Страдания подполковника Б.
Октябрь 2013 года. Медленное распятие «узников Болотной» продолжается
Болотное дело переехало в Никулинский суд на юго-западе Москвы. Это серое шестиэтажное здание с длинными коридорами, рядами одинаковых дверей и полами и стенами, облицованными коричневой немаркой плиткой. Решетки на окнах и белый неоновый свет дополняют картину. На первый взгляд здание как здание, контора как контора, но только на первый.
Чем больше времени проводишь здесь в ожидании, пока привезут узников и начнется очередное заседание суда, тем яснее и острее чувствуешь как бы тайно заложенную в проект оскорбительную издевку.
Община «болотного дела» – их полсотни человек, это родственники, активисты, адвокаты, друзья узников, люди разных взглядов и возрастов – часами ждет начала заседания перед запертыми дверями зала 303. Ни в холле, ни на всем протяжении длинных коридоров нет ни одного стула. В первый день процесса в Никулинском суде в боковом отростке коридора еще находится маленькая банкетка, на которую садится и терпеливо ждет час и второй Людмила Михайловна Алексеева. Ей 86 лет, она помнит аресты 37-го года и процессы семидесятых. Женщину, нашедшую, где присесть, примечают чьи-то внимательные глаза, контролирующие процесс, и на следующий день банкетки нет. Ее убрали, теперь сесть негде. Даже если вам 86 лет и у вас болят ноги – стойте.
По всем ГОСТам и СНиПам шестиэтажное государственное присутствие должно иметь туалеты на каждом этаже. Но их нет, а вернее, они спрятаны за дверями без табличек. Мужик в мятой зеленой робе и желтых сандалиях, бродящий по суду со стремянкой и коробкой лампочек, объясняет мне, что туалеты забрали себе судьи и прокуроры. Там, в чинном спокойствии, в запахе дезодорантов, в размышлениях о праве и законе, они свободны от контакта с этими жалкими, вечно что-то преступающими, вечно чего-то ноющими, дурно одетыми серолицыми плебеями, для которых на первом этаже выделен один-единственный туалет. Один для всех, без различия пола. Около в него в очереди стоят молодые красивые женщины, седые мужчины с портфелями, блистательные адвокаты в строгих костюмах, стильные девочки в сапожках, продвинутые мальчики с планшетами, мрачноватые мужики в кожанках. В Никулинском суде место невольной встречи всего нашего многообразного великого народа – вот здесь, у одной на всех двери в сортир. Это как будто заскорузлый палец вертухая указывает нам всем наше место.
Судья Никишина, приятная молодая женщина со всегдашней ироничной полуулыбкой на лице, приезжает в суд в фиолетовом пальто, к которому так хорошо идет изящный шелковый платочек в сиреневых тонах. В это время большая прокурорша Костюк проходит по первому этажу суда в экстравагантном суперкоротком платье, показывающем ее ноги. Они удаляются куда-то туда, за кулисы действия, в свои комнаты, где у них, конечно же, уже заготовлены прокурорские формы, судейская мантия и черные туфли на высоких каблуках. Я вижу эти туфли на шпильках, когда милая москвичка в фиолетовом пальто Наталья Никишина, перевоплотившись в судью Вашу Честь Никишину, выходит в зал в строгой черной мантии с белой манишкой.
Судья Никишина назначает заседание на 11.30, но только это ничего не значит, потому что тяжелая, ржавая, тупая тюремная машина в своей работе не обращает на судью особенного внимания и просто не доставляет ей узников в назначенный срок. Проходит час, проходит два, но узников нет. Это не случайность, это повторяется каждый день, во вторник, в среду и в четверг. И, маясь по три часа в голом предбаннике без окон и стульев (некоторые просто садятся на пол, сидят, раскинув ноги, на кафеле, полулежат на полу с планшетами в руках и рюкзачками под спиной, а Виктор Иваныч Савелов, отец узника Артема, ходит между ними и раздает яблоки), начинаешь понимать, что главный тут даже не судья. Есть кто-то или что-то еще, нависающее с высоты, темное, важное над всем этим делом и действом. Наталья Никишина сидит тихонько где-то в недрах присутствия и терпеливо ждет, пока громыхающая дверцами автозаков, никуда не спешащая, гремящая замками и мисками, пересчитывающая головы и ложки, питающаяся человеческим страданием, удобренная кровью Магнитского, растущая из грязной жижи сталинских репрессий система соизволит выбросить из своего чрева нужных для суда людей.
