, когда Медора Мэнсон увезла ее назад в Европу — помните, какой был шум, когда она явилась на свой первый бал в черном платье? Очередная причуда Медоры, но на сей раз она, право же, оказалась чуть ли не пророческой! Это было не меньше двенадцати лет назад, и с тех пор Эллен ни разу не приезжала в Америку. Не удивительно, что она совершенно европеизировалась.

— Но ведь европейское общество не одобряет разводов, и графиня Оленская считала, что, добиваясь свободы, она поступает в соответствии с американскими понятиями. — В первый раз произнеся ее имя после отъезда из Скайтерклиффа, молодой человек почувствовал, что краснеет.

Миссис Велланд сострадательно улыбнулась.

— Как это похоже на все те басни, которые сочиняют о нас иностранцы. Они воображают, будто мы обедаем в два часа пополудни и поощряем разводы! Вот почему мне кажется такой глупостью устраивать им торжественные приемы, когда они приезжают в Нью-Йорк. Они пользуются нашим гостеприимством, а потом возвращаются домой и повторяют все те же небылицы.

Арчер ничего на это не ответил, и миссис Велланд продолжала:

— Но мы чрезвычайно ценим, что вы убедили Эллен отказаться от этой мысли. Ни ее бабушка, ни ее дядя Лавел ни в чем не могли ее убедить, и оба написали мне, что она изменила свое решение лишь под вашим влиянием, она даже сама сказала об этом бабушке. Она от вас просто в восторге. Бедняжка Эллен всегда была своенравной девочкой. Интересно, как сложится ее дальнейшая судьба.

«Так, как мы замыслили, — вертелось у него на языке. — Если вы все предпочитаете, чтобы она стала любовницей Бофорта, а не женой какого-нибудь честного малого, то вы, несомненно, на правильном пути».

Любопытно, что сказала бы миссис Велланд, произнеси он это вслух. Ему представилось, как искажаются ее твердые спокойные черты, которым целая жизнь, проведенная в преодолении пустячных трудностей, сообщила ложную значительность. В них все еще угадывались следы былой красоты, подобной красоте ее дочери, и Арчер спросил себя, суждено ли лицу Мэй с годами так же огрубеть и приобрести такое же выражение непоколебимой наивности.

О нет, он вовсе не хотел, чтобы Мэй отличалась подобной наивностью, наивностью, которая ограждает ум от воображения, а сердце от жизненного опыта!

— Я уверена, что, если бы эта ужасная история попала в газеты, это было бы смертельным ударом для моего мужа, — продолжала миссис Велланд. — Я не вхожу в подробности, не хочу их знать, как я уже сказала бедняжке Эллен, когда она попыталась о них заговорить. Имея на руках тяжелого больного, я должна быть веселой и счастливой. Но мистер Велланд был страшно расстроен, и пока мы ждали, как решится это дело, у него каждое утро повышалась температура. Он был в ужасе, что его девочка может узнать о существовании подобных вещей. Но ведь и вы, дорогой Ньюленд, вполне разделяли его чувства. Мы все знали, что вы тогда думали о Мэй.

— Я всегда думаю о Мэй, — сказал молодой человек, вставая, чтобы окончить разговор.

Он хотел воспользоваться беседой с миссис Велланд, чтобы убедить ее ускорить свадьбу, но не мог придумать ни единого аргумента, который бы на нее подействовал, и с облегчением увидел, что к дверям подъехали мистер Велланд и Мэй.

Оставалась единственная надежда — еще раз попытаться уговорить Мэй, и за день до отъезда он отправился с нею в заброшенный сад испанской миссии. Сама картина наводила на мысль о европейских пейзажах, и Мэй, Которой придавала особенную прелесть широкополая шляпа, окутывавшая таинственной тенью ее чрезмерно ясные глаза, с жадным любопытством слушала его рассказы о Гранаде и Альгамбре.

— Мы могли бы нынешней весной все это увидеть. Да еще и провести пасху в Севилье, — твердил он, нарочно увеличивая свои требования в надежде добиться хоть каких-нибудь уступок.

— Пасху в Севилье? Но ведь на будущей неделе начинается великий пост! — засмеялась Мэй.

— А почему бы нам не пожениться во время великого поста? — возразил Арчер, но Мэй была настолько шокирована, что он тотчас осознал свою ошибку.

— Я, конечно, пошутил, дорогая, но вскоре после пасхи — так, чтобы отплыть в конце апреля. Я знаю, что в конторе можно будет все уладить.

Мэй мечтательно улыбнулась при мысли о такой возможности, но он понял, что она вполне удовлетворяется мечтой. С таким же точно видом она слушала, как он читал ей стихи о прекрасных вещах, которых никогда не бывает в жизни.

— О, пожалуйста, продолжайте, Ньюленд, мне так нравятся ваши описания.

— Но почему они должны оставаться всего лишь описаниями? Почему бы нам не претворить их в действительность?

— Но ведь мы так и сделаем, милый… в будущем году, — протяжно произнесла она.

— Разве вам не хочется, чтобы это было раньше? Неужели я не могу уговорить вас бросить все сейчас?

Она опустила голову, спрятавшись от него под спасительными полями шляпы.

— Зачем нам проводить еще год в пустых мечтах? Взгляните на меня, дорогая! Неужели вы не видите, как я хочу, чтобы вы стали моей женой?

На мгновение она застыла в неподвижности, потом подняла на него такие безнадежно ясные глаза, что он чуть не отнял своей руки, крепко обвивавшей ее талию. Потом взгляд ее внезапно изменился, и в глубине глаз появилось какое-то новое, загадочное выражение.

— Мне кажется, я не совсем вас понимаю, — сказала она. — Может быть… может быть, вы не уверены, что я и дальше буду вам нравиться?

Арчер вскочил.

— О, господи… возможно… право, не знаю! — с досадой воскликнул он.

Мэй Велланд тоже встала, их взгляды встретились, и, исполненная сознания своего женского достоинства, она как бы выросла в его глазах. С минуту оба молчали, слов* но непредвиденный оборот разговора привел обоих в полное смятение. Потом она тихо сказала:

— Если дело в этом… и есть какая-то другая женщина?

— Какая-то другая женщина между мной и вами? — Он отозвался на ее слова медленно, словно едва их расслышал, и ему потребовалось время, чтобы повторить себе ее вопрос.

Мэй, казалось, уловила неуверенность в его голосе, потому что продолжала, на этот раз более серьезно:

— Поговорим откровенно, Ньюленд. Иногда мне кажется, что вы как-то изменились, особенно после оглашения нашей помолвки.

— Дорогая, да это же просто безумие! — оправившись от изумления, воскликнул он.

Она ответила на этот взрыв слабой улыбкой.

