Она написала на работу, что нездорова, проблемы с желудком, – в какой-то мере это даже была правда. Около десяти утра к ней постучалась Мари, попросила выйти попрощаться с Рамоном, но малейшее телесное движение заставляло Пип вспомнить, что она натворила вчера. Когда Мари, подойдя к ее двери во второй раз, решилась войти в комнату и посмотреть, что в ней делается, Пип едва хватило голоса прошептать: уйди.

– Ты не заболела? – спросила Мари.

– Пожалуйста, уйди. И закрой за собой дверь.

Она слышала, как Мари подходит ближе, как опускается на колени.

– Я пришла попрощаться, – сказала Мари.

Пип не открыла глаз и ничего не ответила, а слова, которые затем излила на нее Мари, были лишены смысла, просто били ее одно за другим по мозгам, и ей ничего не оставалось, как ждать конца этой пытки. Но за пыткой словами последовала другая, еще худшая: Мари стала гладить ее по плечу.

– Ты так и не поговоришь со мной? – спросила Мари.

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уйди, – только и смогла произнести Пип.

Мари нехотя ушла, и это была новая почти невыносимая пытка, которой звук закрывающейся двери не прекратил. Ничто не могло ее прекратить. Пип не могла подняться с постели, тем более покинуть комнату, тем более выйти на улицу, под сильный солнечный свет очередного дня, прекрасного, но не для нее, прекрасного до отвращения – она бы там просто умерла от стыда. У нее было полплитки темного шоколада, им она и питалась весь день, откусывала дольку, а потом лежала в полной неподвижности, оправляясь от этого напоминания о ее физическом я с его видимостью, которая так тяготила мать. Даже слезы были бы напоминанием, поэтому Пип не плакала. Ждала, что с приходом темноты станет полегче, но ошиблась. Изменилось только одно: теперь она могла рыдать об утрате Стивена, приступами, много часов подряд.