III. D-r. Ликоподиум
Через два дня после отъезда из Грачевки мы встречаем Андрея Ивановича уже в Петербурге. Раздобыв в адресном столе нужный адрес, он плетется на растрепанном Ваньке по Васильевскому острову.
— Десятая линия, номер семьдесят восьмой… должно быть, здесь… стой тут, любезный!
Андрей Иванович слез с дрожек и вошел в подъезд. На стене висела черная доска, с номерами квартир и фамилиями жильцов. "№ 14-й, — прочел Грачев, — D-r. Ликоподиум".
— Где у вас четырнадцатый номер? — спросил Андрей Иванович, войдя в довольно темный коридор.
— Наверх пожалуйте, — отвечала вертлявая горничная, гремя накрахмаленными юбками: — вот сюда по лестнице, в третьем этаже.
— А дома он теперь?
— Дома. — Куда им деваться?
В коридоре третьего этажа, оказавшемся несколько посветлее нижнего, Грачев нащупал дверь, над которой на белой стене было выведено черной краской "№ 14". Шаркнув о косяк спичкой, Андрей Иванович с ее помощью, нашел медную позеленевшую дощечку и с трудом разобрал на ней: "D-r. Ликоподиум". Другая спичка помогла ему найти ручку звонка. Андрей Иванович дернул звонок и прислушался: послышался слабый дребезжащий звук, не вызвавший в ответ ни малейшего движения. Он позвонил еще и еще — тот же результат, он с ожесточением задергал ручку звонка, — звук нисколько не усилился и дверь по-прежнему оставалась запертой.
"Что они — спят что-ли?" — подумал Андрей Иванович и сильно потянул за скобу двери. Дверь тотчас распахнулась, — вероятно, разогнулся дверной крючок. В довольно темной прихожей он рассмотрел две двери. Андрей Иванович отворил ближайшую — темно и пусто, он отворил другую — оказалась довольно просторная и светлая комната с тремя большими светлыми окнами. У среднего окна стоял раскрытый ломберный стол с потухшим самоваром, налитым стаканом чаю и початой булкой на тарелке. У крайних окон стояли два одинаковых письменных стола, заваленных бумагами и книгами. За письменным столом налево сидел, согнувшись над микроскопом, широкоплечий худощавый господин со спутанными совершенно белыми волосами и такими же пышными бакенбардами.
Это был доктор Карл Карлович Ликоподиум.
Андрей Иванович подкрался к нему сзади и вдруг сильно потряс за плечо. Доктор в испуге обернулся и уставил на гостя свои бледно-голубые близорукие глаза.
— Ну, чорт с маслом, отчего ты не отпираешься? — крикнул Андрей Иванович.
— Фу, чорт с маслом, Грачев! — обрадовался хозяин, вскакивая со стула. — Откуда ты?
— С луны.
Приятели обнялись и расцеловались.
— Я, брат, у тебя крючок сорвал.
— Не важно. Не ты первый, не ты последний. Срывают.
— Неужели ты не слышишь звонка?
— Да займешься, знаешь, ну и не слышно.
— А разве у вас нет уже вашего личарды?
— В портерной.
— Постоянно?
— Нет, но знаешь…
— А, понимаю: "Когда не требует поэта"… А где Вильгельм?
— Тю-тю, брат… — Доктор свистнул.
— Что такое? — встревожился Грачев.
— За границей.
— Ах, чорт возьми! Это досадно.
— Еще с осени. Все со своей филологией возится. И ведь вот — чорт с маслом! — в кого он у нас уродился? Все Ликоподиумы, сколько мне известно, были медики.
— Никого меньше аптекаря?
— Никого. А Вильгельм — филолог!
— А я, было, к его филологии хотел обратиться.
— Ну, брат, не взыщи.
— Слушай, Карл. Не можешь ли ты мне помочь?
— В чем дело? Садись. Говори.
Доктор сел, оседлал нос пенсне и воззрился на Грачева.
— Фу, чорт с маслом! Где ты так обгорел?
— На острове Опасном. Ведь я же тебе рассказывал?
— Так я тебе и поверил, держи карман! Это мистификация какая-то.
— Пусть будет мистификация. Так слушай…
— Постой. Я еще не завтракал. Давай чай пить.
— Не видал я твоего холодного чаю!
— Митрофан мигом подогреет.
— Где еще возьмешь ты Митрофана? Сам что ли в портерную побежишь?
— Чорт с маслом! Зачем мне бегать, когда у меня есть телеграф?
— Любопытно!
— Поучайся.
Доктор взял со стула крышку со шляпной картонки и поставил ее на среднем окне на ребро, белой стороной наружу.