— Если это безумие, почему бы нам о нем не поговорить? — Она остановилась, потом грациозным движением подняла голову и добавила: — Да и если это правда, она нам тоже не повредит. Вы так легко могли совершить ошибку.

Опустив голову, он стал разглядывать узорчатую черную тень листвы на освещенной солнцем дорожке у них под ногами.

— Совершить ошибку всегда легко, но если бы я совершил такую ошибку, о какой вы думаете, разве я стал бы умолять вас ускорить нашу свадьбу?

Она тоже посмотрела вниз и, мучительно подыскивая слова, кончиком зонта нарушила узор.

— Да, — проговорила она наконец, — может быть, вы хотели покончить с этим раз и навсегда — ведь есть и такой способ.

Невозмутимая ясность Май испугала Арчера, заставила заподозрить ее в равнодушии. Из-под полей шляпы ему был виден бледный профиль и легкое трепетание ноздри над решительно сжатыми губами.

— Что это значит? — спросил он, снова усаживаясь на скамейку, и, взглянув на нее, притворно нахмурился.

Она тоже села и продолжала:

— Вы не должны думать, будто девушка знает лишь столько, сколько воображают ее родители, — продолжала она. — Она смотрит, наблюдает, у нее есть свои чувства и мысли. И конечно, задолго до того, как вы сказали мне, что я вам нравлюсь, я знала, что была другая женщина, которой вы интересовались, — два года назад в Ньюпорте все только об этом и говорили. А однажды во время танцев я увидела, как вы сидели вместе на веранде, и, когда она вернулась в дом, лицо у нее было печальное, и мне стало ее жаль. Я вспомнила об этом потом, уже после нашей помолвки.

Голос ее понизился почти до шепота, она сжимала и разжимала руки, державшие зонтик. С чувством невыразимого облегчения молодой человек нежно коснулся их своей рукой.

— Моя милая девочка, так вот о чем вы говорили! О, если бы вы только знали правду!

Она быстро подняла голову.

— Значит, есть правда, которой я не знаю? Не отнимая руки, он продолжал:

— Я хотел сказать: правду о той старой истории, которую вы имеете в виду.

— Но именно об этом я и хочу знать, Ньюленд, именно об этом я должна знать. Я не могла бы быть счастливой, причиняя кому-нибудь боль или обиду. И я хочу думать то же и о вас. Что у нас будет за жизнь, если мы построим ее на такой основе?

Лицо ее приняло такое трагически смелое выражение, что он готов был упасть к ее ногам.

— Я давно хотела вам это сказать, я давно хотела вам сказать, что если два человека действительно любят друг друга, то, по-моему, может возникнуть такое положение, когда они должны… должны пойти против общественного мнения. И если вы чувствуете, что связаны каким-то обещанием… обещанием женщине, о которой мы с вами говорили… и если можно как-то… как-то выполнить это обещание… даже если она получит развод… Ньюленд, не оставляйте ее ради меня!

Удивление, охватившее его, когда он понял, что ее страхи вызваны таким далеким, давно ушедшим в прошлое эпизодом, как его связь с миссис Торли Рашуорт, сменилось восторгом перед ее великодушием. Было нечто невероятное в точке зрения, столь дерзостно отвергающей общепринятые взгляды, и, если бы у него не было других неотложных забот, он просто растерялся бы перед этим чудом — подумать только, дочь Велландов уговаривает его жениться на бывшей любовнице! Но у него все еще кружилась голова при одном только воспоминании о пропасти, по краю которой они ходили, и он вновь склонился в благоговении перед горестями девичества.

С минуту он не мог вымолвить ни слова, потом сказал:

— Нет никаких обещаний, никаких обязательств, подобных тем, о которых вы думаете. Такие дела гораздо сложнее, чем кажется… Но это не имеет значения… Я преклоняюсь перед вашим великодушием, потому что смотрю на эти вещи так же, как и вы… Я думаю, что каждый такой случай надо рассматривать сам по себе… независимо от глупых условностей… Я хочу сказать, что право каждой женщины на свободу… — он остановился, сам испугавшись того, куда завели его собственные мысли, и, с улыбкой глядя на нее, продолжал: — Раз вы все это понимаете, дорогая, почему бы вам не пойти еще чуточку дальше и не понять, как бессмысленно склоняться перед Другой формой тех же глупых условностей? Если между Нами не стоит никто и ничто, разве это не довод в пользу того, чтобы ускорить нашу свадьбу, а не откладывать ее еще больше?

Она подняла к нему вспыхнувшее от радости лицо, и он увидел, что глаза ее наполнились счастливыми слезами. Но уже в следующее мгновенье гордое сознание женского величия сменилось робкой беспомощностью молодой девицы, и он понял, что вся смелость и предприимчивость Мэй распространяются только на других. Заученная сдержанность ничем не выдала, каких усилий стоили ей эти Слова, и, услыхав его новые мольбы, она тотчас вернулась в свое обычное состояние — так чересчур расшалившийся ребенок ищет спасения в объятиях матери.

У Арчера не хватило духу продолжать уговоры — его слишком огорчило исчезновение незнакомого существа, которое бросило на него мимолетный взгляд из глубины ее прозрачных глаз. Мэй, казалось, почувствовала его разочарование, но не знала, как его смягчить, и потому они оба встали и молча отправились домой.

17

Твоя кузина графиня нанесла визит маме, когда ты уезжал, — объявила Джейни брату в вечер его возвращения. Молодой человек, который обедал дома с матерью и сестрой, удивленно поднял глаза и увидел, что миссис Арчер демонстративно смотрит в свою тарелку. Удалившись от света, миссис Арчер не считала, что свет должен поэтому ее забыть, и Ньюленд почувствовал, что его удивление по поводу визита графини Оленской немало ее раздосадовало.

— На ней был черный бархатный полонез с пуговицами из черного янтаря и крошечная зеленая обезьянья муфта; я еще ни разу не видела ее столь изысканно одетой, — продолжала Джейни. — Она приехала одна, в воскресенье днем; к счастью, в гостиной горел камин. У нее был этот новомодный футляр для визитных карточек. Она сказала, что хочет с нами познакомиться, потому что ты сделал ей столько добра.

— Госпожа Оленская всегда говорит так о своих друзьях, — засмеялся Ньюленд. — Она счастлива, что снова среди своих.

— Да, она так и сказала, — заметила миссис Арчер. — Мне кажется, она рада, что вернулась.

— Надеюсь, она понравилась вам, мама. Миссис Арчер поджала губы.

— Она действительно изо всех сил старается произвести приятное впечатление, даже когда навещает старуху.

— Мама не считает ее простодушной, — вмешалась Джейни, скосив глаза на брата.

