18

Занимаясь макросоциологией, а именно теорией социальных систем, я вывел элементарную формулу угрозы индивидуальной свободе человека в том или ином обществе. Однако я попытался не умничать и не превращать нашу сумеречную беседу в академическую лекцию.

– Общество, где количество идиотов зашкаливает за тридцать процентов, крайне опасно для проживания. В Европе и Штатах процент параноиков не превышает двадцати семи. Эти двадцать семь процентов верят в летающие тарелки, во всемирный заговор банкиров или евреев, они считают, что все их разговоры записываются органами безопасности, они уверены, что правительство зомбирует население через телевидение, продукты питания или питьевую воду. Они ненавидят либеральные идеи, считают себя консерваторами и патриотами, обожают агрессию и насилие, со страстью поддерживают любую войну, веря лишь в грубую силу как аргумент в споре. Они четко знают, что лекарство от рака давно изобретено, равно как и вечная лампочка, а на долларовой купюре нанесены тайные масонские символы, что дьявол уже родился и живет среди нас и что второе пришествие Христа состоится в ближайшие лет семь-восемь.

Зина засмеялась, я улыбнулся в ответ и продолжил:

– Для здорового общества двадцать семь процентов идиотов – не такая большая беда. При отлаженной системе демократии они никогда не получат права решающего голоса. Именно поэтому голосование в здоровом обществе считается не нудной обязанностью, а долгом каждого гражданина.

Она недоверчиво глянула на меня, прикидывая, говорю ли я серьезно.

– Молодости свойственна романтическая наивность. Звучит банально, но остается истиной. Я родился в умирающей советской империи, и мне не забыть духоты последних ее лет с клоунским Политбюро, похожим на богадельню для престарелых, с убогими вождями, что правили страной, не выходя из тумана старческого маразма. Они постоянно умирали, одни похороны плавно перетекали в другие. По радио крутили Шопена, заводы гудели, страна застывала в минуте молчания, кого-то опять затыкали в Кремлевскую стену.

– Как сейчас… – усмехнулась она. – И снова вы угодили прямо на похороны.

– Интересная мысль. – В ее ироничной реплике я увидел некий скрытый смысл. – Короче, когда империя рухнула, событие это стало не только радостным, но и вполне логичным. Людоедская история нашей страны, о которой все догадывались, вылезала наружу и оказывалась куда более кровавой и бессмысленной. Мне эксгумация родины и копание в ее останках виделись в большей степени актом дидактического, нежели исторического свойства. Я весьма наивно полагал, что компартию отдадут под суд, а КГБ объявят преступной организацией. Что любому человеку, имевшему связь с этими организациями, будет запрещено заниматься политикой или занимать руководящие посты в госучреждениях. Такой ход событий мне представлялся вполне логичным. Так поступили в Германии после объединения.

Зина удивилась, я кивнул.

– Но русский – не немец. Немец, считая себя исключением из общих правил, тоже не учится на чужих ошибках. Зато учится на своих. Русский не хочет учиться вовсе. Он двоечник, он сидит на задней парте, он ждет звонка, ждет перемены, когда можно будет покурить за школой, с кем-нибудь подраться, отобрать мелочь у мелюзги и пойти к соседней пивнушке, где гоношится местная шпана. Там, хохоча и матерясь, он будет задирать прохожих, оскорблять девиц. Он обожает, когда его боятся. Он труслив, но отсутствие храбрости он научился компенсировать нахрапистым хамством. Прохожие иногда принимают его за настоящего бандита, и это ему очень льстит.

– Вы русофоб! – засмеялась Зина.

– Нет, я реалист. К тому же профессор макросоциологии. Кстати, мы ведь вроде на «ты» были?

– Извини… Ты просто такой умный. – Она состроила глупую физиономию.

– Попрошу без хамства!

Она покорно кивнула.

– Когда мой народ разочаровался в демократии, которая, к слову говоря, в стране только зарождалась, и в едином порыве проголосовал за столь им любимую «сильную руку», мне стало горько. Но когда я увидел, кого они выбрали, мне стало страшно. Я бы еще понял, если бы они посадили на трон настоящего тирана, зловещего деспота с замашками Люцифера, демонического гения вроде Наполеона или Юлия Цезаря, Ивана Грозного или Петра Великого. Нет, они короновали блоху. Ничтожество. Недотыкомку. Худосочную шпану с лицом хворой дворняги. По сравнению с ним покойные генсеки выглядели настоящими лордами.

– Ох, не любите вы писюрыгу! – засмеялась Зина.

– Впрочем, ты права: о покойных либо хорошо, либо…