Предбанник вдруг наполняется бойцами в черном. Бронежилеты, береты, подбритые виски, брутальные лица, высокие ботинки, все суровы и напряжены так, словно им предстоит прорыв через вражеские порядки. Зачищают от людей холл, становятся в цепь. С тихим ужасом в глазах, сдавленные в коридоре, за их широкими спинами стоят женщины, стоит мама Андрея Барабанова в черном траурном платке, с уже никогда не проходящим выражением страдания на измученном лице. Наконец в рации звучит: «Поднимаем, готовимся!» Они напрягаются, мрачнеют, на плече у одного из спецназовцев начинает мигать красным огоньком видеокамера, фиксируя поведение мам, жен, дедушки, адвокатов, друзей подсудимых…
Из двери на лестницу до двери в зал суда – десять шагов. Подгоняемых охраной, скованных наручниками «узников Болотной» не проводят, а почти протаскивают – не стоять, быстрее, быстрее! – на глазах родных и друзей. Но едва первый из них появляется в двери лестничного пролета, как через спины спецназа и плечи полиции обрушиваются оглушительные аплодисменты. Конвой тащит девять человек в наручниках под аплодисменты, которых не бывает ни в одном театре, под аплодисменты, которые вынимают душу, под отчаянный грохот ладоней и под громкие крики, которые не может (и не пытается) прекратить никакой спецназ: «Держитесь, ребята! Мы с вами! Держитесь! Молодцы! Держитесь!»
«Держись, братишка!» – кричит Акименкову маленькая девушка в щель между спинами спецназовцев. Ее лицо чуть выше их поясниц. Большой Акименков успевает чуть улыбнуться на ходу. «Лёшик, давай, держись! Врагу не сдается наш гордый «Варяг!» – сильным голосом очень веско говорит сыну Алексею Полиховичу его отец, тоже Алексей Полихович, мужчина в коричневой кожанке. Но все происходит слишком быстро, их тащат со страшной скоростью, сын не успевает даже голову повернуть к отцу.
А за этой стремительно несущейся цепочкой черных конвоиров и скованных наручниками людей, усиливая ощущение бреда, мчится на поводке черный ротвейлер с огромной головой, а вслед за ним пролетает его хозяин в голубоватом камуфляже и таком же кепи.
Заседания суда начинаются одинаково. В клетке из серых крашеных прутьев встают узники и говорят: «Прошу дать мне возможность сделать заявление!» Встает голодающий тринадцатый день кандидат физико-математических наук Сергей Владимирович Кривов, на лице его сияет тоненькая оправа очков, встает обычно молчащий на заседаниях Андрей Барабанов и тоже просит минуту на заявление. Акименков тоже встает. По закону они имеют право сделать заявление, но судья Никишина, сидя за длинным столом, с высоты своего подиума перебивает их, затыкает им рты и словно заталкивает обратно в клетку.
Сядьте! Не разрешаю! Не давала вам слова! Я вам слова не давала! Или вообще ничего не говорит и ведет процесс мимо них, словно они со своими жалобами и болью вообще не существуют.
Так она их гасит в эти моменты. А о чем они хотят сказать? Кривов хочет сказать, что требует положенных ему по закону протоколов судебных заседаний, а ему их не выдают. Барабанов хочет сказать, что плохо себя чувствует, у него болит голова, не видит один глаз, и он просит медицинской помощи. Ночью, встав в камере, он ударился головой о какую-то железку и с тех пор мучается болями. Он начинает фразу, а судья перебивает его, он тихим, слабым голосом снова начинает фразу, а судья снова перебивает его, он тогда опять начинает фразу, а судья вновь перебивает его, и тогда этот интеллигентный молодой человек, вегетарианец и художник, молча садится, так ничего и не сумев сказать.
А Акименков не садится. Он во всем черном, а на ногах у него пластиковые шлепанцы. Он говорит: «Ваша Честь, меня перед заседанием суда бил конвой! Ударили сзади по голове!» Но и это обстоятельство судью совсем не интересует, так же как не интересует ее и заявление Кривова на следующем заседании о том, что и его тоже в здании суда только что бил конвой. Я смотрю на этих мрачных парней в черном, кем же надо быть, чтобы бить узника? Кривов говорит о действиях конвоя против желания судьи, пересиливая ее голос своим, два голоса борются некоторое время, он все же договаривает до конца, а она тогда велит охране удалить его из зала.
Кривова ведут в наручниках, а он улыбается. Со скамеек публики ему кричат: «Держись, Сергей! Спасибо, Сергей!» Одна женщина касается его рукой, словно желая перелить ему свою силу, дать ему свое благословение, но охранник резко дергает его на ходу за наручники: «Не трогать!» За спиной их уже разгорается скандал, потому что адвокат Кривова Макаров встал и идет по залу, громко говоря судье: «Вы тогда меня тоже велите удалить… его бьют… моего подзащитного бьют… и что мне делать?» Но как бы громко ни говорил адвокат, судья на своем подиуме его не слышит, потому что не хочет слышать.
