Вышинский суд
20 февраля 2014 в Москве начинается очередной судебный процесс. Не последний. Медленно, холодно, с мстительным садизмом власть на показательных процессах удушает оппозицию
Трое судей сидят в ярко освещенном зале за высоким столом под двуглавым золотым орлом. В этом же зале №635 в прошлом году несколько месяцев подряд шел суд над «узниками Болотной». Судья слева благообразно седой, судья справа имеет бритые спортивные виски и такой же затылок. В центре сидит судья Замашнюк, высокий лысеющий мужчина с глубоко сидящими глазами и плотно сжатыми губами. Он – председательствующий на процессе Удальцова и Развозжаева.
Его стиль ведения процесса ясен с первых минут: он учит адвоката с 37-летним стажем Каринну Москаленко профессиональной этике, каким-то особенным, стукающим в темечко голосом вдалбливает шумящей публике принципы процесса (уст-ность! глас-ность! откры-тость!) и в своих многочисленных правоведческих монологах приводит десятки ссылок на статьи УК и их пункты.
Удальцов сидит среди адвокатов. Он совсем не изменился за год домашнего ареста. Бритый наголо, в голубых потертых джинсах, в черной легкой курточке, в дешевых кроссовках производства города Мытищи – он все тот же человек улицы, пассажир метро и левый активист. Его голос, когда он отвечает на вопросы судьи, полнозвучен и спокоен. Но голос Леонида Развозжаева, сидящего в клетке с прозрачными стенками (в эту клетку набивали по шесть «узников Болотной»), едва слышен – не только из-за стенок, но и потому, что Развозжаев изнурен полутора годами заключения. У него бородка и полнота в фигуре. В день суда его, конечно, поднимают в шесть утра и возвращают в камеру в полночь – иначе эта система не работает, только на пытку и на слом человека. В камере вместе с ним десять человек. На вопрос судьи Удальцов однозначно отвечает, что может участвовать в процессе. Развозжаев, стоя в клетке, говорит о том, что с ним было и как это на него подействовало.
«После моего похищения 19 октября 2012 года я был подвергнут пыткам… В пресс-хате в Иркутcком СИЗО был неоднократно избит при попустительстве должностных лиц», – тихо рассказывает Развозжаев. В одном ряду со мной, через два человека, сидит его брат Александр и молча смотрит на него. «После этого у меня бывают психологические срывы и панические атаки… Сердечные приступы… По дороге в суд меня сильно укачивает, до тошнотворных приступов… Состояние здоровья у меня очень плохое. Сами понимаете, через эти вот пытки, которые я прошел…» – в еле слышном голосе замученного человека есть что-то проникающее сквозь стены, входящее в мозги, режущее сердце. Он просит медицинской помощи и перевода в другой СИЗО, близкий к суду, чтобы его не таскали по 25 километров туда и обратно. Просьбы простые, совсем не чрезмерные и изложены без дерзости, обычным человеческим языком, но суд обычного человеческого языка не понимает.
Двое судей в этот момент даже не глядят на Развозжаева, а судья Замашнюк все-таки смотрит на него острым взглядом и еще плотнее сжимает губы. Слова прошедшего через пытки, затасканного по этапам, избитого уголовниками человека не вызывают в нем ни интереса, ни сочувствия, эти страшные слова бесплотно пролетают мимо ушей судьи и умирают в блеклом воздухе судопроизводства. «По состоянию здоровья можете участвовать в заседаниях суда?» – «Пока да».
