Ум, честь и совесть
4 февраля 2012 в Москве минус 30. Двести тысяч человек все равно выходят на улицу
В двенадцать, когда я выхожу из метро «Октябрьская», оказывается, что первая общегражданская колонна уже тронулась в путь. Я вижу эту колонну в перспективе улицы, в сотне метров от себя, как она медленно движется под огромным ледяным небом по знакомой с детства Якиманке. Я вижу сотни спин, перегородивших улицу, и на долю секунды мне кажется, что колонна – это не отдельные люди, а единое, цельное существо. Потом я замечаю низко висящие над колонной белые воздушные шарики, сотни и тысячи белых воздушных шариков в заледеневшем космосе – души людей.
Прямо передо мной готовится к маршу колонна левых. Такого количества красных флагов я не видел даже в СССР. Бьет в глаза старый, с детства знакомый лозунг «Вставай, проклятьем заклейменный!». Я выхожу на середину Якиманки, чтобы прочитать огромный транспарант, который тянется от одного тротуара до другого. На нем написано: «Долой президентское самодержавие!» На моих глазах перед колонной появляется властный человек в коричневой дубленке и меховом картузе. «Транспа-арант!» – громко, чуть врастяжку приказывает он тоном офицера, привыкшего к тому, что его команды исполняются незамедлительно. – «Шаго-о-м, – он держит секундную паузу, – марш!» Колонна с тяжелой решительностью трогается с места.
Впереди колонны левых, в тридцати метрах от них, так же медленно и неумолимо движется колонна националистов. На некоторое время я перехожу туда. Их первый ряд несет красный транспарант с черными буквами в белой кайме: «Русская нация: свобода, справедливость, солидарность». Периодически из глубины колонны, как из крепости, раздается одинокий голос: «Русские, вперед!» – и тогда сотни голосов с резкой силой подхватывают эти слова и многократно повторяют их, доводя фразу до ярости белого каления. Бок колонны обрамлен черным лозунгом, на котором латинскими буквами написано: «Mubarak – Kadaffi – Putin». Когда националисты останавливаются, левые останавливаются тоже, и тогда между двумя этими мирами оказывается промороженная нейтральная территория, по которой иногда перебегают редкие фотографы. Милиционеры с нашивками «Отдельный полк особого назначения» смотрят за маршем с тротуаров.
Анархисты – в их колонне я тоже иду некоторое время – движутся в веянии своих черно-красных знамен. Знамя, когда оно касается лица, кажется легким крылом холодной птицы. Некоторые из анархистов в черных масках. У них отлаженная система кличей и лозунгов, и в этой системе чувствуется сплоченность небольшого отряда, привыкшего действовать во враждебной среде. «Решение!» – несется из глубины колонны, и десятки голосов отвечают: «Самоуправление!» Вдруг двое анархистов, идущих в метре от меня, быстрыми синхронными движениями зажигают файеры. Они держат файеры перед собой, как эстафетные палочки, один из файеров выбрасывает вверх высокий, в два метра, столб алого инфернального огня, другой с шипением швыряет вокруг себя бешеное зеленое пламя, и всё вокруг тут же окутывается белым дымом и острым запахом гари. Веселый анархист рядом со мной повыше поднимает плакат «Просим прощения за неудобства. Просто мы тут пытаемся изменить мир!».
Перед колонной левых двое катят тележки: одна с маленьким красным переносным генератором, другая с динамиком, которой привязан к тележке веревками. В середине Якиманки один из них берет микрофон. Со своей абсолютно лысой непокрытой головой и расстегнутой курточкой он выглядит так, как будто нет ни мороза минус двадцать, ни студеного воздуха, который на вдохе приходится кусать, как снег. И он поет. Прекрасным поставленным баритоном этот пролетарий поет на всю Якиманку песню итальянских партизан O bella ciao. Когда он заканчивает, я думаю, что не может быть ничего прекрасней итальянской партизанской песни, с таким чувством исполненной посреди промороженной Москвы, но я ошибаюсь. Его товарищ отдает ему ручку тележки и берет микрофон. У парня кепка на голове, веселое лицо и черные живые глаза. Он поет «Интернационал». Я не левый и не правый, я сам по себе, и мне не нужны ни партии, ни вожди, и пропагандой я не занимаюсь, но этот парень поет так, что на холоде пробивает горячая дрожь и видишь, как створки неба над Москвой распахиваются, открывая новый мир, в котором нет рабов.