В перерыве, в маленьком буфете на семь столиков, я подхожу к Макарову и прошу показать мне записку от Кривова, где он сообщает о том, что случилось. Макаров сидит перед чашкой чая. Он уже сфотографировал записку, показывает ее мне в смартфоне. Это листок в клеточку, перегнутый пополам. «Полицай 007308. Полностью раздели в коридоре. Приказали полностью снять трусы, приседать. Я присел 3 раза. Больше отказался. 007308 начал „быковать“ типа: „Ты че, отказываешься обыскиваться?“ Раз 5—6 задал этот вопрос. Я молчал. В конце ударил в плечо. Несколько минут стоял абсолютно голый перед 6—8 полицаями. В несколько метрах через стекло еще двое сидело полицаев. Одна из них женщина. Как думаете, куда и как можно пожаловаться?»
Два дня подряд в суде идет допрос пострадавшего во время событий 6 мая 2012 года на Болотной площади подполковника полиции Игоря Борисовича Беловодского. Подполковник – маленький мужичок в синем костюме и розовой рубашке, с твердым, каким-то негнущимся лицом, которое не часто удается увидеть, потому что он все долгие часы допроса стоит спиной к адвокатам и залу и лицом к судье. Другие омоновцы из вежливости оборачивались на короткое время к адвокату, задающему вопросы, этот принципиально все время стоит к адвокатам спиной, словно демонстрируя им свое презрение. Он и голосом это показывает. В толпе в тот день его толкнули, ударили в плечо и оторвали один погон. Никакого ущерба здоровью он не получил, к врачам не обращался. То, что он пострадавший, он понял не сам, ему об этом сказали следователи.
Он начинает свой рассказ о событиях 6 мая уверенно, бойко и даже грозно. Смысл его речи в том, что 6 мая на Болотной площади полиция создала для демонстрантов все условия и достаточный проход, и все, кто хотел, в него проходили, и он уговаривал всех идти на площадь, а они зачем-то хотели пройти на Большой Каменный мост. И это не полиция своей цепочкой заблокировала проход, а группа провокаторов. Да, группа провокаторов среди демонстрантов заблокировала проход демонстрантов… Что за бред? В зале шум. Кто-то из адвокатов спрашивает, почему он тогда не задерживал провокаторов, но он их не задерживал, вот и все. Бойкий подполковник скачет дальше, решительным голоском рисуя полицейскую фантазию. Вины на себе и полиции он не чувствует, машущих дубинками полицейских не видел, врывающийся в толпу ОМОН не заметил, с избитыми окровавленными демонстрантами не встречался, но зато точно знает, что вся вина на людях, это они виноваты. Эту мысль подполковник на разные лады поет и так, и эдак, как бы притоптывая людей своим сердитым начальственным голоском, и вот он расходится в своем азарте все сильнее и сильнее, понимая молчащий в одурении от его речей зал как собрание людей, которых он построил, как на плацу. Но это не так.
Вступают адвокаты, спрашивают, к кому он имеет претензии и какие? А он, этот маленький подполковник, имеет претензии ко всем сидящим здесь людям!
Вот так! Зал ахает в изумлении. Ко всем в зале или только к узникам? Подполковник подтверждает, что имеет претензии ко всем, кто сидит в клетках, они виновны, потому что просто так у нас в клетки не сажают.
Если их туда посадили органы, значит, виновны, настаивает этот говорящий винт репрессивного аппарата.
Раздается грохот. Это Мария Баронова, подсудимая, сидящая среди адвокатов, с размаху швыряет чем-то о стол и истошно кричит на подполковника. Адвокат, сидящий рядом с ней, пытается ладонью зажать ей рот, но она все равно кричит в лицо маленькому кровожадному человечку, как будто свалившемуся в судебный зал из времен репрессивной чумы, массовых посадок, стукачей и держиморд. Ей плохо от этой подлости, от этой лжи, от этого казенного зала, куда она месяцами ходит как на работу и где изо дня в день творится ложь и кошмар. Она кричит в зале суда, черном от обилия в нем спецназа, полиции и приставов, кричит в негнущееся лицо опешившего и вдруг умолкшего полицейского и вместе с тем кричит в хари и рожи всей этой бесконечной, уходящей в прошлое – а может, и в будущее – вереницы палачей и сволочей, казнивших свой народ, распихивавших его по тюрьмам за три колоска и лагерям за оторванный погон. «С твоей семьей такое сделают!..» Адвокат Бадамшин, держа Баронову одной рукой за плечи, другой наконец умудряется зажать ее кричащий рот. Он ведет ее к дверям и выводит из зала.
