На пути в Рамуни, сидя в просторном банди, запряженной парой белых бычков со смуглым сингалезцем на козлах, новые знакомцы продолжали разговор, начатый в вагоне, в то же время любуясь представлявшейся им красивою местностью. Дорога прихотливыми зигзагами спускалась в долину. В одном месте она обходила громадный камень, на острой вершине которого приютились развалины крохотного храмика, опутанные вьющимися растениями, в другом — ее заставлял уклоняться в сторону глубокий овраг, заросший непроходимой чащей бамбуков, акаций, фикусов и коричных деревьев, порой на пути попадались небольшие ручейки, торопливо убегавшие в долину, и дорога покорно следовала по их течению, пока не представлялось более или менее удобного брода: порой она вдруг упиралась в живую изгородь, окружавшую плантацию чайных деревьев, рисовое поле или рощицу гвоздичных и коричных деревцов, и делало большой крюк вокруг этой изгороди. Все эти изгибы значительно увеличивали расстояние, отделявшее Рамуни от станции железной дороги.

Дорога шла постоянно под гору и чем дальше и ниже в долину она спускалась, тем выше и круче казался синевший вдали противоположный склон долины. Местами на нем — и чем выше, тем чаще, мелькали среди густой тропической растительности развалины старинных индийских храмов и более поздних буддийских монастырей. Иногда только две-три уцелевших колонны, обвитых темною зеленью вьющихся растений, означали место какого-нибудь древнего дворца или храма, и Дайянанда, указывая на те или другие развалины, резко выдвигавшиеся на темном фоне растительности под лучами яркого тропического солнца, сообщал их названия и рассказывал легенду храма или дворца, к которому он принадлежал. По-видимому, Дайянанда знал здесь каждый уголок и мог рассказывать историю каждой кучи камней, намекавшей на существовавшую некогда на этом месте постройку.

Но самого Дайянанду более интересовал вопрос о сродстве санскритского и русского языков, и поэтому, при первой возможности, он постарался перевести разговор на этот предмет и затем снова принялся выспрашивать русские названия тех или других предметов. Авдей Макаровнч с тем большим удовольствием отвечал на подобные вопросы, что чувствовал себя при этом в своей настоящей сфере, — в сфере филологии.

— Да, — говорил он, — действительно, русское "отец" не подходит. Положим, если проследить хорошенько, то можно отыскать и сходное слово. По-санскритски — питер, по-гречески — πατηρ, по-латыни — pater, по-немецки — vater, по нашему, пожалуй, — батя, батенька, батюшка. Но я, видите ли, против такого сближения. На самом деле, — что это такое за "батя"? Мне так и чудится в нем что-то татарское: "батяй", "Батый"… Нет, у меня, батенька, на этот счет своя теория.

— Какая же, Авдей Макарович?

— А вот, видите-ли… Вам, конечно, известно, что в ходе постепенного развития человеческой культуры эпох отцовства — патриархату — предшествовала эпоха материнства, матриархата, т. е. такая эпоха, когда во главе семьи стояла мать, а не отец, так как этот последний играл тогда, кажется, роль трутня в пчелином улье и женщина могла иметь мужей, сколько угодно…

— Точно так же, как в настоящее время Неварские женщины, — заметил Дайянанда.

— Да, точно так же. В силу этого, конечно, отец был неизвестен и дети получали прозвища по матери…

— Это и теперь ведется у некоторых индийских племен, особенно в Бирме и у малайцев на островах Борнео, Ява, Суматра и других, — заметил снова Дайянанда.

— Ну да, ну да! Так вот, видите ли, если не существует предмета, то нет надобности, конечно, придумывать для него имя. Раз понятие об отце неизвестно, то и самое слово "отец" может не существовать в языке — за ненадобностью. Неправда-ли?

— Само собой разумеется. Но к чему это вы ведете речь, Авдей Макарович? — спросил Грачев.

— А вот к чему, батенька. Если эпохе отцовства предшествовала эпоха материнства, — а что действительно было так, наука утверждает самым положительным образом, — если было время, когда понятие об отце совершенно отсутствовало, то понятно, что в языке человеческом, в том языке, который мы называем "праязык", тогда не могло быть и не было даже самого слова "отец".

— Допустим, — согласился Андрей Иванович.

— Необходимо допустить. Постепенное возникновение и взаимное отношение понятий и выражающих их слов уже прочно установлено в науке и составляет основание сравнительной филологии, которая только одна может определить сравнительную древность того или другого языка или народа во времена доисторические. Макс Мюллер это, положим, отрицает, но я, как вам известно, не преклоняюсь пред его мнениями…

— Что же вы хотели доказать вашей эпохой материнства, добрейший Авдей Макарович?

— А ни больше, ни меньше как глубочайшую древность славянского племени.

— Интересно, каким образом вы это докажете.

— А вот как, батенька: славяне отделились от арийцев, или арийцы отделились от славян еще в те незапамятные времена, когда человечество переживало эпоху материнства, поэтому в том "праязыке", которым говорило это первобытное человечество, еще не было слова "отец", не было потому, что еще не существовало самого понятия, выражением которого впоследствии должно было служить это слово. Понятно?

