Иммигранты и местные

Написанный примерно в 600 году византийский военный трактат, нередко приписываемый императору Маврикию (582–602), содержит весьма занимательный комментарий об отношении одной из первых славянских групп к пленникам, захваченным во время набегов: «Взятые в плен у них не обращаются навсегда в рабство, как у других народов, но состоят в неволе только на определенный срок, а затем им предлагается на выбор: или, заплатив выкуп, вернуться на родину, или оставаться у них свободными в качестве друзей».

И это сразу поднимает главную проблему, необходимую для понимания поразительно быстрого становления господства славян от Эльбы до Волги в раннее Средневековье. С одной стороны, никто не утверждает, что элемент миграции вовсе не присутствовал в этом процессе, – ведь они действительно расселялись по другим регионам. С другой стороны, старые культурно-исторические квазинационалистические представления о славянах как о «народе», некой единой группе населения, которая вышла из одного географического пункта и двинулась, постоянно увеличиваясь, по просторам Европы, не вызывают доверия. Схожим образом более ранние миграции германцев в IV–VI веках (хотя они и превратились со временем в переселение крупных миграционных групп) были не настолько масштабными, чтобы опустели целые регионы Европы, которые затронул коллапс германских культур. Большинство этих областей вновь появляются в источниках Каролингской эпохи как принадлежащие славянам, но первые мигранты из их числа, по большей части, взаимодействовали с местным населением. Следовательно, перед нами встают две основные исследовательские задачи: во-первых, определить с точки зрения демографии, насколько масштабным феноменом была миграция славян; во-вторых, понять, какого рода отношения формировались у пришельцев с местным населением в тех или иных пунктах назначения.

Сведений из источников тех лет у нас нет, но есть причины полагать, что переселенцы сталкивались с немногочисленным местным населением в регионах, затронутых коллапсом германской культуры, и даже, в редких случаях, обнаруживали совершенно незанятые земли. О населении некоторых областей у нас сохранились данные. В Богемии, к примеру, в позднеримский период наблюдалось значительное сокращение численности жителей. Двадцать четыре основных места раскопок (по большей части кладбищ) существовали с раннеримского периода, а в поздней Античности их осталось всего четырнадцать. Следовательно, славянские иммигранты в Богемии обнаружили не совсем пустые земли, но жителей там стало гораздо меньше, нежели в былые времена. В других регионах необходимые данные предоставляют спорово-пыльцевые диаграммы. Пыльцу разносит ветер, и она опускается в том числе в водоемы со стоячей водой. Образец можно взять со дна – чаще всего озера – и исследовать. Продолжительное ведение сельского хозяйства проявляется в непрерывном образовании слоев, в которых мало пыльцы с деревьев или травы или в наличии пыльцы одних и тех же сортов злаков. Пыльцевые диаграммы невозможно получить в большей части Европы, но имеющиеся указывают на то, что в некоторых местах значительная часть неславянского населения никуда не ушла. Образцы с балтийского острова Рюген и из Саалеланда показывают более или менее непрерывную сельскохозяйственную деятельность с римского до славянского периода, несмотря на то что оба этих региона стали славянскими еще до IX века. Но в других областях картина иная. Во многих районах Мекленбурга в бывшей ГДР пыльцевые диаграммы указывают на внезапное возобновление ведения сельского хозяйства в тот же период. По крайней мере, здесь иммигранты славянской эпохи, похоже, начинали возделывать землю с нуля. Схожие данные о перерыве в возделывании земли и ее зарастании лесом также получены в Бискупине, в современной Польше.