Первым отпор подполковнику дает адвокат Клювгант. В зале вдруг возникает и поднимается его хорошо выдержанный, громкий, сильный, профессиональный голос. В его голосе точная мера гнева и четкий лед презрения. «Презумпция невиновности у нас отменена? Какие у вас основания для обвинения присутствующих здесь людей?» Но это еще не все, адвокат бьет с размаха: «Ответ на этот вопрос необходим для привлечения вас к уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний!» Так с подполковником еще никто никогда не говорил, и он начинает отъезжать назад: «Я так считаю… субъективно…» И снова огрызается – это первый свидетель обвинения, который пытается рявкать и кричать на защиту, – но тут же получает в лоб четкое, понятное, ясное: «Вы на меня, как на своих подчиненных, не кричите! – Адвокат, слушайте ответ! (это судья) – Ответ готов слушать, окрики нет!» – у Клювганта быстрая реакция, и он точен.
Теперь в клетке встает для допроса свидетеля обвинения Акименков. Он стоит спокойно во весь свой немалый рост напротив полицейского подполковника, у которого над темно-синим воротником пиджака торчит неуместно розовый воротничок, лицо Акименкова бледно, это бледность заключенного, месяцами не имеющего воздуха и света и долгие часы проводящего в железном ящике автозака, а глаза его превратились в щели. Ничего между ними сейчас нет, кроме пяти метров мертвого неонового света, серой решетки клетки и пропасти душ и понятий, разделяющей узника-активиста и полицейского в штатском.
«Пострадавший! – в голосе Акименкова сарказм. Вполне здоровый мужичок в игривой розовой рубашке, весь наполненный каким-то нездоровым гневом и нервной грубостью, тут, в суде, считается пострадавшим, а он, Акименков, второй год слепнущий в тюрьме, кто тогда? – Вы знаете фабулу моего обвинения? Это он спрашивает человека, только что сообщившего, что полагает всех сидящих в клетке виновными.
– Нет.
– Пострадавший! Снова он лепит это слово в лицо подполковнику, у которого нет никаких медицинских документов о его страданиях, да и страданий нет, а есть только оторванный неизвестно кем погон, и с этим погоном он явился в суд и попрекает им людей, которых даже и не видел на Болотной площади. – Вы знаете, что у меня в тюрьме зрение упало до 10% на одном глазу и до 20% на другом, пострадавший?
– Нет.
– Вы знаете, что есть полицейские в регионах, которые отказываются разгонять вышедший на улицы народ?
– Вопрос снят!
– Вы выполните приказ, если вам прикажут стрелять в демонстрантов? – задает Акименков свой традиционный вопрос, не обращая внимания на судью Никишину, чей голос сейчас суетливо вертится и вьется вокруг него. Судья пытается защитить маленького сердитого подполковника от слепого человека, сидящего в клетке. Подполковник молчит.
Работает адвокат Макаров. Этот грузный человек в рубашке в синюю полоску и в очках в массивной оправе наезжает на подполковника Беловодского, как бульдозер. Тот пришел в суд, про который он знает, что суд на его стороне, он пришел такой весь самоуверенный и даже чуть упоенный своей ролью гневной жертвы с оторванным погоном, – но теперь он подвергается допросу адвоката Макарова и понимает, что все не так легко и просто даже в этом суде. Макаров давит его, задавая десятки и новые десятки вопросов, касающиеся всех подробностей того, что происходило 6 мая 2012 года на Болотной площади. Даже если сотни вопросов, занимающие часы в заседании, имеют целью сделать пребывание свидетелей обвинения в суде тяжким и обременительным, то и тогда в них уже есть смысл. Но смысл, конечно, не только в этом. Адвокат Макаров вопросами нащупывает дыры в показаниях свидетелей обвинения, закручивает их ум в спираль, выводит их из себя. Россыпями своих бесконечных вопросов он хочет захватить и вытащить из памяти людей крупицы истины и мельчайшие подробности происходившего в тот день на площади.
