28

От него пахло тем же одеколоном – хвойные иголки с лимонной коркой, горький и пряный дух. Я еще раз убедился, что запахи имеют волшебное свойство воскрешать память до болезненной пронзительности.

– Ну, Незлобин… – Он снова обнял меня, хлопнул ладонью по спине. – Ну сукин сын…

Я сам чуть не прослезился: внезапно эта почти забытая дружба, наивная и полудетская, повернулась ко мне новым боком – мне вдруг стало кристально ясно, что Сильвио тогда в меру сил залатал в душе прореху моей безотцовщины.

– Это твоя? – Он кивнул на Зину. – Похожа, похожа… Ты ж в Америке, нет? Пошли, по дороге расскажешь. Тут такие дела, брат! Делища!

Сильвио потянул нас за собой к выходу. За нами засеменила свита. Здоровенный бородач, похожий на людоеда из сказки про кота в сапогах, протиснулся, что-то шепнул Сильвио на ухо. Сильвио отмахнулся.

– Патриарх, твою мать! – весело крикнул он бородачу. – Вздернем вместе со всеми! – Повернулся ко мне: – Сколько лет, сколько лет! Погоди, когда мы последний раз виделись? Это когда… Это ж семнадцать, нет, восемнадцать лет… Восемнадцать лет… Ну ты молодцом выглядишь, не то что я. Диета, спортзал поди? Ты как, женат?

Перед входом, у самых ступенек, стояли три здоровенных джипа с тонированными стеклами.

– Науку не бросил? Небось, уже академик, тайком на Нобелевку зуб точишь? – Сильвио засмеялся, пихнул меня в плечо. – Ведь точишь, сукин сын, точишь?

Он подтолкнул нас с Зиной к средней машине, охрана распахнула двери. Кресла в салоне стояли не в ряд, а лицом друг к другу, как в старом лондонском такси. Сильвио что-то коротко приказал бородачу-людоеду, тот кивнул и побежал к головной машине. Мы сели, охранник захлопнул дверь, машина мягко тронулась.

Сильвио здорово изменился. Не постарел, а именно изменился. Раньше он напоминал портрет работы Перуджино – воздушный румянец полутени, изящный ракурс, живой блик в сером глазу. Теперь это был почти Роден, полновесный и внушительный, никаких нюансов – тяжелый подбородок, крупный, почти крестьянский, нос, массивные надбровные дуги. Глаза посветлели, точно полиняли в молочную синеву, от волос, некогда густых и темных, остался серебристый ежик. На лбу появился косой шрам, белая полоска вроде полумесяца. Этот шрам делал его похожим на римского легата, ветерана славных походов времен какого-нибудь Гая Юлия Цезаря или Марка Антония Каракаллы.

– Мы сейчас в «Гнездо»…

– Куда? – не понял я.

– В Кремль. – Сильвио, смеясь, прищурился. – Тут, брат, везде жаргон, сленг и ненормативная лексика. За двадцать лет царства Тихона, гори он в аду, – Сильвио мелко перекрестился и сплюнул через плечо, – в бардак страну превратили. В зону! Тихон – пахан, остальные братки шестерят по понятиям. Я сам, как каторжный, ботаю по фене. Перед девчонками стыдно.

Я не понял, он хлопнул меня по колену.

– У меня ж две дочки! Ты ж не знал, близняшки Жанна и Анна…

– Ты что, женат? – удивился я.

– Да нет! – Он фыркнул и махнул рукой, точно я спросил его, продолжает ли он коллекционировать марки. – Ты ж меня знаешь…

Я засмеялся – Сильвио был единственный человек, которого я действительно знал. Не считая Шурочки, которая, впрочем, всегда была полна сюрпризов.

– Господи, Сильвио… – Я, глупо улыбаясь, вытер глаза.

– Ну-ну… – Он ткнул меня в плечо.

– До сих пор не могу поверить… – Я потряс головой, точно спросонья. – Весь этот бред… Похороны, голограмма, повешенные – знаешь, они там вешали людей на мосту, на Устьинском?