— Это все мои старомодные понятия, мой идеал — наша милая Мэй, — возразила миссис Арчер.

— Да, они совсем не похожи, — отозвался ее сын.

В Сент-Огастине Арчеру дали множество поручений к миссис Минготт, и дня через два после возвращения в город он отправился к ней с визитом.

Старуха приняла его необычайно приветливо; она была очень благодарна, что он убедил графиню Оленскую отказаться от развода, а когда он поведал ей, как без разрешения удрал из конторы и помчался в Сент-Огастин только потому, что хотел повидать Мэй, она фыркнула, заколыхалась всем своим тучным телом и пухлой рукой погладила его по колену.

— Ага, значит, вы пустились во все тяжкие? Августа с Велландом, конечно, состроили кислую мину и сделали вид, будто настал конец света. Но крошка Мэй — уж она-то наверняка поняла, в чем тут дело!

— Надеюсь; однако она не согласилась на мою просьбу.

— Неужели? А о чем вы ее просили?

— Я хотел добиться у нее обещания, что свадьба будет в апреле. Зачем нам терять еще целый год?

Миссис Минготт в приступе притворной стыдливости скривила свой маленький ротик и сверкнула лукавыми глазками.

— Спросите маму и так далее? Обычная история. Ах уж эти Минготты, все они одинаковы. Всю жизнь идут по проторенной дорожке, и попробуйте уговорить их с нее свернуть. Когда я строила этот дом, можно было подумать, что я переезжаю в Калифорнию. Никто никогда не строил дальше Сороковой улицы — нет, говорю я, не строил, и дальше Бэттери тоже, — прежде чем Колумб открыл Америку. Нет, нет, никто из них не желает отличаться от других, они боятся этого как чумы. Ах, милый мистер Арчер, я, слава богу, всего лишь вульгарная Спайсер, но из всех моих детей и внуков в меня не пошел никто, кроме малютки Эллен. — Она остановилась, все еще сверкая глазами, и со свойственной старикам непоследовательностью вдруг ни с того ни с сего спросила: — И почему вы только не женились на малютке Эллен?

— Хотя бы по одному тому, что ее здесь не было, — засмеялся Арчер.

— Да, тем более жаль. А теперь слишком поздно, ее жизнь кончена. — Она говорила с хладнокровным благодушием старости, бросающей землю на могилу юных надежд.

Молодому человеку стало не по себе, и он поспешно сказал:

— Могу я просить вас повлиять на Велландов, миссис Минготт? Эти долгие помолвки не по мне.

Старуха Кэтрин одарила его сияющей улыбкой.

— Да, вижу, вижу. Уж больно вы шустрый. В детстве вы наверняка требовали, чтоб за столом вам подавали первому. — Она закинула голову, засмеялась, и ее многочисленные подбородки колыхнулись, словно волны. — А вот и Эллен!

За спиной у нее раздвинулись портьеры, и в комнату, улыбаясь, вошла госпожа Оленская. Лицо ее сияло оживлением и счастьем, и, наклоняясь, чтобы поцеловать бабушку, она непринужденно протянула Ньюленду руку.

— А я как раз ему говорю: почему вы не женились на моей малютке Эллен?

Все еще продолжая улыбаться, госпожа Оленская взглянула на Арчера.

— И что же он ответил?

— Ах, милочка, предоставляю тебе выяснить это самой. Он ездил во Флориду повидаться со своей невестой.

— Да, я слышала. — Она все еще не сводила с него взгляда. — Я навестила вашу матушку, чтобы узнать, куда вы исчезли. Я послала вам записку и, не получив ответа, испугалась, что вы заболели.

Арчер пробормотал что-то о неожиданном отъезде, о спешке и о том, что собирался написать ей из Сент-Огастина.

— И конечно, очутившись там, вы тотчас обо мне забыли.

Она все еще смотрела на него с веселой улыбкой, быть может, желая казаться равнодушной.

«Если я ей еще нужен, она решила мне этого не показывать», — подумал он, уязвленный ее тоном. Он хотел поблагодарить ее за визит к матери, но под коварным взглядом прародительницы чувствовал себя скованно, и слова не шли у него с языка.

— Ты только на него посмотри — до того не терпится жениться, что удрал без разрешения и помчался па коленях умолять глупую девчонку! Вот что значит любовь! Точно так же красавец Боб Спайсер увез мою бедную мамочку, но не успели отнять меня от груди, как она ему уже надоела, хоть я и родилась восьмимесячной! Но вы-то ведь не Спайсер, молодой человек, — к счастью и для вас, и для Мэй. Одной лишь бедняжке Эллен досталась в наследство их беспутная кровь, все остальные — образцовые Минготты! — с презрением воскликнула старуха.

Арчер заметил, что госпожа Оленская, которая уселась рядом с нею, все еще внимательно его изучает. Оживление в глазах ее угасло, и она с глубокой нежностью проговорила:

— Я думаю, бабушка, нам удастся уговорить их сделать так, как он хочет.

Собираясь уходить и пожимая руку госпоже Оленской, Арчер почувствовал, что она ждет от него намека на оставшуюся без ответа записку.

— Когда я могу вас видеть? — спросил он, подходя с нею к дверям комнаты.

— Когда вам угодно, но, если вам хочется еще раз увидеть мой домик, поторопитесь. На будущей неделе я переезжаю.

Мысль о часах, проведенных в освещенной лампой низкой гостиной, больно кольнула Арчера. Как ни коротки были эти часы, они вызывали множество воспоминаний.

— Завтра вечером?

— Да, но пораньше. Я еду в гости.

Завтра воскресенье, и если воскресным вечером она едет в гости, то это, несомненно, к миссис Лемюэл Стразерс. Ему стало как-то неприятно — не потому, что она едет именно туда (он был рад, что она ездит куда хочет назло ван дер Лайденам), а потому, что в таком доме она непременно встретит Бофорта, заранее знает, что его встретит, а возможно, именно с этой целью и едет.

— Отлично, завтра вечером, — повторил он, решив про себя, что рано не поедет, а, явившись поздно, либо помешает ей ехать к миссис Стразерс, либо вообще ее не застанет, что при существующем положении вещей, безусловно, будет самым простым выходом.

Было, однако, всего половина девятого — на полчаса раньше задуманного, — когда Арчер, повинуясь какому-то странному беспокойству, позвонил в увитую глицинией дверь. Правда, он подумал, что воскресный прием у миссис Стразерс — это не бал и что ее гости, как бы пытаясь преуменьшить Серьезность своего проступка, обычно приезжают рано.