Там, где пыльца не в силах нам помочь, приходится ориентироваться по более общим признакам. Некоторые указывают на то, что не следует недооценивать демографический элемент славянизации. По словам Прокопия, незадачливые герулы, изгнанные с земель в среднем течении Дуная в 512 году, двинулись на север по владениям славян, а затем в «пустые земли», прежде чем наконец вышли в Скандинавию. Пустой регион, судя по всему, – это север Центральной Европы, где-то за Моравскими Воротами, и это сообщение говорит о резком сокращении населения в том регионе, поскольку земли между Моравскими Воротами и Скандинавией в римский период были заселены. Есть также причины полагать, что миграционный процесс вызвал бы существенный прирост населения у славянских иммигрантов. Лимит роста популяции человека лишь один – доступные продовольственные ресурсы. Если производится больше еды, больше детей выживают, выше сопротивляемость болезням, и парам часто разрешают жениться в более молодом возрасте, а в результате население может увеличиваться с поразительной быстротой. В случае со славянами мы не можем опираться на точные подсчеты, но у нас много причин полагать, что демографические последствия переселения были довольно заметными. Прежде всего, миграция вывела славян из лесной зоны России и привела на более плодородную почву Центральной Европы. К тому же корчакские и пеньковские земледельцы быстро переняли более эффективный тип плуга, использовавшийся в Римской империи и на ее периферии к 400 году, забыв о своих сохах и ралах. Новые плуги позволили им не рыхлить, а перемешивать почву, чтобы сорняки гнили в ней, увеличивая и сохраняя ее плодородность, а значит, получать больший урожай. Даже если мы не можем назвать точных цифр, приходится прийти к выводу, что миграция вызвала рост населения в славяноязычных племенах, что, в свою очередь, позволило им быстрее колонизировать новые земли в Центральной Европе. Не все славяне, конечно, могли лично обеспечить тройной прирост населения, как сделал франкский купец Само, давший жизнь двадцати двум сыновьям и пятнадцати дочерям – с незначительной помощью своих двенадцати жен, – однако прирост населения был вполне ощутимым.

В то же время у нас есть другие косвенные подтверждения данных, полученных с помощью пыльцевых диаграмм с Рюгена и Саалеланда. Суковско-дзедзицкая система, занимавшая главную часть современной Польши, отличается большим количеством глиняных изделий корчакского типа, но, как мы видели, ее остатки отличаются куда большим разнообразием видов горшков. В придачу к стандартным горшкам корчакского типа для приготовления пищи (которые обладают, как правило, более широкой горловиной, нежели традиционные варианты) в суковско-дзедзицких поселениях обнаруживаются самые разные горшки средних размеров, округлые миски и пузатые кувшины. И большая часть посуды не корчакского типа выглядит как сделанные вручную варианты керамических изделий, которые изготавливались на гончарном круге в том же регионе пшеворскими гончарами в последний век германского господства. Эти сходства могут объясняться тем, что корчакские гончары находили пшеворскую керамику в заброшенных поселениях, но больше подобных имитаций нигде не встречается. Куда более вероятно, что мы видим результаты взаимодействия между корчакскими славянами и местным постпшеворским населением, по-прежнему проживающим в этих землях.

Разнообразие имеющихся свидетельств – как специфических, так и более обыденных – говорит о том, что демографическую значимость коллапса германской культуры и славянской иммиграции не так легко охарактеризовать. Немалая часть крестьянского населения продолжала заниматься своим делом, по крайней мере в некоторых зонах старой германской Европы, несмотря на переселение больших групп в IV–VI веках. Однако археологические свидетельства из Богемии указывают на то, что все-таки нужно учитывать общее снижение численности местного населения, которое, как показывают пыльцевые диаграммы, могло в некоторых местах даже привести к полному прекращению сельскохозяйственных работ – то же самое нередко обнаруживалось в приграничных рубежах Римской империи в период после ее распада. Если к этой картине прибавить еще вовлеченные в миграционный процесс славяноязычные группы, численность которых быстро росла по мере того, как они усваивали более развитые способы ведения сельского хозяйства на плодородных почвах, то, пожалуй, переселение славян и впрямь следует рассматривать как серьезный демографический сдвиг, даже если оно не всегда и не всюду принимало форму повторной колонизации покинутых территорий.

В некоторых кругах утверждение, что миграции крупных масштабов в 1-м тысячелетии не было вовсе, а значит, она не могла и спровоцировать серьезных демографических (в противовес политическим и культурным) перемен, превратилось в мантру, а значит, стоит подробнее остановиться на этом моменте. Когда речь идет об обществе со строгой иерархией, культурный коллапс, ассоциируемый с исчезновением элиты, не сопровождается массовым исходом населения. Как мы видели ранее, согласно «Монемвасийской хронике», появление славян на Пелопоннесе привело к полной эвакуации исконного греческого населения. Однако, когда славяне близ Патры в начале IX века подняли бунт, среди них проживало и местное греческое население. Возможно, греки со временем вернулись из Калабрии, но в это сложно поверить. С точки зрения логистики эвакуация по морю населения целого региона была бы невозможна, учитывая, какие корабли тогда имелись в наличии. При схожих обстоятельствах на западе только богатые представители класса землевладельцев, обладавшие движимым имуществом, бежали прочь.