На Болотной был офисный люд и креативный класс Москвы, мгновенно вспыхнувший от несправедливости поддельных выборов, на проспекте Сахарова была четко структурированная Москва зажиточного центра и угрюмых окраин, но тут, на Якиманке, вся эта умная социология вдруг превращается в то, что лучше всего назвать старинным русским словом мiръ. В эту субботу картонные стеночки между людьми падают, и к Кремлю течет, занимая всю ширину улицы, огромный народ. Понять, кто есть кто, невозможно. Двое солидных мужчин, имеющих вид начальственного звена компании среднего уровня, дружно несут флаги «Левого фронта». Среди националистов шагает с русским имперским флагом человек с узкими глазами выходца из Азии. И в довершение всего небритые старики в ушанках, ограбленные олигархами, вступают в споры с молодыми радикально настроенными бизнесменами, защищая от них Ельцина.
Это идет такая масса людей, что про нее можно сказать все, что угодно, и все будет правдой. Многие очень хорошо утеплились, они в ушанках, – тут можно увидеть сто пятьдесят видов и моделей ушанок, – с поднятыми до ртов шарфами, в длинных шубах, в шерстяных варежках, а некоторые в валенках, которые я очень давно не видел на улицах Москвы. Я вижу неспешного старика в овчинном тулупе – в таких тулупах наши генералы ходили в 1941 году в полях под Москвой. Но другие, и их тоже много, и не подумали особенно утепляться, и они спокойно шагают в легких курточках и обычных туфлях. Некоторые, кажется, вообще лишились способности мерзнуть – больше всего меня поражает маленькая девушка, которая стоит в середине Якиманки и болтает с парнем. Она в мини-юбке. В мире шуб, ушанок, валенок и замотанных на лицах кашне ее ноги в прозрачных колготках выглядят как голые.
Посередине улицы, у тротуара, стоит грузовичок с опущенными бортами. На него взобрались телевизионщики и снимают, но дело не в этом. Дело в том, что кузов грузовичка уставлен по периметру черными ящиками динамиков, и некто с оглушительным голосом в диком темпе шпарит проходящим колоннам частушки. Я так представляю, что он их заготавливал к этому маршу, как иные заготавливают на зиму грибы и огурцы, и вот день настал, и человек радушным жестом хозяина выставляет свои богатства. Никакой профессиональной памяти не хватит, чтобы запомнить сотни рифмованных строк, которые оглушительно несутся над Якиманкой, но две частушки я сохранил. «Путин, ты не Мубарак! Уходи в отставку так!» И: «Вышел Путин из тумана, запихал страну в карманы!»
Идут по Якиманке, занимая ее от края до края, заявленные, объявленные и очевидные колонны гражданского общества – либералов, националистов, левых. Но этим марш не ограничивается, под нашим морозным небом и на нашей заледеневшей земле распускаются и другие, диковинные цветы. Уж сколько за последнее время я видел самых необыкновенных политических флагов самых ярких расцветок, но они все не кончаются. Плывет черный с вязью флаг Русского исламского движения, и веет тихий красно-золотой флаг Социалистической Христианской партии. Некоторые партии состоят из одного человека, что не делает их в моих глазах менее значительными. Например, идет человек с большим синим флагом, на котором написано: «Партия Фейсбука». А в ста метрах от него, не подозревая о его существовании, идет другой, тоже с синим флагом, на котором написано: «Объединенный народный Forbs». Но разве человек рождается членом партии и непременно должен идти в колонне? На этом марше можно просто быть человеком.
Многие идут сами по себе, не примыкая к колоннам, не разделяя ничьих взглядов, не веря ни в каких вождей, не присоединяясь ни к какой идеологии. Это идут просто люди, у которых есть просто лица, просто мысли, просто взгляды и просто чувство достоинства. Идет долговязый выпускник юридического факультета МГУ, он поднял легонький капюшон своей подбитой морозом курточки и голыми руками несет самодельный плакат «Кадыров и Шойгу герои не моей России». Я вижу его в начале марша и потом вижу в конце, когда он стоит на тротуаре у Болотной, – его бьет мелкая дрожь, небритые щеки ввалились на лице под капюшоном, но он упрямо стоит со своим плакатиком и не уходит. А хомячкам, судя по всему, не холодно – эта компания в мягких желто-коричневых шкурках и с ушастыми головами-масками резвится вовсю, потешая всех присутствующих лозунгами: «Похомячим?» и «Хомяк расправил плечи!». Идет человек в оранжевой куртке дорожного рабочего, и на спине у него написано гордо, честно и определенно: «Да! Мы в жопе!»
