Мысль о постройке лодки не покидала Андрея Ивановича. Управление неповоротливым плотом было так тяжело и трудно, что прогулки по воде теряли от этого всякую прелесть. Поэтому, вскоре после неудачной рыбной ловли, Андрей Иванович снова вооружился топором, долотьями, скобелем и принялся за работу. Еще во время рубки бревен для плота он натолкнулся на особую породу деревьев, обладавшую мягкой, весьма легко поддающейся обделке древесиной, которая, впрочем, высохнув, становилась довольно твердой. Деревья эти, весьма похожие по цветам и листьям на хлопчатник, быть может, тождественные с ним, достигали иногда весьма внушительных размеров: Андрей Иванович находил между ними экземпляры в два обхвата и даже больше.

Выбрав дерево подходящих размеров, Андрей Иванович, срубив его, повалил, обрубив ветви, обтесал колоду намеченной величины и принялся долбить ее то прямо топором, то полукруглым скобелем. Работа шла так быстро, дерево тесалось так легко, что эта легкость даже удивляла и забавляла Андрея Ивановича: ему казалось, что он строгает не дерево, а кочан капусты… К вечеру лодка была почти готова, оставалось только сделать разводы, чтобы придать ей необходимую ширину и округлость.

Полюбовавшись на свою работу, Андрей Иванович с аппетитом поужинал и пораньше лег спать, с намерением по-утру пораньше приняться за окончание лодки. Но после дневных трудов спалось ему так сладко, что пока он, вместо утреннего умывания, искупался в озере, оделся и позавтракал, не торопясь, солнце успело уже подняться почти на меридиан острова. Торопиться, конечно, было некуда, потому что оставалось сделать самые пустяки и — лодка готова. Андрей Иванович собрал свои плотничьи инструменты и напевая "ça ira", отправился к тому месту, где накануне оставил свою лодку. Каково же было его огорчение, когда вместо лодки такой чистенькой и аккуратной, какою она была накануне, он увидел какую-то некрасивую трубку, свернутую почти спиралью и всю покрытую широкими трещинами, вдоль волокон дерева!

Это неприятное приключение однако, не охладило намерения Андрея Ивановича сделать себе лодку. Он понял только, что полагаться на тропическое солнышко нельзя, так как оно шутить не любит, и при следующих подобного рода работах он всегда уже принимал его в расчет. Выдолбив лодку, он оставил ее в покое не прежде, как подведя внутри нее частые распорки и затем перетащив ее в густую тень, где, кроме того, он покрывал еще ветвями и травой для того, чтобы предохранить от случайных лучей солнца, если бы им вздумалось как-нибудь сюда забраться. Благодаря этой предосторожности, лодка, правда, сохла значительно дольше, но зато сохранила свою первоначальную форму и, если несколько и потрескалась, то трещины ее были сравнительно так малы, что их легко было заделать.

Теперь лодка была готова, но ее следовало еще осмолить, не столько для того, чтобы предупредить от гниения, сколько для того, чтобы предупредить дальнейшее растрескивание. Но представлялся вопрос: где взять смолы? Конечно, можно было бы с не меньшей пользой окрасить ее погуще масляной краской, употребив для этого пальмовое масло и красную глину, до того богатую окисью железа, что она вполне могла бы заменить собой охру. Но что было легче: приготовить ли масло или добыть смолы? Это был еще вопрос. Собрав все свои технологические и практические сведения, Андрей Иванович нашел, что добывание смолы будет проще и решив, устроить себе в сосновом лесу нечто вроде простейшего смолокуренного завода, какие видал у себя на родине, принялся за сидку смолы.

Для этого, выбрав подходящее место в лесу, он вырыл неглубокую яму, в которую поставил заранее приготовленную колоду, в качестве приемника для дегтя. Затем он провел к этой яме желоб, над которым сложил костер из поставленных стоймя сосновых, чрезвычайно смолистых поленьев. Этот костер он покрыл со всех сторон дерном, оставив только два отверстия: одно небольшое, наверху, для выхода газов, другое — внизу, со стороны противоположной яме, как устье для зажигания костра.