Чего он не ожидал найти в прихожей госпожи Оленской, так это чужих пальто и шляп. Зачем она просила его приехать пораньше, если у нее обедали гости? Когда он внимательно рассмотрел одежду, рядом с которой Настасия поместила его собственную, возмущение Арчера сменилось любопытством. Ему еще не доводилось встречать таких пальто в приличных домах, и он с первого же взгляда определил, что ни то, ни другое не принадлежит Джулиусу Бофорту. Одно одеяние представляло собой потрепанный желтый ульстер из тех, что продаются в магазинах готового платья, другое — очень старый порыжелый плащ с пелериной — нечто вроде того, что французы называют «макфарланом». Это последнее, судя по его виду, предназначенное для человека огромного роста, было весьма поношено, и его черные с прозеленью складки издавали запах мокрых опилок, свидетельствующий о том, что владелец оного подолгу подпирал собою стены пивной. Сверху лежал рваный серый шарф и немыслимая фетровая шляпа, отдаленно напоминающая головной убор священника.

Арчер вопросительно поднял брови. Настасия ответила ему тем же и, фаталистически махнув рукой, открыла перед ним двери гостиной.

Молодой человек очень удивился, увидев, что хозяйки в гостиной нет, а возле камина стоит какая-то другая дама. Эта дама, длинная, тощая и нескладно скроенная, была облачена в затейливо отделанный бахромой наряд из материала с полосами и клетками, составляющими узор, ключ к которому, казалось, безвозвратно утрачен. Ее волосы, которым хотелось поседеть, но удалось всего лишь поблекнуть, были собраны в высокую прическу, увенчанную испанским гребнем и черным кружевным шарфом, а на изуродованных ревматизмом руках красовались неумело заштопанные шелковые митенки.

Рядом, в облаке сигарного дыма, стояли владельцы пальто, оба в утренних костюмах, которые они с утра, очевидно, не меняли. В одном из них Арчер, к своему удивлению, узнал Неда Уинсетта; другой, постарше и совершенно ему незнакомый, судя по его гигантской фигуре, был хозяином «макфарлана»; он тряс своей львиной седой гривой и широко разводил руки, как бы осеняя мирским благословением коленопреклоненную толпу.

Все трое стояли на каминном коврике, устремив глаза на колоссальный букет темно-красных роз, который вместе с пучком лиловых анютиных глазок лежал на диване, где обыкновенно сидела госпожа Оленская.

— Сколько они должны стоить в это время года — хотя, разумеется, не дорог подарок, а дорога любовь! — прерывистым стаккато произносила дама, когда Арчер вошел в комнату.

При его появлении все трое удивленно обернулись, а дама, выступив вперед, протянула ему руку.

— Дорогой мистер Арчер, можно сказать, кузен Ньюленд! — воскликнула она. — Я маркиза Мэнсон.

Арчер поклонился, и она продолжала:

— Моя милая Эллен на несколько дней меня приютила. Я приехала с Кубы, где проводила зиму с моими испанскими друзьями — очаровательнейшие, достойнейшие люди, высшая знать старой Кастилии. Как бы я хотела вас с ними познакомить! Но меня вызвал мой добрый друг, доктор Карвер. Вы не знакомы с доктором Агафоном Карвером, основателем общины «Долина Любви»?

Доктор Карвер наклонил свою львиную голову, и маркиза продолжала:

— Ах, Нью-Йорк, Нью-Йорк, как мало он соприкасается с жизнью духа! Однако я вижу, вы знакомы с мистером Уинсеттом.

— О да, я соприкоснулся с ним некоторое время назад, но не на этих путях, — со своей сухой улыбкой проговорил Уинсетт.

Маркиза укоризненно покачала головой.

— Почем вы это знаете, мистер Уинсетт? «Дух дышит там, где хочет».

— Да-да, где хочет! — зычным голосом подхватил доктор Карвер.

— Прошу вас, присядьте, мистер Арчер. Мы вчетвером прелестно пообедали, и моя девочка пошла наверх переодеться. Она вас ждет, она сию минуту спустится. А мы как раз восхищались этими великолепными цветами, которые будут для нее таким приятным сюрпризом.

Уинсетт все еще стоял.

— Боюсь, что мне пора. Пожалуйста, передайте госпоже Оленской, что нам будет очень грустно, когда она покинет нашу улицу. Этот дом был настоящим оазисом.

— Ах, но вас она не покинет. Поэзия и искусство для нее дыхание жизни. Вы ведь пишете стихи, мистер Уинсетт?

— Нет, но иногда я их читаю, — сказал Уинсетт и, отвесив общий поклон, выскользнул из комнаты.

— Язвительный ум… un peu sauvage. Но он так остроумен. Доктор Карвер, вы ведь тоже считаете, что он остроумен?

— Остроумие не по моей части, — сурово возразил доктор Карвер.

— Ах, ах, остроумие не по вашей части! Как он безжалостен к нам, слабым смертным, мистер Арчер. Но он живет одной лишь жизнью духа, и сейчас он мысленно готовится к лекции, которую нынче вечером прочитает у миссис Бленкер. Скажите, доктор Карвер, найдется у вас время до отъезда к Бленкерам, чтобы объяснить мистеру Арчеру ваше изумительное открытие «Прямого Контакта»? Но нет, я вижу, что уже скоро девять часов, и мы не вправе задерживать вас, когда столь многие ждут ваших откровений.

Доктор Карвер, казалось, был несколько обескуражен таким заключением, однако, сверив свои увесистые золотые часы с маленькими дорожными часиками госпожи Оленской, он неохотно приготовился к уходу.

— Мы позже увидимся, мой милый друг? — спросил он маркизу, которая с улыбкой отвечала:

— Как только приедет карета Эллен, я к вам присоединюсь; надеюсь, лекция еще не начнется.

Доктор Карвер задумчиво посмотрел на Арчера.

— Быть может, если этого молодого человека интересуют мои опыты, миссис Бленкер позволит вам привезти его с собой?

— О, дорогой друг, если бы это было возможно… Я уверена, что она была бы очень рада. Но боюсь, что Эллен сама рассчитывает на мистера Арчера.

— Весьма прискорбно, — сказал доктор Карвер. — Однако вот моя карточка.

Он вручил Арчеру карточку, на которой тот прочитал выведенную готическим шрифтом надпись:

АГАФОН КАРВЕР

ДОЛИНА ЛЮБВИ

КИТТАСКОТТОМИ

НЬЮ-ЙОРК

Доктор Карвер откланялся, и миссис Мэнсон со вздохом, который мог одинаково означать и сожаление, и облегчение, снова жестом предложила Арчеру сесть.

— Эллен сейчас вернется, а пока я рада посвятить вам это тихое мгновенье.