Грачев расхохотался.
— Ну, брат не даром говорится, что немец обезьяну выдумал.
— Где тут немец? Какой немец? — рассердился доктор, имевший слабость выдавать себя за русского. — Я кровяной русский, не хуже тебя.
— Ну? Какой же ты русский, если кровяной, - подсмеивался Грачев, закуривая сигару и вытягиваясь на кушетке. — Вот, тебя и зовут Карлом… Разве это русское имя?
— А разве ты жид, что тебя Андреем зовут? — закипятился доктор: — Ведь это жидовское имя?
— Фу, чорт с маслом!
— Ну-да, чорт с маслом, — вот тебе еще доказательство: у немцев чорт с маслом, а у русских без масла.
— Повторяешься, брат! Слышал я твою остроту еще, когда ты в первый раз из Пошехонья с толокном приезжал.
Андрей Иванович расхохотался.
— Ах, ты, немчура этакая! Когда же я из Пошехонья с толокном приезжал? Да и опять-таки: Пошехонье Ярославской губернии, а я — Костромской.
— Неважно. В соседях, брат! Толоконник!
Андрей Иванович расхохотался еще сильнее, вероятно, потому, что ему не приходилось хохотать на своем острове и теперь он хотел наверстать потерянное. Глядя на него, доктор сначала кисло улыбался, затем пустил жиденький смех и наконец расхохотался еще сильнее Грачева.
— Ведь, вот ты какой, Андрюшка, — сказал он, присаживаясь на кушетку и тыча приятеля пальцем в бок: — как только приедешь, так меня и раздразнишь.
— Уж больно уморительно ты кипятишься, — продолжал смеяться Андрей Иванович.
В передней послышались торопливые шаги с аккомпанементом громкого сопенья и в комнату, задыхаясь от беготни по лестницам, ворвался Митрофан, личарда братьев Ликоподиум. Завидя Грачева, он любезно осклабился и низко поклонился.
— Что тебя никогда нет? — заворчал насупившись, доктор. — Подогрей самовар… да, вот, сбегал в лавку… Погоди, я дам денег.
Доктор схватился за карман и ушел в соседнюю комнату.
— Здравствуйте, Митрофан Лукич, — сказал Грачев.
— Кузьмич, сударь. Мое почтение-с. Как вас Господь милует?
— Ничего, спасибо. Ты как поживаешь? Все в портерной?
— Помилуйте, сударь, чего я в ней не видал, в этой портерной? Если я захочу себе удовольствие предоставить, так это я завсегда могу и без портерной? Это все Карла Карлыч нажаловались, — прибавил он, понизив голос и осторожно косясь на дверь, за которой скрылся доктор: — Житья мне от них нет, — все брюзжат, все брюзжат-с!
— Разве Вильгельм Карлыч лучше?
— Как можно, сударь! Известно лучше.
— А забыл ты, как он тебя за воротник тряс?
— Это точно, рассердятся, за воротник трясут… Иной раз так вытрясут, что и хмель разом выскочит… А все же барин добрый. Как можно сравнить!
Вошел доктор.
— На, вот, — сказал он, передавая Митрофану беленькую, — возьми портвейну, — знаешь, той самой марки, — да ветчины, да сыру… Масло у нас есть?
— Надо быть.
— Фаршированную утку возьми, да ливерной колбасы, да смотри — живее! — не пропадай.
Митрофан взял самовар и исчез из комнаты.
— Вот, как ты нынче — Лукулловские пиры задаешь! Или практика завелась? — спросил Грачев.
— Ну, какая практика, — наморщился доктор, усаживаясь снова на кушетку, — так себе: старушки две-три богатеньких. Езжу, бром с касторкой прописываю.
— Ну, а с микробами все возишься?
— Еще-бы! Это, брат, настоящее дело.
— Уж и настоящее? Нашел тоже! Коки да микрококи, бациллы да вибрионы…
— Коки да микрококи? Ты, брат, с ними не шути: все дело в них. Теперь, брат, уж никто не сомневается, что все причины болезней в них, что в них же и противоядие надо искать.
— Ну, что же — ищешь?
— Ищу.
— Значит, по пословице: клин клином выбивай?
— Именно. Все замечательнейшие исследователи этого вопроса: Вильгельм Ру, Ван Ресс, Ковалевский, Судакевич, фон-Бюнгнер…
— Фу-ты, батюшкн! Да ты хоть дух переведи.
— Судакевич, фон-Бюнгнер, Подвысоцкий, Попов…
— Карл Ликоподиум, — подсказал Андрей Иванович в тон увлекшемуся приятелю.