Нечто похожее, разумеется, произошло и на Пелопоннесе, хотя «Хроника» рисует другую картину, – на это указывает реакция на возрастающее давление со стороны славян жителей других регионов Балкан. Другой более поздний источник, хотя считается, что он опирается на более ранние письменные памятники, сообщает, что Салона на северо-западе сдалась славянам, так как город охватила паника, стоило жителям узнать, что все товары и богатство местная знать свозит к кораблям в гавани. Константин Багрянородный тоже рассказывает о том, что жители Рагузы по-прежнему помнят, что город их был основан иммигрантами, спасавшимися из Питавры. Далее называются их имена: Григорий, Арсафий, Викторин, Виталий, архидиакон Валентин – отец протоспафария Стефана. Протоспафарий – высокий придворный чин, что, вкупе с упоминанием среди этих людей архидиакона, намекает на переселение как раз небольшой группы знатных и богатых людей – возможно, со своими слугами и родней, – а не на массовое бегство всего населения. Культурный коллапс и переселение элиты в римский период, следовательно, скорее всего, касались небольшого процента населения, и вполне вероятно, что славянские иммигранты на Балканах всегда тесно сосуществовали с местными жителями, которые были довольно многочисленны.

Социально-экономическая ситуация в германской Европе в позднеримский период была, однако, совершенно иной. Несмотря на масштабные трансформации, происходившие в течение предыдущих четырех веков, в ней не было ничего похожего на иерархическое разделение на страты, характерное для позднеримского или ранневизантийского общества. Новые германские элиты действительно появились в период с I по IV век, однако по-прежнему представляли собой куда больший процент населения, нежели малочисленный класс землевладельцев, господствовавший в римском мире. Как мы видели в главе 2, все указывает на то, что социальная и политическая власть были разделены между сравнительно широким классом олигархии или свободных людей, а не немногочисленными аристократами. И участие в Völkerwanderung также не ограничивалось господствующим классом. Мы видим по меньшей мере два отдельных социальных класса воинов, не считая рабов, численность которых не указана, и они в иных случаях составляли войско в 10 с лишним тысяч человек, не говоря уже о женщинах и детях. Переселение такой элиты, с большим количеством последователей, оказывало бы совершенно иной эффект на регион, нежели бегство нескольких знатных римлян с имуществом и семьями. Однако все это не опровергает тот факт, что большая часть севера Центральной Европы оставалась заселенной во времена славянской экспансии.

И как, опираясь на эти свидетельства, следует характеризовать отношения между местным населением и иммигрантами, что здесь, что в других регионах, к примеру на Балканах и в европейской части России, где славяноязычные переселенцы столкнулись с уже обитавшими там народами?

Один сравнительно новый подход к проблеме явно основан на сведениях из «Стратегикона» и ряде более общих наблюдений о влиянии на местную материальную культуру установления господства славян в Центральной и Восточной Европе. Самым заметным его результатом стала замена (по крайней мере, в регионах, затронутых коллапсом германской культуры) более крупного и сложного меньшим и простым, практически во всех аспектах жизни, от технологии изготовления керамики до размеров поселений. Это упрощение, как утверждается, было не просто случайным последствием захвата крупных территорий народами, пришедшими из лесов Восточной Европы (которые вели очень простой образ жизни), но и основной причиной их успеха. Считается, что мы видим не столько захват славянами новых земель, сколько распространение привлекательной культурной модели, с энтузиазмом усвояемой мирным крестьянским населением Центральной Европы, оставшимся после того, как старые элиты двинулись на юг и запад в Римскую империю. Как следствие, славяне рассматриваются как носители альтернативного образа жизни, этакие средневековые странники-хиппи, которые повсюду встречали поддержку, в отличие от их более поздних товарищей в тэтчеровской Британии 1980-х годов. Как сообщает Прокопий, среди славян тех времен превалировали уравнительные и резкие, пусть и примитивные идеологии, и они показались весьма привлекательными крестьянам, которые тяжким трудом обеспечивали военную элиту германской Центральной Европы, каковая их ранее эксплуатировала. Эта модель представляет славянизацию как процесс переселения не-элит и эмуляцию культур, в котором при небольшом количестве мигрантов их образ жизни получал стремительное распространение по регионам Центральной Европы, так как его усваивала значительная часть местного населения. Но действительно ли эта модель соответствует имеющимся у нас данным?