Арчер пробормотал что-то насчет радости по поводу столь приятной встречи, и маркиза своим низким, как бы задыхающимся голосом продолжала:

— Я все знаю, мистер Арчер, моя девочка рассказала мне обо всем, что вы для нее сделали. Ваш мудрый совет, ваша мужественная твердость — слава богу, что это было не слишком поздно!

Молодой человек слушал ее с глубоким смущением. Есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому госпожа Оленская не поведала об его вмешательстве в ее личные дела?

— Мадам Оленская преувеличивает, просто я по ее просьбе дал ей юридический совет.

— Да, но при этом… при этом вы были бессознательным орудием… каким словом мы, современные люди, обозначаем провидение, мистер Арчер? — вскричала маркиза, склонив голову набок и загадочно смежив веки. — В ту минуту вы не знали, что и ко мне обратились с просьбой и мне был задан вопрос — через Атлантический океан!

Она посмотрела через плечо, словно боясь, что их могут подслушать, после чего, придвинув ближе свой стул и подняв к губам крошечный веер из слоновой кости, прошептала:

— Ко мне обратился сам граф — бедный, безумный, глупый Оленский, который умоляет ее вернуться на любых угодных ей условиях.

— Великий боже! — воскликнул Арчер, вскакивая со стула.

— Вы в ужасе? Да, да, конечно, я понимаю. Я не защищаю несчастного Станислава, хотя он всегда называл меня своим лучшим другом. Он не защищает самого себя — он припадает к ее ногам… в моем лице. — Она ударила себя по своей впалой груди: — Здесь у меня его письмо.

— Письмо? Госпожа Оленская его видела? — пробормотал Арчер, совершенно сбитый с толку этим неожиданным сообщением.

Маркиза Мэнсон тихонько покачала головой.

— Время, время. Мне нужно время. Я знаю Эллен, она упряма, надменна и, я бы сказала, иногда не умеет прощать.

— Господи, простить — это одно, а вернуться в этот ад…

— О да, — согласилась маркиза, — это ее слова — моя бедная чувствительная девочка! Но, с точки зрения материальной, мистер Арчер, если можно снизойти до мысли о таких вещах, знаете ли вы, от чего она отказывается? Эти розы здесь на диване — их там целые плантации, в теплицах и под открытым небом в его несравненных, спускающихся террасами садах в Ницце! Драгоценные камни, исторические жемчуга, изумруды Собеских, соболя… Но ей все это не нужно! Искусство и красота— вот что ей нужно, вот чем она живет, точь-в-точь как всегда жила и я, — и это тоже было у нее в избытке. Картины, бесценная мебель, музыка, блестящие беседы — о, мой милый юноша, простите меня, но здесь вы даже понятия об этом не имеете! И все это у нее было, и преклонение великих мира сего в придачу. Она говорит, что в Нью-Йорке ее не считают красивой — о, боже! Ее портрет писали девять раз, величайшие художники Европы домогались этой чести. Неужели все это ничего не значит? А раскаяние безгранично любящего мужа?

Воспоминания о прошлом привели маркизу Мэнсон в состояние экстаза, и восторженное выражение ее лица немало позабавило бы Арчера, если бы он не онемел от изумления.

Он бы рассмеялся, если бы ему сказали, что он впервые увидит несчастную Медору Мэнсон в образе посланца самого Сатаны, но сейчас ему было не до смеха, и ему казалось, что она явилась прямиком из ада, откуда Эллен Оленской только что удалось вырваться.

— Ей еще ничего не известно… обо всем этом? — отрывисто спросил он.

Миссис Мэнсон приложила лиловый палец к губам.

— Я ей ничего не говорила, но, быть может, она подозревает? Кто знает? По правде говоря, мистер Арчер, я хотела сначала повидаться с вами. С той самой минуты, как я услышала о твердой позиции, которую вы заняли, и о вашем влиянии на Эллен, я надеялась, что вы меня поддержите… что я смогу убедить вас…

— В том, что она должна вернуться? Я предпочел бы увидеть ее мертвой! — вне себя воскликнул молодой человек.

— Ах, — без видимых признаков возмущения пробормотала маркиза. Некоторое время она сидела в кресле, пальцами в митенках открывая и закрывая свой нелепый веер из слоновой кости, потом вдруг подняла голову и прислушалась.

— Она идет, — быстро прошептала она и, махнув рукой в сторону лежащего на диване букета, добавила — Следует ли понять вас так, что вы предпочитаете это, мистер Арчер? В конце концов, замужество есть замужество… и моя племянница все еще супруга…

18

Что за козни вы тут вдвоем строите, тетя Медора? — воскликнула госпожа Оленская, входя в комнату. Она была одета как на бал. Все на ней светилось и переливалось, словно сотканное из лучей мерцающей свечи, и она высоко несла голову, как хорошенькая женщина, бросающая вызов полной комнате соперниц.

— Мы говорили о том, душенька, что тебя ждет прелестный сюрприз, — отвечала миссис Мэнсон, вставая и игриво указывая на цветы.

Госпожа Оленская остановилась и взглянула на букет. Лицо ее не покраснело, но, словно молнией в летнюю грозу, озарилось белой вспышкой гнева.

— Фи! — воскликнула она резким голосом, какого Арчер еще ни разу не слышал. — Что за нелепость посылать мне букет! Почему букет? И почему именно сегодня вечером? Я не собираюсь на бал, я не невеста. Но есть люди, которые всегда ведут себя нелепо.

Она вернулась к двери, распахнула ее и крикнула:

— Настасия!

Расторопная служанка тотчас явилась на зов, и Арчер услышал, как госпожа Оленская, нарочно отчеканивая каждое слово, чтобы он мог уловить смысл ее речи, говорит по-итальянски:

— Сейчас же выкинь это в мусорную корзину, — и в ответ на негодующий взгляд Настасий добавляет — Впрочем, нет, бедные цветы тут ни при чем. Вели мальчику отнести их в третий дом отсюда, мистеру Уинсетту — тому темноволосому джентльмену, который сегодня у нас обедал. У него больная жена — быть может, они ее порадуют. Мальчик ушел? Ну что ж, голубушка, тогда сбегай сама. Накинь мое манто и беги. Я хочу поскорее убрать их из дому. И ни за что на свете не говори, что они от меня!

Она накинула на плечи служанки свое нарядное бархатное манто и вернулась в гостиную, громко хлопнув дверью. Грудь ее высоко вздымалась под кружевами, и Арчер подумал, что она вот-вот заплачет, но вместо этого она рассмеялась и, переводя взгляд с маркизы на Арчера, спросила:

— Ну, а вы — вы подружились?

— Об этом пусть скажет мистер Арчер, милочка. Он терпеливо ждал, пока ты одевалась.

