Первым опомнился профессор. Взглянув случайно в ущелье, он увидел сейка, убегавшего вдали между камнями, загромождавшими узкую тропинку: на плече у сейка был один из ящиков расхищенного у путешественников багажа. Это напомнило Авдею Макаровичу его невознаградимую потерю.

— Рукописи! Наши драгоценные рукописи! — вскричал он, шпоря лошадь и бросаясь в ущелье, вслед за убегавшим сейком.

Но Оджали, неизвестно каким образом распутавший себе руки, вскочил с земли и повис на узде профессорского коня.

— Сагиб, сагиб! — кричал он, волочась по земле, — куда ты? Тебя там убьют! Остановись!

Андрей Иванович подъехал на помощь Оджали.

— Куда вы, в самом деле, Авдей Макарович? — вскричал в свою очередь Грачев, удерживая за руку вырывавшегося профессора: — ведь там целая дюжина этих разбойников!

— Хоть бы тысяча дьяволов! — бесновался профессор, стараясь вырваться.

— Да полноте же! Опомнитесь! — уговаривал Грачев. — Разве возможно нам двоим справиться с толпой вооруженных разбойников?

— Но рукописи! Наши рукописи! Моя грамматика, лексикон! Поэма, писанная на листьях зонтичной пальмы! — восклицал почти в отчаянии Авдей Макарович.

— Во всяком случае вдвоем мы не в состоянии их выручить. Нужно обратиться к постороннему содействию. Нам, вероятно, поможет Мак-Ивор… Наконец, у нас есть Деодара!

— Но ведь, батенька, они унесут их в горы, скроют их в какой-нибудь недоступной трущобе!

— Очень они нужны безграмотным сейкам! По всей вероятности они горько разочаруются, когда увидят, чем набиты наши ящики.

— В таком случае нужно сейчас же ехать в Магабанпур. Поскачем же, батенька, не теряя минуты!..

— Поскачем, только не в Магабанпур, а в Наги-Девты.

— Зачем в Наги-Девты? Ведь Мак-Ивор в Магабанпуре?

— Мне не за чем ехать в Магабанпур.

— Но ведь ваша же рукопись…

— Мне ее пока не нужно. Я списал себе, что мне понадобится.

— Послушайте, коллега! Ведь это измена делу! Вы бросаете вашу рукопись на произвол судьбы. Неужели вы так мало цените ваше открытие?

— Вовсе нет… и вот вам доказательство: я еду его довершить. А что касается рукописи, то, когда вы ее отыщете, она будет в лучших руках, какие я могу только пожелать.

— А если я ее не отыщу? Если перевод пропал?

— Тогда выпишите из России остальные снимки или, пожалуй, самый оригинал и делайте новый перевод. Вы знаете, где найти Нарайяна.

— Я так и сделаю… Но поэма на листьях зонтичной пальмы!

— Вы ее найдете: вам помогут Мак-Ивор и Деодара.

— Вы правы, батенька… Деодара, если только захочет, сыщет ее на дне моря. Итак, решено: мы здесь расстанемся — я направо, вы налево.

— Но как же мы разделим проводника? И притом, если я даже уступлю его вам, пускаться в горы вдвоем по моему рискованно… Спросите-ка Оджали, Авдей Макарович, как он об этом думает?

Оджали советовал ехать в Наги-Девты, составить новый караван и нанять побольше вооруженных проводников. Иначе, как уверял он, дорога в Магабандур небезопасна. Авдей Макарович должен был согласиться с его доводами. Еще раз посмотрел он печально в ущелье, в котором исчезли его драгоценные рукописи, вздохнул глубоко и поехал в Наги-Девты, вслед за Грачевым.

Сидя за ужином, в ожидании поезда, друзья окончательно определили свой будущий образ действий. Андрей Иванович передал Авдею Макаровичу все имевшиеся при себе деньги, оставив для себя ровно столько, сколько нужно было на проезд до Калькутты. Затем, по приезде в Калькутту, он обещал сделать перевод в Магабанпур, на имя профессора, всей имевшейся в Калькуттском банке суммы, так как в его воздушном путешествии на остров Опасный денег ему не понадобится. После этого, на случай пропажи рукописи и перевода, Андрей Иванович написал в Петербург требование о высылке Авдею Макаровичу другого экземпляра снимков с алюминиевых таблиц, а если понадобится, то и самых таблиц, которые в том же письме передавал в полное и безотчетное распоряжение профессора. Наконец, под влиянием предсказаний Деодары, он пожелал распорядиться своим капиталом, хранившимся в Государственном Банке. Он взял лист бумаги и написал своим твердым, красивым почерком:

"Во имя Отца, Сына и Св. Духа! Отправляясь в опасную экспедицию, исполненную непредвиденных случайностей, весь свой благоприобретенный капитал, помимо своих родственников, которые достаточно обеспечены родовым моим имуществом, завещаю в пользу высших учебных заведений (здесь были поименованы все русские университеты, институты: технологический, горный, инженерный; академии: медицинская и агрономическая, женские медицинские и высшие курсы и т. д.), кроме того, такую-то часть капитала назначаю на образование 100 стипендий для недостаточных молодых людей, учащихся в высших учебных заведениях. Душеприказчиками для исполнения этого завещания назначаю профессора С.-Петербургского университета Авдея Макаровича Семенова и доцента того же университета, доктора Карла Карловича Ликоподиума".