По крайней мере, в некоторых районах славянские мигранты обращались с местным населением более благородно, чем, к примеру, в англосаксонской Англии. Ассимиляция, несомненно, имела место. «Стратегикон» указывает, что ранние славянские племена были «открыты» в плане групповой идентичности и готовы, как мы видели, принять пленников в качестве полноправных членов своего общества. Это примечательно. Многие сообщества принимают чужаков, но последним чаще всего приходится занимать, по крайней мере изначально, более низкое социальное положение. К примеру, германские миграционные группы периода «переселения» полного равенства не предлагали. Они завершали миграционный процесс обществом, в котором имелись сформировавшиеся социальные различия между двумя классами воинов и рабами, и новым рекрутам, набранным по пути, высокое положение явно не предоставлялось. Однако, не имея строгой социальной иерархии, которую нужно было бы защищать, ранние славяне были нацелены на привлечение рекрутов, а потому перед чужаками не ставили никаких преград. Помимо «Стратегикона», другие источники не описывают процесс ассимиляции в действии, однако это сообщение косвенно подтверждается историей Само. Чужак, франкский купец, обладавший нужными качествами, стал уважаемым человеком среди сорбов и других славян аваро-франкского пограничья.

Прием чужаков действовал и на менее высоких социальных уровнях. Рост населения, вызванный улучшением технологий земледелия, не может служить адекватным объяснением тому, с какой скоростью огромные просторы Европы стали с 800 года принадлежать славянам. Эта проблема остается, даже если отталкиваться, как я, от предположения, что славянская языковая семья окончательно оформилась до середины 1-го тысячелетия и, как следствие, что славяноязычные народности были более широко рассеяны по Европе уже в 500 году, чем можно предположить по указывающим на них памятникам корчакской культуры. Создание почти полностью славянской Европы от Эльбы до Волги, таким образом, похоже, и впрямь подтверждает поглощение солидной части местного населения. Это, разумеется, говорило бы об исторических условиях, в которых носители славянских языков перенимали бы более развитые технологии земледелия от своих соседей и, в случае с суковско-дзедзицкой системой, более сложные виды керамики. Это вовсе не означает возврата к старым националистическим идеям об исконных «рабах-славянах» между Одером и Вислой, которые потом триумфально освободились от германского господства. Напротив, мы, если честно, не имеем ни малейшего представления о том, какой была лингвистическая и культурная идентичность оставшихся в этом регионе крестьян после коллапса германской культуры, – но, предположительно, они тоже были германцами, поскольку оставались под властью германских народов на протяжении нескольких веков. Как бы то ни было, им предстояло влиться в развивающиеся нормы славянского культурного контекста. Такие масштабные слияния разных культур, нужно подчеркнуть, вполне согласуются с современными исследованиями этничности, которые установили, что группы возводят более крепкие или слабые барьеры вокруг себя в зависимости от обстоятельств. Ранние славяне – по крайней мере, некоторые из них – таким образом представляются примером группы, которая возвела очень слабый барьер, отделяющий их от чужаков, и именно об этом, по сути, говорится в «Стратегиконе». Также стоит оговорить, что это уникальное сообщение, а не топос, характерный для любого римского автора, рассказывающего о варварах.

Однако при этом очень важно не перескакивать с этого утверждения к выводу о том, что славяне заняли огромные просторы Европы в результате относительно мирного процесса. В бывшей ГДР в советскую эпоху было крайне важно с идеологической точки зрения находить подтверждения мирного сосуществования славян с исконным германским населением, и имеющимися данными нередко манипулировали. В эти годы был обнаружен ряд поселений, в которых, как заявлялось, германцы и славяне какое-то время мирно жили бок о бок. Два из них – в Берлине (Марцан и Хеллерсдорф), другие находились в разных регионах, из них самые важные – Дессау-Могискау и Торнов.