— Да, времени у вас было достаточно, я никак не могла прибрать волосы, — сказала госпожа Оленская, подняв руку к взбитым локонам прически. — Кстати, доктор Карвер уже ушел, а вы можете опоздать к Бленкерам, тетя. Мистер Арчер, будьте так добры, посадите тетю в карету.

Она пошла за маркизой в прихожую, проследила, чтобы ее облачили во всевозможные ботики, палантины и шали, крикнула ей вслед:

— Позаботьтесь, чтобы карета вернулась за мною к десяти, — и прошла обратно в гостиную.

Возвратившись туда же, Арчер увидел, что она стоит у камина и смотрит на себя в зеркало. В нью-йоркском обществе дамы обыкновенно не называли своих горничных «голубушками» и не посылали их с поручениями в своих нарядных манто, и Арчер, несмотря на обуревавшие его чувства, испытал, однако, приятное волнение от того, что находится в мире, где действие с такой олимпийской скоростью следует за побуждением.

Когда он подошел к госпоже Оленской сзади, она продолжала стоять неподвижно, и на секунду глаза их встретились в зеркале, потом она обернулась, уселась в углу дивана и вздохнула:

— Теперь самое время закурить.

Он подал ей коробку с сигаретами, зажег лучинку, и, когда пламя осветило ей лицо, она посмотрела на него смеющимися глазами и спросила:

— Как я нравлюсь вам во гневе?

Помолчав, Арчер внезапно собрался с духом и ответил:

— Это помогает мне понять, что сказала о вас ваша тетушка.

— Я так и думала, что она говорила обо мне. Так что же она сказала?

— Она сказала, что вы привыкли ко многому такому, чего мы никогда не сможем дать вам здесь, — к роскоши, развлечениям и удовольствиям.

Госпожа Оленская слегка улыбнулась в колечко дыма, вылетевшее из ее губ.

— Медора неисправимо романтична. Это заменяет ей столько других вещей!

Арчер снова заколебался и снова решил рискнуть:

— Скажите, не влияет ли порою романтичность вашей тетушки на достоверность ее суждений?

— Вы хотите спросить, говорит ли она правду? — задумалась племянница маркизы. — Я бы сказала так: почти во всем, что она говорит, есть доля правды и неправды. Но почему вы спрашиваете? Что она вам тут наговорила?

Он отвернулся к огню, потом снова посмотрел на ее сияющую фигуру. Сердце его сжалось при мысли, что сегодня их последний вечер у этого камина и что через несколько минут за нею приедет карета.

— Она говорит… она уверяет, будто граф Оленский просил ее уговорить вас к нему вернуться.

Госпожа Оленская ничего не ответила. Она сидела неподвижно, держа в приподнятой руке сигарету. Выражение ее лица не изменилось, и Арчер вспомнил, что уже давно заметил ее кажущуюся неспособность удивляться.

— Так вы это знали? — вырвалось у него.

Она молчала так долго, что с сигареты посыпался пепел. Она стряхнула его на пол.

— Она намекала на какое-то письмо. Бедняжка! Намеки Медоры…

— Уж не по просьбе ли вашего мужа она неожиданно сюда приехала?

Госпожа Оленская, казалось, обдумывала эту возможность.

— И этого тоже нельзя утверждать наверное. Она сказала мне, что ее «призвал» доктор Карвер. Боюсь, что она собирается за него замуж… Бедная Медора, у нее всегда есть кто-то, за кого она хочет выйти замуж. Но, возможно, эти люди на Кубе просто от нее устали! По-моему, она была у них чем-то вроде компаньонки. Я, право, не знаю, зачем она приехала.

— Но вы все-таки допускаете, что у нее есть письмо от вашего мужа?

Госпожа Оленская опять погрузилась в молчаливые размышления; потом она сказала:

— Ну что ж, этого следовало ожидать.

Молодой человек встал и прислонился к камину. Его вдруг охватила тревога, и мысль, что их время на исходе и что в любую минуту он может услышать шум колес возвратившегося экипажа, на миг лишила его дара речи.

— Знаете, ведь ваша тетушка уверена, что вы вернетесь.

Госпожа Оленская быстро подняла голову. Густой румянец, покрыв ее лицо, разлился по шее и плечам. Она краснела редко и мучительно, словно кровь обжигала ей кожу.

— Обо мне и раньше плохо думали, — сказала она.

— О, Эллен, простите, я просто дурак и негодяй! Она слегка улыбнулась.

— Вы страшно нервничаете. У вас свои, заботы. Я знаю, вы не одобряете неблагоразумного отношения Велландов к вашей свадьбе, и я совершенно с вами согласна. Европейцам непонятен смысл наших долгих американских помолвок; мне кажется, они не так уравновешенны, как мы. — Слово «мы» она произнесла с еле заметным ударением, которое придало ему иронический оттенок.

Арчер почувствовал иронию, но не осмелился принять вызов. Ведь, может быть, она нарочно не поддержала разговор о своих заботах, а теперь, когда своей последней фразой он, очевидно, причинил ей такую боль, ему ос-# тается лишь повиноваться. Однако ощущение неотвратимого хода времени толкало его на отчаянные поступки; он не мог вынести мысли, что между ними еще раз возникнет словесный барьер.

— Да, — отрывисто проговорил он. — Я ездил на юг просить Мэй выйти за меня замуж после пасхи. Ничто не мешает нам пожениться именно тогда.

— Мэй вас обожает — и вы не могли ее убедить? Мне казалось, она слишком умна, чтобы разделять такие нелепые предрассудки.

— Она и в самом деле слишком умна — она их не разделяет.

Графиня Оленская подняла на него глаза.

— В таком случае я не понимаю… Арчер покраснел и поспешил ответить:

— У нас был откровенный разговор — можно сказать, впервые. Она думает, что мое нетерпение — дурной признак.

— Милосердный боже! Дурной признак?

— Она думает, будто я не уверен, что она мне не разонравится. Короче, она думает, что я хочу немедленно на ней жениться, чтобы уйти от какой-то другой женщины, которая… которая нравится мне больше.

Госпожа Оленская с любопытством на него посмотрела.

— Но если она так думает, почему она не торопится тоже?

— Потому что она не такая, она гораздо благороднее. Она тем более настаивает на продолжительной помолвке, что хочет дать мне время…

— Время отказаться от нее ради другой женщины?

— Если я захочу.

Госпожа Оленская наклонилась и неподвижным взглядом посмотрела в огонь. С тихой улицы до Арчера донесся приближающийся топот ее лошадей.

— Да, это очень благородно, — с легкой дрожью в голосе произнесла она.

— Очень. Но это смешно.

— Смешно? Потому что вы не любите никакую другую женщину?

— Потому что я не собираюсь жениться ни на какой другой женщине.

