34
Меня определили в местную гостиницу. Отель в Кремле – звучит помпезно, реальность оказалась на редкость заурядной. Две смежные комнаты напоминали номер люкс профсоюзного санатория какого-нибудь неважного министерства. Корявая мебель из прессованных опилок, оклеенная коричневым пластиком, совершенно не похожим ни на какое дерево, тощий морковного цвета ковер (те, что назывались «палас») с большим подозрительным пятном посередине, дешевая люстра из фальшивого хрусталя. Холодильник, письменный стол, шкаф. Я заглянул в спальню – там стояли две узкие кровати. Все это могло располагаться при Брежневе где-нибудь в Геленджике или под Пицундой. Минус вид на море – два окна гостиной были забраны снаружи глухими ставнями. Между окнами в качестве издевки или компенсации (на выбор зрителя) висела полинявшая «Лунная ночь» Куинджи в отчаянно золотом багете.
Я поправил раму (картина висела вызывающе криво), разочарованно запахнул тяжелые гардины горчичного цвета – вид на Ивана Великого, Царь-пушку и Царь-колокол отменялся.
Холодильник работал и был набит снедью. Я раскрыл дверцу и присел на корточки. Ассортимент продуктов (точнее слов не найти) напомнил легендарный «праздничный заказ», даже этикетки на консервах были те же – банка крабов, печень трески, сиротских размеров жестянка красной икры, полпалки «сервелата». По духу я определил, что где-то скрываются апельсины, – и точно, рыжие прятались внизу, в контейнере для овощей. В отделении для напитков стояла водка, пять бутылок «столичной».
Я достал апельсин, зубами надкусил маковку, начал чистить. Липким мизинцем приоткрыл дверцу в сервант – там стояли посуда и рюмки. Я был готов спорить, что на тарелках будет синяя надпись «Общепит». Однако они оказались на разряд выше – по кайме шла золотая вязь «Ресторан». Апельсиновые корки я сунул в корзину для мусора под письменным столом, не включая света, вымыл руки в ванной.
Из таких рюмок – граммов на тридцать, на тонкой ножке и с золотым ободком – я пил последний раз в прошлом веке. Я достал бутылку, сел в дерматиновое кресло за письменный стол. Аккуратно налил тягучей водки по золотую метку. Тут же на блюдце исходил ароматом очищенный апельсин.
В дверь вкрадчиво постучали.
– Да! – с готовностью ответил я и по необъяснимой причине, словно боясь попасться с поличным, махом проглотил водку и зачем-то спрятал пустую рюмку в карман куртки. – Войдите!
На пороге стояла женщина средних лет, среднего возраста и неопределенной масти. В руках она держала пустой тряпичный мешок средних размеров.
– Добрый вечер, – с неопределенной интонацией, на полпути от официальной к доброжелательной, произнесла она.
Я привстал, улыбнулся.
– Вы можете воспользоваться услугами прачечной. – Она опустила мешок на ковер у двери. – Сложите вещи и повесьте на ручку. С той стороны.
Я снова привстал, снова улыбнулся.
– В шкафу – сменное белье, носки, свежие рубашки. Пижама, – она укоризненно взглянула на мой апельсин. – Консервный нож – в серванте. Там же – вилки и ложки.
– Мне нужен телефон.
Она скупым жестом полной руки указала на допотопный аппарат красного цвета на письменном столе. Вместо наборного диска там была одна кнопка.
– Мобильный телефон, – чуть язвительно уточнил я. – Знаете, без шнура такой…
– В шкафу, – она вышла и бесшумно закрыла дверь.
Я распахнул шифоньер (непонятно откуда само всплыло занятное слово). Там на полках лежали аккуратные стопки белья, полосатая пижама и телефон.
Мобильник, дешевый и легкий как игрушка, оказался заряжен. В ванной я до упора открутил горячий кран, заткнул пробку. Влил под грохочущую струю ядовито-зеленого шампуня – тут же резко пахнуло еловой химией, обильно поперла пена. Вернулся в гостиную, быстро разделся, сунул все тряпки, кроме куртки, в мешок. Приоткрыв дверь, повесил мешок на ручку.
Сунул куртку в шкаф, вспомнил про рюмку. Вытащил, поставил на стол, подумав, налил водки. С рюмкой и телефоном влез в ванну – комья пены уже сползали на кафельный пол.
Аккуратно отпив половину, пристроил рюмку в угол ванны. Комбинация ледяной водки (внутри) с горячей водой (снаружи) показалась любопытной, хотя явно мешала хвойная вонь. Я закрутил кран, сразу стало до неуютного тихо. Набрал номер – Шурочкин домашний телефон был одним из немногих, которые я помнил наизусть. Эта считалочка – девятка – пятерки – два нуля – тридцать пять, застрявшая в моем мозгу со школы – похоже, останется со мной до могилы. Впрочем, одно время это цифросочетание было и моим собственным.
Сигнал безразлично отгудел пять раз, потом включился автоответчик. Дослушав механический голос, я сбивчиво начал:
– Это я, привет. Попробую набрать позже, не знаю, который сейчас час…
На том конце подняли трубку.
– Ты где? – спросила она не очень приветливо.
– Я? – Ее тон застал меня врасплох. – Я? Мы с Зиной, тогда, после Красной площади…
– Все знаю, – перебила она. – Я с ней говорила. Где ты сейчас?
Сказать «я в Кремле» мне показалось глупо, я промямлил:
– У приятеля. – По необъяснимой причине каждый разговор с Шурочкой неизменно отводил мне роль защищающейся стороны.