Когда костер достаточно разгорелся, Андрей Иванович закрыл это последнее отверстие, оставив только узкую щель для поддувала, чтобы не потухли дрова, а затем, когда дрова стали сильно пылать, закрыл совсем и поддувало. Через несколько времени из желоба появилась довольно жидкая, янтарного цвета, струйка дегтя и стала собираться в колоде. Но запах этого дегтя совсем не походил на запах обыкновенного, всем известного дегтя, — напротив, он отличался тонким, чрезвычайно приятным ароматом. Андрей Иванович, наклонившись над краем ямы, с удовольствием вдыхал этот благовонный, бальзамический запах и думал о том, какими неисчерпаемыми богатствами обладает его островок.

Но ему нужен был не этот жидкий, почти прозрачный деготь, изобилующий пахучими эфирными маслами: Андрей Иванович знал, что вслед за ним будет течь густая, черная жидкость, запах которой, вероятно, будет совсем не благовонен, но именно эта густая жидкость и требовалась для лодки, так как представляла настоящий корабельный деготь или вар. Поэтому Андрей Иванович сначала думал, при появлении этой последней, вылить из колоды весь жидкий деготь прямо на дно ямы, чтобы дать место смоле, но затем, предположив, что и деготь может пригодиться на что-нибудь в его зарождающемся хозяйстве, отправился в хлопчатниковую заросль делать новую колоду и черпак для смолы.

Когда он возвратился к яме, из желоба текла уже довольно густая, черноватая жидкость и темными облаками расходилась в янтарной жидкости дегтя. Попробовав на щепке консистенцию этой темной жидкости и убедившись в ее густоте и смолистости, Андрей Иванович отодвинул в сторону старую колоду и поставил вместо нее новую, куда и стала собираться черная смола, которой уже можно было осмолить лодку. Затем, считая свое присутствие излишним, Андрей Иванович оставил свой костер догорать и отправился купаться.

Рыбная ловля, постройка лодки, сидка дегтя — какое это все ребячество, скажет иной читатель, смотрящий на мир и природу из узкого окна своего кабинета. Но Андрей Иванович никогда не разделял этой точки зрения и всем таким немудреным занятиям предавался от всего сердца, с таким увлечением, что не замечал, как летело время. Не мудрствуя лукаво и относясь к жизни совсем просто, он жил на своем острове настоящим Робинзоном, — только конечно, в лучших условиях, — и настолько был доволен своей участью, что ни за что не поменялся бы ею даже с своим соседом, отставным корнетом гвардии Петушковым, несмотря на его богатейшие поместья, конский завод, божественных собак, красавицу жену и повара-артиста, благодаря которому местное дворянство уже второе трехлетие удостаивало его выбора в уездные предводители…

Правда, живя Робинзоном, он должен был обходиться без прислуги и без многих прихотей, которые считаются необходимыми в цивилизованном обществе, — должен был сам добывать и готовить себе пищу и делать тысячу вещей, которых не делал бы, оставаясь на родине, но это нисколько не тяготило его, а напротив, доставляло развлечение и удовольствие. Благодаря этому он вовсе не скучал на своем острове и был, пожалуй, в труде не прочь прожить на нем таким образом целый век.

Вероятно в его характере было что-нибудь робинзоновское: он не боялся уединения и не нуждался в человеческом обществе. Оставаясь наедине с самим собой, он только сильнее чувствовал влияние окружающей природы. Он как будто сливался с нею в этом уединении и жил полнее, жил одной с ней жизнью. О нем можно было сказать почти тоже, что Баратынский сказал, кажется, о Гете:

Сколько измученных жизнью, истерзанных сердцем нашли бы мир и успокоение в этом единении с природой! Знаете ли вы, читатель, кто самый несчастный из всех несчастных на земле? Это тот, кто лишен чувства природы, тот, с которым она не говорит. Кто не в состоянии понять ее языка. Вне общества людей ему негде искать утешения, а всегда ли способно утешить человеческое общество, предоставляю судить самому читателю.