Государственное обвинение – прокуроры Смирнов и Боков – начинают зачитывать обвинительный акт. Они сидят напротив адвокатов и читают попеременно, полчаса один, полчаса другой, полчаса один, полчаса другой… Оба в синей форме. У опытного прокурора Смирнова оплывшее лицо и брезгливо вздернутая верхняя губа, это тот самый прокурор, который на процессе по делу «болотных узников» потребовал для одних из них пять, для других шесть лет тюрьмы. Прокурор Боков моложе, на лице у него круглые очки без оправы. Речь у них не очень хорошая, один говорит «насколько мы понимаем о том, что», другой – «облегчить». Документ, который они зачитывают монотонными голосами, решительно и бесповоротно переводит судебное действие в пространство безумия, в область бреда. Бред нельзя изложить по правилам логики, навет не поддается передаче в рамках приличий. В документе, позорящем прокуратору как организацию и государство как таковое, рассказывается история об изначально преступных людях, которые приглашали друг друга с преступными намерениями в трактир «Елки-палки», чтобы побудить друг друга принять участие в преступных действиях под руководством Таргамадзе. Они действовали преступно во исполнение преступного умысла умышленно согласованно с Таргамадзе и неустановленными лицами на неустановленной базе отдыха и еще в сотне установленных мест для возможного создания давки во исполнение преступного умысла по организации массовых беспорядков. Так примерно это звучит. Они преступно вели политическую агитацию, преступно посетили десятки городов России для возможного создания давки во исполнение преступного умысла по организации массовых беспорядков, которые выразились в том, что они преступно сели на мосту, что и привело к давке 6 мая 2012 года. Это и был их план по организации массовых беспорядков.
«Они родились с целью организации массовых беспорядков. Потом в школу пошли с целью организации массовых беспорядков…» – так вкратце изложит суть обвинения адвокат Аграновский уже после заседания суда. Но это потом.
– Развозжаев! – вдруг раздается строгий голос судьи Замашнюка. – Вы там что, спите?
Развозжаев действительно прилег в клетке. Откинулся спиной на стенку и прикрыл глаза. Он устал. Слушать этот многочасовой бред невозможно. Бред вырубает мозг, затягивает сознание в глубокую темную яму. Судья, однако, назидательно ставит заключенному в клетку человеку в пример самого себя и своих коллег, которые сидят же за столом с подобающими случаю лицами и даже и не думают прилечь. «Суд дома живет, а я в тюрьме!» – не без оснований отвечает на это узник, но выпрямляется и больше не ложится. Ученики Вышинского продолжают. Языки их движутся, глаза скользят по строчкам, руки усердно переворачивают страницы, и так возникает видимость работы, и из кучи дурно написанных, бессвязно построенных, забитых бюрократическим волапюком лживых фраз вырисовывается вывод: политическая деятельность, не направленная на поддержку правительства, в России преступна. Преступны «акции, направленные на дискредитацию действующей власти», и «посягательство на основы безопасности и стабильности в обществе»… Но стоп!
– Почему в суде дети? Мальчик вон там! – судья Замашнюк возмущен. Со своего председательского места он требует от мальчика встать. Где мальчик? Кто мальчик? Заинтригованная публика шумит. Прокравшийся на судебное заседание мальчик, безусловно, интереснее, чем монотонная бубнежка двух взрослых мужчин, которых какое-то жизненное несчастье сделало прокурорами на позорном политическом процессе. Но какое? Что должно случиться с человеком, чтобы он принял на себя это ярмо и клеймо? В крайнем ряду справа встает смущенная девушка в черно-зеленой бейсболке, владелица хипповой сумки коричнево-желтых тонов и шести серебристых колечек, по три в каждом ухе. Она не мальчик и откровенно говорит судье об этом. «Очки надень!» – грубо советует судье парень в красно-сине-белой спортивной куртке в моем ряду и должен немедленно расплатиться за это: на него бросаются судебные приставы в черных бронежилетах и конвоируют его вон, однако перед самой дверью он оборачивается к судье и кричит ему: «Россия будет свободной!» Узкий рот судьи сжимается.
Язык, на котором написано обвинение, этот язык раздутых фобий и политического заказа, ведущего к убийствам и пыткам, создан в сталинские времена. Этот подлый язык пахнет тюремной камерой и кровью. И прокуроры на этом убийственном, невозможном языке продолжают свой эпос про то, как Удальцов с преступной целью купил на деньги Таргамадзе автомобиль «Форд Фиеста» 2003 года за 300 тысяч рублей и отправился на нем организовывать массовые беспорядки… Старый раздолбанный «Форд Фиеста» и трактир «Елки-палки» корежатся в ужасе, они в шаге от того, чтобы тоже стать преступными. Эту клиническую манию, этот цинизм, это сочетание подлости и лжи трудно выносить физически, и не все выносят.