– Мне казалось, все твои приятели, – она выцедила слово с пренебрежением, сделав его почти неприличным, – все в Америке. Приятели.
– Что случилось, Шур? – В мозгу запрыгали испуганные мысли про Зину, про баню, про старого козла.
– Не «шурь» меня! Что случилось? – передразнила она, потом холодно добавила: – Вообще очень сожалею, что позвонила тебе. Тогда. Очень сожалею.
– Слушай, ты в своем уме? И я приехал, кстати, не к тебе. И не из-за тебя. Я приехал…
– Замолчи! – крикнула она. – Прекрати мести как помелом! Как языком! Как помелом! И заткнись! Будь ты проклят! Как ты мне надоел! Господи, как же ты мне надоел!
Последние слова она проорала с каким-то остервенением.
– Шура, ты что… – пробормотал я, мне стало жутко: Шурочка, очевидно, сошла с ума.
Одна из моих американских жен – та, что не китайка (знаю, знаю – правильно «китаянка», просто «китайка» звучит в пятьдесят раз звонче), – в моменты наших нечастых ссор утверждала, что русские эмоционально напоминают ей взбалмошную истеричку в состоянии менопаузы. Тогда я считал данное утверждение обидным и несколько преувеличенным.
Шурочка дышала в трубку. Дышала зло и часто, как дышат во время драки.
– Знаешь что, Незлобин, – с угрозой сказала она, – уезжай-ка ты отсюда! Уезжай в свою Америку! И, очень прошу, очень прошу тебя, забыть и меня, и… – Она запнулась, тут до меня дошло, что она боялась упомянуть сына, думая о прослушке.
– Ты меня хорошо понял? – заключила она с наслаждением. – Хорошо понял?
– Знаешь что, милая моя. – Я начал злиться. – Позволь мне самому решать, в какую страну приезжать, сколько в ней находиться и когда уезжать домой!
Я нащупал рюмку, махом проглотил остатки водки. Выдохнув, добавил:
– И вообще за двадцать лет жизни на воле я как-то успел отвыкнуть от правил вашего лагерного распорядка.
Вот этого говорить явно не стоило.
– Вот и проваливай! – закричала она. – Убирайся в свой вольный Пиндостан, если наша Россия тебя не устраивает!
– Эта моя Россия! Моя! Она такая же моя, как и ваша! Я тут родился…
Она меня перебила: вот уж не ожидал, что у умной интеллигентной женщины, моей бывшей жены вдобавок, может неведомо откуда появиться столь гнусный базарный выговор.
– Не твоя! – заорала Шурочка. – Ты уехал! Ты сделал свой выбор!
– Я уехал именно потому, что видел куда движется моя страна. Мне стыдно и больно смотреть на несчастного урода, в которого превратилась Россия. Моя Россия! Вы посадили на трон ничтожество, двадцать лет вами правил пигмей с психологией и интеллектом дворового хулигана. Вы сами не заметили, как стали такими же – вы говорите, как урки, думаете, как урки! Вы…
Я кричал в пустоту, короткие гудки насмешливо пиликали в трубке.
Я выругался, зло вылез из ванны, оставляя на морковном ковре мокрые следы и клочья пены, протопал до шкафа. Из бумажника достал обрывок бумаги, набрал номер.
– Это кто? – сразу ответила Зина.
– Привет, – буркнул я в трубку. – Незлобин.
– Незлобин? Это, который беззастенчиво пользуется простодушием неопытных девушек? Это тот?
– Тот. – У меня не было настроения шутить. – Ты виделась с моим… – Неожиданно я тоже испугался упоминать сына. – Виделась?
– Не виделась, но говорила.
Она сказала быстро – то ли соврала, то ли не хотела об этом говорить.
– Как ты? – Я представления не имел, о чем с ней говорить. – Ну, вообще?
Зина фыркнула.
– Давайте побеседуем лучше о погоде. Как у вас, осадки в виде дождя не беспокоят?
– Беспокоят, – сгрубил я. – Заморозки на почве.
Я на самом деле почти окоченел. Мокрый и голый я продолжал стоять перед раскрытым шкафом. Второй разговор тоже шел наперекосяк, Зина валяла дурака и несла всякую чушь. Настроение упало ниже нуля. Я с досады достал из холодильника початую бутылку, отвинтил пробку. Сделал большой глоток.
– Ты про взрывы слышал? – неожиданно серьезным тоном спросила она.
Я поперхнулся.
– Какие взрывы? На бензоколонках?
– Нет. В Останкино. Телецентр взорвали.
– Кто?
– Американцы!
– Что?!
– Спецслужбы Соединенных Штатов Америки. Вы знаете такую страну?
– Что за дичь? На кой черт ЦРУ взрывать ваш дебильный телецентр?
– Чтобы дестабилизировать положение в стране, – Зина говорила с издевательской серьезностью. – Вы убили нашего любимого президента, теперь вы хотите лишить русский народ правдивой информации. Вы нас ненавидите за то, что мы лучше вас. Мы гораздо культурнее, у нас лучший в мире балет, мы запустили в космос первый спутник и Юрия Гагарина. Поэтому вы нам страшно завидуете. Вы хотите поработить наш народ и варварски эксплуатировать несметные богатства наших недр: нефть, газ и прочие полезные ископаемые.
Я сделал еще глоток.
– Очень смешно. – Я сунул бутылку обратно в холодильник.
– Не очень. По всей Москве демонстрации.
– И чего хотят?
– Войны.