Макаров очень многое знает о том, что тогда было. Он знает фамилии офицеров полиции, знает номера квадратов на оперативном плане (а подполковник их не может вспомнить, вот странно), знает, какое подразделение, под чьим началом где стояло и куда шло, знает, какие спецсредства были в кузовах грузовиков, знает несовпадения в показаниях полицейских, знает точную топографию места происшествия, которая свидетелям обвинения часто неизвестна. Они иногда даже названий улиц не знают. Упорный и тщательный, оснащенный ноутбуком и листами бумаги с записями, он на всех заседаниях терзает свидетелей обвинения бесчисленными вопросами, и я вполне верю и сам вижу, что своим маниакальным упорством он может допечь человека до белого каления и своей тщательностью довести до обморока. Его прессинг изматывает всех, включая судью Никишину, которая в конце концов устало умолкает за своим столом, сидит там с грустной улыбкой и на третьем часу работы Макарова с надеждой спрашивает: «У вас вопросы еще есть? – Конечно, Ваша Честь!»
Этот круглый, коротко стриженный человек хочет знать о событиях на Болотной площади все. Он хочет узнать, кто командовал операцией по разгону митингующих, какие приказы подполковник получал, устные и письменные, какие маневры осуществляли силы правопорядка, участвовал ли подполковник во встрече с Путиным на базе ОМОНа в Домодедове, в связи с чем утром 6 мая было принято решение о резком увеличении численности полиции в Москве, почему был изменен оперативный план, в результате чего блокирующая цепочка, первоначально не перекрывавшая Болотную площадь, была перенесена вперед и закупорила подход для огромной колонны демонстрантов, занимавшей всю ширину Якиманки. Как колонна могла пройти в узкое горлышко, созданное полицией? Ему очень трудно работать, потому что судья Никишина и две прокурорши всеми силами мешают ему. Судья снимает его вопросы по десять подряд, но ничего не может сделать с ним, потому что у него тогда находится одиннадцатый, двенадцатый… пятнадцатый. «Гособвинение панически боится этих вопросов!» – успевает он сказать негромко себе под нос, но все его слышат. Силы адвоката Макарова не иссякают никогда, упорство его не имеет границ, и он четвертый месяц делает ту работу, которая должна была бы сделать независимая думская комиссия по расследованию событий на Болотной площади, если бы у нас была Дума.
Воздух за окном становится серым. На окнах решетки снаружи и белые жалюзи внутри. Жалюзи всегда садистически опущены, чтобы не дать узникам увидеть и кусочек Божьего мира, в котором они так давно не были. Наступает вечер. Прокурорши переговариваются за своим столом, многозначительно улыбаются, хихикают и вдруг игриво предлагают адвокату Макарову сделку: обвинение не будет требовать снять вопросы защиты, если защита будет задавать их быстрее. Им кажется, что это остроумно. Макаров просит Вашу Честь прекратить ерничество гособвинения. Он готов работать весь вечер и всю ночь, засыпая несчастного подполковника вопросами, на которые тот, как сомнамбула, отвечает: «В настоящее время не помню! По 6 маю я, к сожалению, не помню… Я же сказал, не помню сейчас!» (Это он уже кричит страдальчески, замученный адвокатом.) Но и на полное запирательство подполковника, не желающего прояснять действия полиции по разгону разрешенного митинга на Болотной площади, у адвоката Макарова есть вопрос: «А почему вы уклоняетесь от ответов на вопросы защиты?»
Прокурорша Костюк, та самая, что щеголяла в ожидании заседания суда с голыми ногами и в экстравагантном платье, не выдерживает изнурительного прессинга Макарова и покидает место битвы и свое рабочее место. Она бежит из зала с коричневыми стенами, где упорно и монотонно задает вопросы неутомимый адвокат Макаров. В руке у нее голубой глянцевый смартфон, у уха легкомысленные кудряшки. Куда же вы уходите, прокурор, ведь дело еще не закончено? Ведь ваше фальшивое обвинение еще не разбито адвокатами вдребезги, ведь президент, премьер-министр, главы СК и прокуратуры еще не принесли извинения невинным узникам, ведь судья Ваша Честь Никишина еще не совершила свой судейский подвиг, запретив конвою и пальцем касаться беззащитных граждан свободной страны, ведь все газеты России и мира еще не вышли с передовицами о том, что позорище наконец завершилось и теперь гособвинению остается только думать, что оно будет объяснять своим детям, которые однажды придут из школы с урока истории и спросят: «Мама, а это ты держала невинных людей в тюрьме?» Но прокурорша бежит, может быть, вечером у нее свидание, или она ведет здоровый образ жизни и ей пора съесть котлету, или сегодня вечером у нее кино по ТВ и она уже запасла в холодильнике бутылку пива. Ничего удивительного, нормальная жизнь, в двенадцатиэтажном доме напротив суда зажигаются окна, все мы люди, и все мы рано или поздно расходимся по домам. Но только те, что сидят в клетке, пока что уйти не могут.