– Позорники, блин! – вдруг отчетливо звучит в судебном зале. Молодой человек в заднем ряду решительно встает без разрешения судьи и, ломая всю затверженную гладкость абсурда, идет к двери. Судебные приставы бросаются к нему, а он тогда добавляет еще кое-что с таким выражением на лице, какое бывает у человека, дошедшего до последней грани в своем чувстве омерзения. Он не может больше терпеть. Дверь за ним захлопывается.
Отношения судьи Замашнюка и Удальцова с самого начала процесса напряженные. За день до начала процесса у Удальцова был день рождения, и многие принесли ему подарки. У его жены Анастасии полная сумка подарков, а один – деревянная куколка на подставке – оказывается у него в руках. И он ее вертит перед собой, сидя между адвокатами и коротая время, пока прокуроры забивают атмосферу пухнущим на глазах комом лжи. Эта наивная, легкомысленная куколка в руках Удальцова вызывает гнев судьи, он видит в куколке посягательство на самое важное и единственное, что еще можно сохранить в этом паноптикуме: на серьезный вид процедуры. Тогда судья Замашнюк требует от подсудимого встать и выговаривает ему за куколку странными и удивительными словами, которые как будто отвечают на невысказанные вопросы всех, кто сидит в зале, а может быть, и на вопросы самого судьи, столь искушенного в статьях закона, что может цитировать их на память десять минут подряд. «Суд не кукольный театр! И не театр абсурда!» Поразмыслив, Удальцов ставит куколку на пустой стол позади себя – впереди у него столкновение с судьей по более важному вопросу.
Эти стычки по каждому вопросу идут все время, весь первый день суда. Весь первый день позорного политического процесса идет тяжелая позиционная борьба адвокатов и судьи за любую мелочь, которая на самом деле не мелочь. Адвокаты просят розетки для своих ноутбуков, судья отказывает в розетках, потому что в законе нет ничего о розетках. Теперь судья хочет, чтобы Удальцов кратко ответил «да» или «нет» на вопрос, понятно ли ему обвинение, но Удальцов не хочет ограничиваться односложным ответом, он хочет сказать. Но только он начинает говорить, как судья вклинивается в его речь со словами о статьях УК, которые влекут за собой ссылки на другие статьи УК, а у тех есть пункты, а среди них пункт три, а есть еще статья, и у нее тоже есть пункт, и другая статья, и потом еще статья… Судья цепляет как крючком одну статью УК к другой, он давит своими недоброжелательными и поучающими монологами адвокатов и подсудимых, загоняя их в стойло казуистики, чтобы стояли там готовой для прокуроров жертвой и не мешали ему правильно устраивать казнь, которую власть для соблюдения приличий и в целях маскировки называет «судебным заседанием». Но упорный Удальцов стоит на своем, берет книжечку УК со стола и громко, на весь зал, зачитывает статью, где черным по белому сказано, что он имеет право высказать свое отношение к обвинительному акту. Эта статья столь недвусмысленна, что судья смиряется, и тогда Удальцов начинает.
Голос у него сильный. И не просто сильный, а еще и объемный, привыкший наполнять собой большие пространства, схватывать воздух, пронзать площади и улицы. И уж зал судебных заседаний он держит. Этим своим сильным голосом человека, привыкшего говорить так, чтобы его слышали улица и толпа, Удальцов забивает хлипкий судейский микрофон.
То, что он говорит сейчас, конечно, не выверенное юридическое заявление в рамках игры в суд и не вежливые слова с тайной мыслью сохранить пути отступления. Это заявление человека, которого год держали под арестом с заткнутым ртом, которого выкинули из политики, которому грозит большой срок, но который хочет и должен сказать. «Я категорически не признаю!» – первая фраза звучит как удар. «Следствие выполняло политический заказ по дискредитации оппозиции. Это сфабрикованное обвинение! Это расправа над инакомыслящими. Я не организатор массовых беспорядков. Это сговор с целью обвинить меня. По своему мировоззрению я противник массовых беспорядков! Это чудовищные обвинения! Ни я, ни Развозжаев не имеем никакого отношения к тому, что есть в этих абсурдных обвинениях. Это извращенный поток сознания следствия!» – бросает он в лицо двум синим, пригнувшимся за своим столом и смотрящим на него снизу вверх. Шариковая ручка в правой руке Удальцова чертит в воздухе короткую траекторию. «Все узники Болотной должны быть освобождены!»