Он кивнул. Взглянул на Зину; та тихо сидела в углу, улыбнулась в ответ смиренно, по-монашески. Я давно заметил: женщины в отличие от мужиков интуитивно выбирают безошибочную линию поведения в любой жизненной ситуации.

– Я тут кое-что понял, – неожиданно серьезным тоном начал Сильвио. – Сорок лет водить народ по пустыне – не такая уж глупая идея. Помнишь, мы с тобой рассуждали, что сменится два поколения и весь дух совдеповский из народа выветрится? С новыми людьми можно будет строить новую страну. Помнишь?

Я кивнул.

– Да мы сами себя считали уже новыми людьми, – продолжил Сильвио. – Нам была очевидна дикость идеи «научного коммунизма», абсурдность их мантр – «Учение коммунизма всесильно, ибо оно верно», помнишь? Как мы потешались над их наукообразными концепциями и терминами: диктатура пролетариата, интернациональное единство, борьба классов, социалистическая революция… А помнишь этот перл: в конце двадцатого века коммунистическая партия с гордостью объявила о появлении нового «социалистического человека»? Это позабористей старика Ницше будет! Коммунизм построить не получилось, а вот вывести нового человека – будьте любезны, пара пустяков. Прошу любить и жаловать – гомункулус советикус!

За тонированными до чернильной черноты стеклами, призрачно, как во сне, проплывала Лубянская площадь.

– А что с «Детским миром»? – Я ткнул в сторону забора, наскоро сколоченного вокруг горы мусора и битого кирпича. – Кому понадобилось бомбить магазин?

– То асы Каракозова… – усмехнулся Сильвио. – Промазали. В чека метили…

– А этот, – я показал на памятник, – давно вернулся?

– Феликс? Года четыре. Тихон после Прибалтики вконец чокнулся, поставил на Поклонной горе Сталина – не видел? Повыше вашей статуи Свободы будет. Колосс! Тогда, после тех войн, Тихон начал полномасштабную реставрацию советского строя. Как это в рекламе пишут – вкус, знакомый с детства.

– Дичь полная, – буркнул я.

– Именно. Тогда, в совдепии, была идеология. При полной бредовости цели идеологическая база была вполне логичной, и что главное – неимоверно привлекательной. Свобода, равенство, братство, как тебе? Хитрый Энгельс долго голову не ломал, весь его «Манифест» – это ж сплошной плагиат. Иисус Христос, пункт за пунктом.

– Вкус, знакомый с детства, – повторил я невесело. – Улучшенный и в новой упаковке.

– Да-а. Не мы одни попались, полмира экспериментировало…

– Ну да, только у нас эксперимент чуть затянулся.

– Затянулся? Тебе ж, Незлобин, как профессионалу, лучше всех должно быть ясно, что проблема тут не в порочной идее. И не в скверном лидере. Или глупом царе. Ты помнишь, что Бисмарк сказал про социализм? Идея, говорит, очень заманчивая, но слишком рискованная, хорошо бы попробовать на народе, которого не жалко.

– Я как раз пишу работу одну, мне заказали книгу. На примере истории Третьего рейха…

– Да погоди ты с Третьим рейхом! Давай уж мы с Россией закончим! – Сильвио сердито махнул рукой. – В чем суть России? Ну, быстро! Одним словом!

Я растерялся. Я забыл, как Сильвио умеет спорить – это почти бокс, испанская драка на ножах.

– Суть России? Православие? – не очень уверенно предположил я. – Христианство?

– Христианство? Православие? – демонически захохотал он. – Правда? Никто и никогда за последние две тысячи лет не покушался на христианство. Даже Гитлер не осмелился, а у него дико свербило прихлопнуть церковь. Но он таки не решился. Струсил. А вот Ленин не струсил! Большевики не струсили. Объявили попов врагами народа, религию – опиумом. И что наш русский православный люд? Восстал? Поднял смуту? Бунт? Бессмысленный и беспощадный? Выкинул богохульников из Кремля, поднял на вилы чекистов и комиссаров?