Идут по Якиманке странные и необычные люди, которые народ не меньше, чем все мы, обычные и не очень странные. Стайка мальчиков и девочек несет таблички на палочках, и на табличках стоит «+1». Вот так они видят мир и себя в нем, и это ничуть не хуже, чем ясные лозунги Рыжкова или четкие директивы Навального. Идут другие, которые написали на транспаранте одну простую вещь, в которой не меньше правды, чем в любом другом лозунге: «Мы не такие, как все!» Шагает общество молодых людей – я не знаю, может быть, это новые философы или новые лингвисты – и несет огромный фиолетовый плакат, на изготовление которого они, очевидно, потратили немало времени, полотна и краски, и на нем написано со всей ясностью: «Ты – тоже квир!» А коротко стриженного молодого человека с непокрытой головой – я не знаю, может быть, у них в Сибири при минус двадцати не принято носить шапки – переполняет чувство благодарности, что следует из его самодельного плаката, который он поворачивает и так, и эдак, чтобы побольше людей увидело его: «Москва, спасибо за сопротивление питерско-гебистской гопоте! Сибирь смотрит на вас и гордится!»
В этих митингах и маршах открывается жизнь, пласт за пластом. Но помимо всем известной отваги Удальцова, хрипнущего на митинге, и витальной силы националистов, скандирующих на марше свое резкое: «Хватит кормить Кавказ!», тут можно открыть для себя насмешку и иронию безымянных горожан, которые с серьезными лицами ходят по Болотной с плакатами «Хватит кормить меня! Хватит кормить себя!». Тут можно увидеть два мира лицом к лицу в сценах, словно вынутых из настоящей русской книжки и перенесенных сюда, в этот заснеженный сквер у белой замерзшей реки, набережные вдоль которой полны черным зимним людом. Вот стоит дама в богатой шубе до пят, – пардон, не разбираюсь в мехах, не могу сказать, соболь это или норка, – дама с холеным нечеловеческим лицом, состоящим из пятнадцати подтяжек и выражения высокомерия – и строго выговаривает двум скромным женщинам из ногинских дольщиц, держащим плакат-растяжку со словами о бездомных: «Ну какие же вы бездомные! Вы не бездомные, вы обманутые, вам так и надо было писать, это разное!»
Политики о себе, конечно, скажут сами, а я в этом тексте обойдусь без них и постараюсь вместить в него как можно больше людей. Я вот еще вмещу сюда звезду марша, веселого человека, водрузившего себе на голову вполне приличных размеров башню танка, назвавшего себя «эко-био-нано-танк-купе» и ходившего с плакатом на груди «Танки мрази не боятся!». А были еще двое, они несли плакат со словами, в которых была огромная правда жизни, хотя я и не понимал, при чем здесь Путин, выборы, политика и т. д. и т. п. На плакате у них стояло: «Сон алкоголика тревожен и недолог!» – и я, хоть и не алкоголик, но о многом задумывался. А еще один человек нарядился на марш со всем вкусом крестьянина девятнадцатого века, носящего красную шапочку с красным же платком, красную байковую жилетку, обметанную коричневой лентой, и маленькие, исключительно изящные валеночки, расшитые красным узором. Этот франт ходил меж людьми с чуть сонным и чуть вялым выражением на бледном и капризном лице и грозно, как Илья Муромец, предупреждал кого надо своим плакатом, хотя сам был явно сложения не богатырского, но это все равно: «Вова, я уже слез с печи!»
А вокруг дамы в соболях – или это все-таки норка? – и вокруг ироничных горожан, и между вполне себе свирепых националистов, и между игривых сетевых хомячков, и партийных функционеров, и либеральных посетителей того, что на одном форуме названо «митингами, дринками и тусовками», тихими кругами бродила худая пожилая женщина в ветхом пальто с широкими лацканами, цвета смородинного киселя, с голодным лицом и странными, обращенными в себя, уже уплывающими куда-то глазами, в которых отчаяние уже начинало сменяться безумием, и держала у груди самодельный плакатик, на котором была ее такая трудная, такая тяжелая мысль, нашедшая для себя такие короткие и такие ужасные слова: «Я Родина. Помогите!»