Падение Берлинской стены спровоцировало серьезные пересмотры этих утверждений. Позднегерманские и раннеславянские материалы были действительно обнаружены в одних и тех же местах, это было очевидно, но вот идея об их сосуществовании проверки не выдержала. В Хеллерсдорфе германцы и славяне жили в разные периоды, о чем свидетельствуют раскопки в слоях осадочных пород. Результаты говорили о невозможности совместного проживания этих народов в одном поселении, что было после 1989 года подтверждено радиоуглеродным анализом. В Марцане тем же методом германские материалы были датированы 240–400-ми годами, а славянские – 660–780-ми. В этом случае датировка радиоуглеродным анализом лишь подтвердила результаты дендрохронологической датировки, которая указала на то, что остатки древесины славянских времен относятся к VIII веку. Стремясь доказать сосуществование двух народов, археолог счел дендрохронологическую датировку слишком «неправдоподобной», чтобы нужно было обнародовать ее результаты. Более поздняя экспансия славян в Северо-Западной России, как мы видели, явно встречала сопротивление, поэтому отношения иммигрантов с местными вряд ли можно назвать мирными. Не все доказательства их мирного существования сфабрикованы, но ни тот ни другой вариант не является единственным способом взаимодействия пришельцев с местными, о которых говорится в источниках.

Со временем, по мере того как культурная и лингвистическая трансформация, захлестнувшая Центральную и Восточную Европу во второй половине тысячелетия, обретает четкую форму, славяне становятся доминирующей силой в этих землях. Славянское общество, может, и было открытым для чужаков, но лишь для тех, кто хотел присоединиться к ним и стать славянами во всех смыслах этого слова. Мир, созданный славянской иммиграцией, не подразумевает, что пришельцы и местные будут мирно жить своей жизнью, сохраняя все былые различия. Напротив, он породил монолитную культурную форму, в которую главный вклад внесли славяне. Они не просто вошли в общество Центральной Европы и встали во главе уже существующих структур, поэтому здесь мы имеем дело не с моделью переселения элиты в духе Нормандского завоевания. Они переписали социальные нормы, подстроив их под свои собственные. Другими словами, славянизация стала в чем-то похожа на романизацию – она свелась к созданию нового социально-экономического и политического порядка, поглощающего все остальные, с мощным культурным элементом, который стал единственным из существующих. В конечном итоге у населения не было реального выбора, присоединяться к славянам или нет, и славянский язык стал господствующим на всей этой огромной территории.

Нельзя не удивиться и тому, как долго славянские общества оставались настолько открытыми для чужаков, желающих стать их частью на равных правах. Конечно, к 800 году, как мы увидим в главе 10, в некоторых из них произошло расслоение и появилось хищническое отношение к пленникам. К этому времени их уже не принимали в свое общество как равных, но пускали в весьма прибыльное дело – работорговлю. Отсутствие – до IX века – настоящей дифференциации в материальной культуре, которая и отражала бы наличие элиты, может заставить вас подумать, что славяне закрыли свое общество для чужаков сравнительно поздно. Но, как мы видели ранее, элиты могут благоденствовать и без существенных излишков и дорогих товаров. Если зависящие от тебя слуги делают всю тяжелую работу, пока ты больше ешь и наслаждаешься отдыхом, ты тоже становишься, по сути, «элитой», даже не обладая большим количеством блестящих вещичек.

Важно помнить и о том, что, хотя первые славяне, упоминавшиеся в источниках, переселялись небольшими группами – некоторые из них были откровенно маленькими, – то это не делало их мирными. Небольшие отряды славян устраивали налеты на римские Балканы почти беспрерывно с середины VI века, и они быстро получили репутацию весьма воинственного народа. Некоторым пленникам, попавшим к ним в руки, сильно не повезло. 15 тысяч захваченных римлян были посажены на кол близ города Топирос в 549 году, да и другие, убитые в 594-м, когда захвативший их отряд окружили, нашли бы заявления «Стратегикона» о щедрости и гостеприимстве славян по отношению к пленникам весьма неубедительными.

Лучше организованные объединения вроде сербов и хорватов, если верить трактату «Об управлении империей», были, вероятно, еще более грозными, раз они сумели освободиться от господства Аварского каганата. Следовательно, размышляя о славянизации Европы, необходимо понимать, что экспансия происходила в период, когда славянское общество уже было затронуто серьезными изменениями. Одним из результатов стало появление вооруженных групп, весьма боеспособных, а потому сложно представить, чтобы в регионах, где они действовали, славянизация протекала исключительно путем мирного присоединения.