Сильвио выдержал паузу. Мы как раз катили по брусчатке Красной площади.

– Нет, – ласково выдохнул он. – Наш народ с радостью начал громить храмы, жечь иконы, переплавлять колокола. Как же так? Ведь нам говорили про русского мужика, богобоязненного, смиренного, разве нет? А если так, то что для русского есть Бог? Кто он, этот русский Бог?

Машина чуть притормозила, мы въезжали в ворота Спасской башни. К своему разочарованию, я ничего не почувствовал – с таким же успехом я мог въехать в любые другие ворота.

– А я тебе отвечу! Русский Бог – это хозяин с плеткой. А религия наша – это узда. Чтоб сдерживать стадо! Потому так по сердцу и пришлись нам большевики. Ленин, Троцкий, Луначарский – какие душевные товарищи! А как говорят! Ребята, все дозволено! Все? Все! А боженька не накажет? А боженьки нету! Нету! Поэтому режь и жги, грабь, убивай! Пущай кровянку во имя мировой революции и пролетарского интернационала.

– Ну это уже достоевщина! Прямо «право на бесчестие»…

– Вот именно! Вот именно, Митя! – Он снова хлопнул меня по колену, и от этого «Мити» у меня в горле застрял ком – так меня звал только Сильвио, и последний раз это было лет сто тому назад.

– Я всегда говорил: чтобы полюбить Россию – читай Толстого, чтобы понять – Достоевского! – Сильвио хохотнул и ткнул указательным пальцем в потолок машины. – Именно «отрицание чести»! Легче всего русского человека увлечь можно именно правом на бесчестие. Все за нами побегут, никого там не останется – вот золотые слова! Достоевский за пятьдесят лет до большевистского переворота все предугадал, все предвидел – и мошенничество революционных мерзавцев, и дурь русского народа, и подлость правителей, и глупость аристократии. Все! А главное – отрицание чести, отрицание морали.

Машина мягко притормозила и остановилась. Охранник распахнул дверь, приглашая выходить.

– Закрой дверь! – рявкнул Сильвио.

Дверь закрылась.

– Помнишь, я тебя спрашивал, – продолжил Сильвио, – спрашивал про суть России? Про ее сущность?

Я кивнул; я тогда сказал «православие».

Сильвио выдержал паузу и тихо произнес:

– Рабство. Вот суть России. Ее квинтэссенция и стержень. – Он внимательно посмотрел мне в глаза. – Ты думаешь, раб – это человек, лишенный свободы?

Я молчал, вопрос был явно риторический.

– Нет, мой дорогой Митя. Раб – это человек, лишенный достоинства. Это человек без самоуважения. Вот кто такой раб. И вот что такое Россия. Чехов говорил: «Выдавливай из себя раба». Все знают фразу, но никто не понимает ее истинного смысла. А речь идет именно о достоинстве, о человеческом достоинстве.

– Ну, ты знаешь, с нашей историей… – усмехнулся я. – Триста лет татарского ига – не фунт изюма. Когда твой князь на брюхе ползает перед косоглазым дикарем…

– Да что вы с этим игом, честное слово! – перебил Сильвио. – Давай теперь все на Мамая спишем! На него и Чингисхана! Да, еще на Гитлера! На Адольфа всех собак можно вешать… У нас вечно какой-то дядя в наших бедах виноват! То татары, то немцы, то хохлы, то пиндосы! Кто еще? Поляки и латыши. Англичане, как же без них! Француз тоже подлянку из века в век точит. Про китайцев я уж и не говорю… Впрочем, японцы не лучше.

Сильвио покраснел. Он шумно выдохнул и зло добавил:

– А мы, русские – румяные ангелочки с пушистыми крылышками.

– Беленькими… – неожиданно подала голос Зина; мы с Сильвио забыли о ее существовании.

– Извините. – Зина, подняла ладошку как в школе. – Можно я выйду? Очень писать хочется…