Затем, подписав этот документ, он передал перо Авдею Макаровичу.

— Что это такое, батенька? — спросил тот, глядя на бумагу.

— Прочтите и подпишите.

— Да ведь это завещание.

— Ну, что же? Нужно же куда-нибудь употребить деньги…

— О каких опасностях вы тут говорите?

— Да мало ли какие могут встретиться на пути… Может лопнуть или загореться аэростат, молния может ударить в него, наконец ураган может занести туда, откуда не выберешься.

— Ах, коллега, коллега! Ехали бы вы лучше в Европу…

— Об этом нечего говорить. Alea jacta est! — Вы видите, и я умею иногда пользоваться латынью… Ну-с, вы подписали? Теперь нужно попросить подписать этих двух джентльменов, которые там пьют херес с содовой водою.

Эти джентльмены оказались англиканским пастором и полковником американской службы, путешествовавшими по Индии ради развлечения. Увидя, в чем дело, а тем более увидев внушительные цифры, фигурировавшие в завещании, они с готовностью согласились подписаться в качестве свидетелей и потом горячо пожали руки завещателю и душеприказчику. Впоследствии Андрей Иванович засвидетельствовал это завещание у русского консула в Калькутте, но затем — дальнейшая судьба его неизвестна. В то время, когда, в ожидании поезда, Андрей Иванович устраивал свои дела, верный Оджали бегал по соседним деревням, составляя новый караван и нанимая лошадей и вооруженных проводников для поездки в горы. Дело шло настолько успешно, что наши друзья почти одновременно могли двинуться в путь: один с курьерским поездом, уходившим на юг, другой верхом по только что пройденным горным дорогам, на север к Магабанпуру и, может быть, далее через Пагор к Ягистану.

Проводив Андрея Ивановича в вагон первого класса, профессор горячо обнял и расцеловал его по русскому обычаю со щеки на щеку и долго еще жал ему руку.

— До свидания, коллега! До свидания в Европе! — кричал он, стоя уже на платформе и махая платком вслед уходящему поезду. Не то от напряжения, с которым он смотрел на уносящийся поезд, не то от другой причины что-то стало ему туманить зрение. Подавив тяжелый вздох и точно стыдясь какой-то слабости, профессор отвернулся к стене и вытер глаза носовым платком, затем спрятал его в карман и отправился садиться на лошадь, которую Оджали уже держал под уздцы. Караван тотчас же двинулся в горы. Но профессор не раз оглянулся в ту сторону, куда поезд умчал Андрея Ивановича. Предчувствие говорило ему, что они никогда уже не увидятся на этом свете, и ему сделалось так тяжело и грустно, что он совершенно апатично слушал болтовню Оджали, чувствуя какую-то странную пустоту, точно то дело, которое до этой поры его так сильно занимало, вдруг потеряло для него всякий интерес.

Между тем Андрей Иванович, послав последний привет Авдею Макаровичу, отошел от окна и осмотрелся кругом: он был один в вагоне, предназначенном для европейцев, и мог свободно расположиться, как дома. После долгого и тревожного пути верхом ему было приятно отдохнуть на мягкой и удобной мебели, кроме того, ему хотелось побыть одному, чтобы на просторе обсудить еще раз задуманное им предприятие. Все было так определенно обозначено в рукописи, что он не мог сомневаться в успехе. Конечно, в этом было много чудесного, почти невероятного, но, прожив несколько месяцев в Индии, он уже перестал скептически относиться к той таинственной области, которую прежде, в своем наивном самомнении, считал невозможной. Многое, что он прежде находил выдумкой праздной фантазии, в последнее время он должен был признать за существующие факты. Кроме того, теперь ему часто приходили на ум слова Деодары, высказанные по поводу заявлений о невозможности того или другого факта: действительно, из того, что лучшими умами еще недавно считалось за невозможное, сколько теперь сделалось возможным! Все чудеса, о которых говорилось в арабских сказках, стали уже простым реальным фактом, не способным никого удивить: чудесная зрительная труба, драчун-дубинка и ковер-самолет перешли уже в действительную жизнь и, кроме того, есть многое такое, что и не снилось даже пылкой фантазии араба. В виду этого нет никаких оснований не доверять рукописи. Если многое, что теперь существует, было неизвестно прежде, то и наоборот, что неизвестно теперь, могло быть известно прежде, только знание это погибло вместе с исчезнувшей цивилизацией и, может быть, именно ему назначено судьбой воззвать к новой жизни это забытое знание. Как хорошо он сделал, что списал для себя последние страницы рукописи! Что бы он стал теперь делать? Ждать, пока вышлют из России другой экземпляр снимков и затем переводить снова? Но в это время он наверное сошел бы с ума от нетерпения. Сидя в вагоне, он ощупал боковой карман сюртука, с целью удостовериться, целы ли драгоценные страницы, и затем вынул их, чтобы перечитать снова.