— Карл Ликоп… — начал было тот, но, заметив свою ошибку, остановился и расхохотался. — Фу, чорт с маслом, вечно ты, паясничаешь! Ну, коли хочешь, слушай, а нет, так…
— Слушаю, слушаю, — выкладывай, что у тебя там есть.
— Все исследователи пришли к такому выводу, что наука может взять на себя руководство фагоцитарной деятельностью…
— Это что еще за штука?
— Фагоциты?
— Да.
— А это амебообразные пожирающие клетки… В силу химиотаксии, они пожирают все, что в данном случае излишне или вредно для организма… Ведь в организме идет вечная война… Возьми, к примеру, хоть поперечно-полосатые мышечные волокна…
— Ну, хорошо, возьму.
— Ну, вот: промежуточная плазма съедает сократительные призмы…
— Что же из этого?
— То, что изучение влияний, усиливающих и ослабляющих фагоцитов, должно повести к пользованию последними для увеличения блага и уменьшения вреда, причиняемого ими.
— Так. Ну, и что же, известно что-нибудь в этом роде?
— Как же, как же, уже достоверно известно, что тепло и продукты жизнедеятельности некоторых микробов усиливают, а холод, хинин, обрин и некоторые другие вещества ослабляют деятельность фагоцитов…
— Так. И отрубил же ты, Карлуха! Так по писанному и валяешь…
— Так-то, брат. Вся штука вот в этом, — доктор указал на стеклянные трубочки, наполненные чем-то вроде разноцветного гноя.
— Это еще что такое…
— Это культуры различных бактерии, это вот — сибирская язва, это — сап, это — синий гной, это…
— Гной? Фу, мерзость какая!
— Мерзость? Ах, ты толоконник!
— Ах, ты немецкая колбаса!
Приятели, шутя, начали бороться. Через несколько минут Андрей Иванович скрутил и усадил на кушетку задохнувшегося доктора.
— Ну, уж костромской медведь! — заговорил тот, отдышавшись: — того и гляди, — кости переломает…
— А лучше этакой-то бактерией быть, как ты?
— Бактерией? Я еще за себя постою… где это ты в самом деле так загорел.
— Говорю, на острове Опасном.
— Ври больше! А совсем бедуин, настоящий араб.
— Меня и матушка "арапом" назвала, когда я воротился домой.
— Где же ты был?
— Да на острове же Опасном.
— Фу, чорт с маслом!
— Что же, ты не веришь?
— Ни на полсантима.
— Ах, ты — гороховая колбаса! Так на же, смотри! — Андрей Иванович взял портфель, положенный им вместе со шляпой на стол, и вынул одну из таблиц, привезенных им с острова: — Видишь?
— Вижу. Ну, что это такое?
— Видишь: металлическая таблица, покрытая неизвестными письменами.
— Да ведь это алюминий! Где это ты взял?
— На острове же Опасном, — сто раз тебе говорить? Там в древнем храме я нашел 318 таких таблиц и привез сюда.
— Ты не шутишь? Это не мистификация?
— Какая тут мистификация! Мне затем-то и нужно было Вильгельма, чтобы он расследовал, что это за письмена…
— Ты говоришь, 318 таких таблиц?
— Да.
— И нашел в храме?
— Да.
— Да расскажи, как же это случилось?
Андрей Иванович вкратце рассказал некоторые подробности открытия. Выслушав внимательно рассказ, доктор вскочил с кушетки и забегал по комнате.
— Ах, чорт с маслом! Да ведь это открытие какой свет прольет на историю цивилизации вообще! Триста восемнадцать таблиц! И счастье же этому толоконнику!
— Что, брат, это поинтереснее твоих бактерий?.
— Ну, до бактерий-то далеко… А знаешь что? Ты знаком с Кноблаухом?
— С каким Кноблаухом?
— Густав Богданыч? Академик.
— Нет. А что?
— А то, что это как раз нужный для тебя человек. Хочешь познакомлю?
— Сделай милость.
— Ну, и дело в шляпе. Я напишу письмо, а ты завтра утром поезжай к нему. Он тебе все объяснит, а если сам не сможет, то укажет, к кому обратиться.
— А ты откуда его знаешь? Или в академики метишь?
— Пошел ты! Мы с ним как-то в родстве. Право, не знаю… По крайней мере, он меня считает племянником.
Между тем пришел Митрофан с провизией и портвейном и подал самовар. Приятели тотчас же принялись за завтрак с усердием, делавшим честь их аппетиту, запивая портвейном ветчину и фаршированную утку и толкуя об открытии, сделанном Грачевым.