Принимая тот факт, что рассказ «Стратегикона» об этнической открытости действительно правдив по отношению к некоторым из групп, следует все же избегать чрезмерно романтического представления о ранних славянах. Их экспансия проводилась самыми разными сообществами с разной мотивацией, и вполне возможно, что они взаимодействовали с местным населением в новых землях по-разному. В некоторых регионах центра Северной Европы славянская иммиграция стала фактически повторной колонизацией земель, покинутых германскими мигрантами эпохи Völkerwanderung, или же и вовсе заселением территорий, покрытых лесом и потому ранее не возделываемых. Там, где местное население все же сохранилось, хотя и не в виде государственных структур, славянские иммигранты, возможно, пошли по пути «воссоздания элиты», примерно как в ранней англосаксонской Англии или Северо-Восточной Таллии. Здесь в итоге появились новые способы объединения исконного населения с пришлым. Но даже если некоторые славянские племена были открыты для чужаков, а процесс славянизации в целом протекал более мирно, чем в Галлии или Англии, иммигранты стали господствовать – притом безраздельно – в созданных обществах.

В целом, несмотря на отсутствие точных цифр, не приходится сомневаться в том, что в качественном соотношении, на которое опираются современные исследования, славянская экспансия должна рассматриваться как пример массовой миграции. Политические и культурные потрясения, вызванные их миграционными потоками в пунктах назначения, были весьма ощутимыми. Большая часть Балканского полуострова, Центральная Европа вплоть до Эльбы на западе, большая часть Украины и огромная территория запада России стали зоной господства славян за три или четыре века после 500 года. Это было ново. На немалой части этих земель раньше господствовали германцы и балты – или же они входили в состав Восточной Римской империи. Учитывая нехватку достоверных сведений, кто-то может возразить, что экспансия славян была медленным процессом, а потому не могла стать настоящим «потрясением». И в этом есть зерно истины. Коллапс германской культуры говорит о том, что в некоторых регионах, на которые распространилась власть славян, первое потрясение произошло еще до того, как они прибыли сюда. Исчезновение социально-политической элиты и традиций материальной культуры, развивавшейся семь столетий, не могло не повлиять на местное население и тем самым подготовило почву для славянской экспансии в форме переселения небольших миграционных групп. Однако в других регионах становление славянского господства было внезапным, и оно нередко утверждалось силой. Вплоть до 610-х годов византийские войска с трудом сдерживали натиск славян по дунайской границе, не давая налетам превратиться в полноценное переселение. И когда граница пала, началась масштабная миграция. Укрепленные поселения роменско-борщевской эпохи тоже говорят о том, что нет причин полагать, будто Балканы были единственным регионом, где экспансия славян встречала яростное сопротивление, для преодоления которого требовались более крупные и агрессивные миграционные единицы.

Миграционный процесс также вызвал шок – оцениваемый по экономическим и социально-политическим сдвигам – по крайней мере среди некоторых славянских племен. Нам мало что известно о них до этих событий – только то, что они появились где-то на восточных рубежах Великой Европейской равнины. Как мы видели, общий характер культурных систем корчакского типа говорит о простом образе жизни их носителей, практикующих несложные виды земледелия и не обладающих многочисленными материальными ценностями, и в целом это определение совпадает с описаниями раннеславянского общества в византийских источниках, которые подчеркивают бедность, простоту и сравнительное равноправие в их среде. Миграция в конечном счете изменила все это, в каких-то народах быстрее, в каких-то медленнее. Одним из первых ее итогов стало появление класса профессиональных воинов, который оформился еще на предгорьях Карпат. Это было необходимо, чтобы в полной мере воспользоваться своей нынешней близостью к балканским провинциям Римской империи и устраивать успешные набеги на них. В дальнейшем эти изменения распространились гораздо шире по землям, на которых господствовали славяне. Не приходится сомневаться в том, что по своим характеристикам славянская экспансия должна рассматриваться как массовая миграция. Однако почему она вообще имела место и почему сопутствующие ей процессы протекали именно так?