— Кажется, понятно, сагиб… и очень интересно.

— Таким образом, две ветви одного и того же первобытного племени стали жить отдельной, самостоятельной жизнью и вырабатывать постепенно, каждое для себя, дальнейшие понятия и слова. Наступила эпоха отцовства. Мужчина покорил себе женщину и стал во главе семьи. Новое понятие потребовало нового слова, и оно явилось, но уже для славян — одно, для других арийских племен — другое. Вот причина звукового несходства санскритского "питер" с русским "отец".

— Довольно правдоподобно.

— Но это еще не все. Когда славяне с остальными арийцами составляли еще одно племя, то-есть до разделения, у них для выражения высшего существа или божества было одно слово "диво", сохранившееся и до настоящего времени в русском языке. Обратите внимание, что это слово среднего рода, то есть обозначает бесполое существо, дух. В санскритском оно получает уже окончание женского рода "дева", вероятно, в эпоху материнства, затем, постепенно изменяясь, оно постепенно становится "девас" и тогда дает начало греческому "феос" и латинскому "deus", где уже слышно окончание мужского рода, потом оно переходит в "дьяус", родительный падеж — "дзеус" и дает греческое "Зевс", то есть становится собственным именем главного из греческих богов. Затем, в эпоху отцовства, вырабатывается понятие о боге, отца всего живущего, о небесном отце, и вот является санскритское "дыушпитер", Djupiter — небесный отец, латинский Jupiter.

— Так вот откуда произошло это имя!

— Да, и Зевс, и Юпитер — все отсюда. Индия — мать религии. Если проследить хорошенько, то окажется, что и позднейшие религиозные обряды и обычаи взяты из Индии. Ex oriente lux!..

— Однако вы прочитай нам целую лекцию, добрейший Авдей Макарович…

— Надеюсь, это не вредно?

— Я с наслаждением слушал мудрые слова сагиба и желал бы слушать их день и ночь, пока мудрость его не просветит мою темноту.

— Ну, вот видите, — рассмеялся Авдей Макарович, — а вы еще недовольны.

— О, нет! Я очень доволен и очень вам обязан, но…

— Что такое "но"? Предвижу, что это зловредное "но".

— Видите ли, Авдей Макарович… Вы не рассердитесь?

— Вы что, браниться хотите? Так не стесняйтесь: мы, ученые, к брани привыкли. Мы частенько так друг друга отделывали, что только держись. Поэтому, бранитесь, сколько хотите, — не рассержусь. Брань на вороту не виснет.

— Нет, кроме шуток… Мне кажется, что все, о чем вы говорили, — только одни предположения и что по поводу любого из этих предположений можно очень много наговорить, и за, и против…

— Вот чем напугать вздумали! Вот и видно, что вы, батенька, в нашем ремесле профан. Да что такое любая наука, как не цепь предположений, не цепь гипотез, более или менее удачно обоснованных? Наиболее вероятные гипотезы у нас называются даже законами и они служат таковыми до тех пор, пока не найдется смельчака, который их повалит…

— Ну, однако…

— Что однако? Гипотезы и гипотезы! Везде гипотезы! Вея наша жизнь — одна сплошная гипотеза! Разве в действительности мы знаем, что нас окружает? Нам просто кажется, что мы знаем, и только. Положим, мы видим тот или другой предмет, но таков ли он на самом деле, каким нам кажется? Мы видим его цвет, его форму, — но еще вопрос, таковы ли они в действительности, сами по-себе, без отношения к нашему зрительному нерву, независимо от нашего сознания? Мы слышим звук, но таков ли он на самом деле, как его воспринимает наш слуховой аппарат? Все это, батенька, неразрешенные загадки.

— Все это — Майя, как говорят наши мудрецы, — заметил Дайянанда.

— Именно Майя, мираж, который висит в воздухе и который, того и гляди, рассеется без следа. Что же касается того обстоятельства, что по поводу моих гипотез можно насказать многое pro и contra, так это, батенька, в порядке вещей. Что же такое все наши ученые сочинения, ученые споры, критики и антикритики, исследования и монографии, как не вечные pro и contra по поводу тех или других гипотез?

— Все это было бы очень печально, если бы я не был уверен, что человек может иметь и точные положительные знания.

— Это вы насчет математики, что-ли? Ну, я, батенька, филолог… А посмотрите-ка, мистер Дайянанда, что это там за городок раскинулся вокруг озера?

— Это — Рамуни, сагиб. А вот в этой роще бананов, кокосовых и хлебных деревьев находится бунгало Рами-Сагиба.

— Так мы уже близко?

— Не особенно, сагиб. Дорога идет довольно прихотливо.

На самом деле дорога шла настолько прихотливо, что Рамуни со своим озером несколько раз появлялось то вправо, то влево от наших путешественников, и таким образом прошло еще около полутора часов, прежде чем банди выехала на берег озера и направилась к бунгало владельца Рамуни.