— А-а-а. — Снова наступило долгое молчание. Наконец она подняла на него глаза и спросила: — Эта другая женщина… она вас любит?

— О, никакой другой женщины нет. То есть та особа, о которой думала Мэй… она никогда…

— Тогда зачем вам так торопиться?

— Вот ваша карета, — сказал Арчер.

Она приподнялась и отсутствующим взглядом посмотрела вокруг. Веер и перчатки лежали возле нее на диване, и она машинально их взяла.

— Да, мне, пожалуй, пора ехать.

— Вы едете к миссис Стразерс?

— Да. — Улыбнувшись, она добавила: — Я должна ездить туда, куда меня приглашают, иначе мне будет совсем одиноко. Почему бы вам не поехать со мной?

Арчер почувствовал, что любой ценой должен ее удержать, должен заставить ее подарить ему остаток вечера. Не отвечая на ее вопрос, он продолжал стоять, опершись о камин, устремив глаза на руку, в которой она держала перчатки и веер, словно желая проверить, хватит ли у него сил заставить ее их отбросить.

— Мэй угадала правду, — сказал он. — Другая женщина есть — но не та, про кого она думает.

Эллен Оленская молчала и не шевелилась. Через некоторое время он подошел, сел с нею рядом и, взяв ее руку, тихонько разжал ее, так что перчатки и веер упали на диван между ними.

Она мгновенно поднялась и, высвободив руку, передвинулась к противоположной стороне камина.

— Прошу вас, не пытайтесь со мною флиртовать! Слишком многие это делали, — нахмурившись, воскликнула она.

Арчер покраснел и тоже встал. Более горького упрека бросить ему она не могла.

— Я никогда не пытался, с вами флиртовать, — сказал рн, — и никогда не буду. Но вы та женщина, на которой я бы женился, если б это было возможно для нас обоих.

— Возможно для нас обоих? — Она с неподдельным изумлением на него взглянула. — И это говорите вы — когда вы сами сделали это невозможным?

Он устремил на нее взгляд, словно отыскивая путь во тьме, сквозь которую пробивался один-единственный ослепительный луч света.

— Я сделал это невозможным?

— Вы, вы, вы! — закричала она. Губы у нее дрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет. — Разве не вы заставили меня отказаться от развода, разве не вы объяснили мне, что это эгоистично и дурно, что надо пожертвовать собой ради сохранения священных уз брака… ради спасения семьи от огласки и от скандала? И потому, что моя семья должна стать вашей семьей… ради Мэй и ради вас я поступила так, как вы мне велели, так, как, по вашим словам, я должна была поступить. — Она неожиданно рассмеялась. — Я и не скрывала, что делаю это ради вас!

Она снова опустилась на диван, поникнув среди волнистых складок своего праздничного наряда, как усталая маска после карнавала, а молодой человек стоял у камина, не сводя с нее глаз.

— Боже мой, — простонал он, — а я-то думал…

— Что вы думали?

— Не спрашивайте меня, что я думал!

Все еще глядя на нее, он увидел, как давешний жгучий румянец, поднимаясь от шеи, заливает ей лицо. Она выпрямилась и исполненным сурового достоинства взглядом отвечала на его взгляд.

— И все же я вас спрашиваю.

— Понимаете… в том письме, которое вы дали мне прочитать… было сказано…

— В письме моего мужа?

— Да.

— Того, что сказано в этом письме, я не боялась. Боялась я только одного: навлечь позор и бесчестье на всю семью — на, вас и Мэй.

— Боже мой, — опять простонал он, закрывая лицо руками.

Наступившее вслед за этим молчание легло на них тяжким грузом непоправимой утраты. Арчеру казалось.

будто оно придавило его, как собственное надгробие, и во всем бесконечном будущем нет ничего, что когда-нибудь снимет этот груз с его души. Он не двигался, не отнимал от лица рук, и закрытые глаза его продолжали смотреть в непроглядную тьму.

— По крайней мере я любил вас… — вырвалось у него. С другой стороны камина, из уголка дивана, где, как он думал, она все еще сидела, послышалось слабое сдавленное рыдание, словно плакал ребенок. Он вскочил и подошел к ней.

— Эллен! Что за безумие? Почему вы плачете? Все, что было сделано, можно переделать. Я пока еще свободен, и вы тоже освободитесь. — Он обнял ее; лицо ее, словно мокрый цветок, коснулось его губ, и все их напрасные страхи рассеялись, как призраки в лучах восходящего солнца. Зачем же было целых пять минут спорить с нею через всю комнату, когда от одного лишь прикосновения все сразу стало так просто?

Она ответила на поцелуй, но тотчас же вся сжалась в его объятиях, отстранила его и встала.

— Бедный Ньюленд, рано или поздно это должно было случиться. Но это ничего не меняет, — сказала она.

— Это меняет всю мою жизнь.

— Нет, нет, так не должно быть и не будет. Вы помолвлены с Мэй Велланд, а я замужем.

Вспыхнув, Арчер тоже поднялся.

— Чепуха! — решительно возразил он. — Слишком поздно думать о таких вещах! Мы не имеем права обманывать себя и других. О вашем замужестве мы говорить не будем, но неужели вы могли себе представить, что после всего этого я женюсь на Мэй?

Она молчала, опершись тонкими руками на плиту камина, а в зеркале у нее за спиной был виден ее профиль. Один локон выбился из прически и упал ей на шею. Она казалась измученной, даже постаревшей.

— Я не могу себе представить, как вы скажете об этом Мэй. А вы можете?

Он равнодушно пожал плечами.

— Слишком поздно делать что-либо другое.

— Вы говорите это потому, что сейчас легче всего сказать именно такие слова, а не потому, что это правда. На самом деле слишком поздно менять наше общее решение.

— Но я вас просто не понимаю!

Она улыбнулась вымученной улыбкой, от которой лицо ее не разгладилось, а лишь еще более сжалось.

— Вы не понимаете потому, что не знаете, как вы все для меня изменили — да, да, с самого начала, задолго до того, как мне стало известно обо всем, что вы сделали.

— Обо всем, что я сделал?

— Да. Сначала я просто не понимала, что здесь все меня сторонятся, считают меня дурной женщиной. По-моему, они даже отказались обедать со мной за одним столом. Я узнала обо всем этом позже, узнала, как вы уговорили свою матушку поехать с вами к ван дер Лайденам и как вы настаивали на оглашении вашей помолвки на балу у Бофортов, чтобы вместо одной семьи меня могли поддержать сразу две…

При этих словах он рассмеялся.

— Вообразите только, как я была глупа и ненаблюдательна! — продолжала она. — Я ничего этого не знала, пока бабушка однажды все это мне не выболтала. Нью-Йорк означал для меня просто покой и свободу, просто возвращение домой. И я была так счастлива вновь очутиться среди своих, что мне казалось, будто все такие хорошие, добрые и все рады меня видеть. Но я с самого начала чувствовала, что нет никого добрее вас; никто не объяснил мне, почему надо сделать то, что сначала казалось таким трудным и… и ненужным. Эти хорошие люди не могли меня убедить, и я чувствовала, что они никогда не подвергались соблазну. Но вы знали, вы поняли, вы чувствовали, как внешний мир цепляется за людей всеми своими золотыми руками, и все же вам было ненавистно то, что он от них требует, вам было ненавистно счастье, купленное ценою вероломства, жестокости и равнодушия. Раньше я этого не знала… и это лучше всего, что я знала.

Она говорила глухим, ровным голосом, без слез, без видимых признаков волнения, и каждое слово, слетавшее с ее уст, расплавленным свинцом жгло ему грудь. Опустив голову на руки, он смотрел на каминный коврик и на кончик атласной туфельки, выглядывавшей из-под ее платья, потом вдруг встал на колени и поцеловал эту туфельку.

Она наклонилась над ним, положила руки ему на плечи и посмотрела на него таким глубоким взглядом, что он не мог шелохнуться.

— О, не будем переделывать то. что вы сделали! — вскричала она. — Я уже не могу вернуться к прежнему образу мыслей. Я не смогу любить вас, если я от вас не откажусь.

В отчаянии он протянул к ней руки, но она отпрянула, и они молча смотрели друг на друга через преграду, которую воздвигли между ними ее слова. Внезапно его охватил гнев.

— А Бофорт? Уж не он ли заменит меня?

Когда у него вырвались эти слова, он приготовился к ответной вспышке гнева, он даже был бы рад, что она даст пищу для его ярости. Но госпожа Оленская лишь чуть-чуть побледнела; опустив руки и слегка наклонив голову, она продолжала стоять, словно что-то обдумывая.

— Он ждет вас сейчас у миссис Стразерс, почему же вы к нему не едете? — усмехнулся Арчер.

Она позвонила.

— Я сегодня никуда не поеду, вели карете вернуться за синьорой маркизой, — сказала она явившейся на зов служанке.

Когда дверь снова затворилась, Арчер все еще смотрел на нее полными горечи глазами.

— К чему эта жертва? Ведь вы сказали, что вы одиноки, и я не смею мешать вам встречаться с друзьями.

Она улыбнулась ему из-под мокрых ресниц.

— Теперь я не буду одинокой. Я была одинока, мне было страшно. Но пустоты и тьмы больше нет, и теперь, заглядывая в свое сердце, я чувствую себя как ребенок, который среди ночи входит в комнату, где всегда светло.

Всем своим обликом и тоном она как бы воздвигала между ними невидимую, но непреодолимую преграду, и Арчер снова простонал:

— Я вас не понимаю!

— Но вы понимаете Мэй!

Он покраснел от досады, но не сводил с нее глаз.

— Мэй готова от меня отказаться.

— Что? Через три дня после того, как вы на коленях умоляли ее ускорить свадьбу?

— Она отказалась, и это дает мне право… *

— Ах, вы объяснили мне, какое это отвратительное слово, — сказала она.

Он отвернулся, охваченный смертельной усталостью. Казалось, будто он много часов подряд карабкался по отвесной скале, и теперь, когда ему удалось наконец добраться до самой вершины, руки его ослабели, и он вниз головой рухнул в темную пропасть.

Если б только можно было снова заключить ее в объятия, он опроверг бы все ее доводы, но она все еще держала его на расстоянии — в ее облике и взгляде было что-то непостижимо отрешенное, да и сам он был исполнен благоговения перед ее искренностью.

— Мы должны сделать это сейчас, ведь потом будет хуже — хуже для всех… — взмолился он наконец.

— Нет, нет, нет! — вскричала она, словно он чем-то ее испугал.

В эту минуту раздался долгий пронзительный звонок. Они не слышали, чтобы к дому подъехал экипаж, и неподвижно застыли, с тревогой глядя друг на друга.

В прихожей послышались шаги Настасии; она открыла входную дверь и тотчас же вручила госпоже Оленской телеграмму.

— Дама очень радовалась цветам, — сказала Настасия, разглаживая фартук. — Она думала, что их прислал ее signor marito, и она немножко поплакала и сказала, что это безумие.

Графиня улыбнулась, взяла желтый конверт, разорвала и поднесла его к лампе, а когда дверь за Настасией закрылась, протянула телеграмму Арчеру.

Телеграмма была отправлена из Сент-Огастина и адресована графине Оленской. Он прочитал: «Бабушкина телеграмма помогла. Папа и мама согласны на свадьбу после пасхи. Телеграфирую Ньюленду. Не нахожу слов от счастья и люблю вас нежно. Благодарная Мэй».

Полчаса спустя, отперев парадную дверь своего дома, Арчер поверх кучки ожидавших его записок и писем нашел на столе в прихожей точно такой же конверт. Телеграмма, тоже от Мэй Велланд, гласила: «Родители согласны свадьбу вторник после пасхи в двенадцать церкви Милости господней восемь подружек пожалуйста повидайтесь пастором счастлива люблю Мэй».

Он скомкал желтый листок, словно этим жестом можно было уничтожить известие, которое в нем заключалось. Потом вытащил маленький карманный календарик и дрожащими пальцами принялся его перелистывать, но, не найдя того, что искал, сунул телеграмму в карман и поднялся по лестнице.

Из-под двери небольшой комнаты, служившей Джейни туалетной и приемной, пробивался свет, и он нетерпеливо в нее постучал. Дверь отворилась, и перед ним предстала сестра в своем допотопном лиловом фланелевом халате с папильотками в волосах. Она казалась бледной и встревоженной.

— Ньюленд! Надеюсь, в этой телеграмме нет ничего плохого? Я нарочно ждала тебя на случай, если… — (Ничто из его переписки не могло укрыться от Джейни.)

Он пропустил ее вопрос мимо ушей.

— Послушай, когда нынче пасха?

Безбожие брата, казалось, потрясло Джейни.

— Пасха? Ньюленд! Разумеется, на первой неделе апреля! Как ты можешь этого не знать?

— На первой неделе? — Он снова стал листать свой календарик, нетерпеливым шепотом что-то подсчитывая. — Ты сказала, на первой неделе?

— Господи, да что случилось?

— Ничего не случилось, если не считать того, что через месяц я женюсь.

Джейни бросилась ему на шею и прижала его к своей лиловой фланелевой груди.

— О Ньюленд, это же чудесно! Я так рада! Но, милый, чему ты смеешься? Тише, ты разбудишь маму!

Назад: 9

Дальше: КНИГА II