По склону в пятьдесят градусов они ползли с черепашьей скоростью. Эбигейл вцепилась в руку отца, а тот делал следующий шаг, лишь убедившись, что шипы вошли глубоко в лед – теперь на них приходилась двойная нагрузка.

– Я бы предпочла увидеть тела, – сказала журналистка. – Чтобы знать наверняка.

– Да, но подходить к самому краю слишком рискованно – можно запросто сорваться и составить им компанию. Поверь мне, они мертвы, а если и живы, то предпочли бы умереть, – попытался убедить ее профессор.

Батарейки в фонаре Лоренса садились, и ориентироваться становилось все труднее. Через какое-то время он остановился. Позади осталось несколько сотен футов крутого ледяного склона.

– Хорошего мало, – вздохнул Кендал. – Мы уже должны были выйти на наш старый маршрут. Я рассчитывал, что мы спустимся в каньон по своим же следам. Это единственный безопасный путь.

Они двинулись дальше. Эбигейл укрыла лицо капюшоном парки «Мунстоун». Пятно холода под ее левым глазом растекалось онемением по щеке, и это сильно беспокоило девушку. Каждый шаг отдавался острой, словно от укола раскаленной иглой, болью, пронзавшей тело от кончика копчика до горла. Она уже не могла сдерживать слезы, когда Лоренс вдруг сказал:

– Слава богу!

Фостер подняла голову. За пеленой кружащегося снега виднелись очертания двухэтажного здания на краю утеса.

– Что это? – спросила она. – Мы вернулись к шахте?

– Нет, мы сейчас в тысяче футов над нею. Это то, что осталось от верхнего пансиона «Годсенд». В лучшие времена здесь жили человек сорок, так что до верхних разработок, где находились самые богатые залежи руды, им было рукой подать. Здесь жил и Ооту Уоллас.

– Это хорошо, что мы сюда вышли, или…

– Теперь я, по крайней мере, знаю, где мы находимся. Отсюда можно спуститься в каньон. Идем, укроемся от метели, отдохнем…

Состояние пансиона явно оставляло желать лучшего: деревянная обшивка набухла и размягчилась, крыльцо заросло мхом, а опорные балки пострадали от зверей и едва держались.

Первый этаж разделялся на две большие комнаты, а находившийся между ними коридор связывал переднюю дверь с задним выходом. Западный дверной проем вел в кухню и столовую с прогнившим насквозь полом, где сохранились две плиты, четыре скамьи, бочонок и ящик для хранения продуктов с сеткой от грызунов.

Пробравшись через развалины обрушившейся лестницы, Эбигейл и Лоренс свернули в жилую комнату. Мебель – простая, местного производства – выдержала испытание временем, как и пол, если не считать большой дыры в углу. Обессиленные, отец и дочь свалились возле каменного камина в заднем углу.

– По-моему, я обморозила лицо, – сказала Эбигейл.

Лоренс снял рюкзак, поднялся и проковылял к стоящему посреди комнаты, посеревшему от времени деревянному столу.

– Ты этого не видела. – Он поднял один из стульев и с силой ударил им о стол, после чего собрал в охапку деревяшки, отнес их к камину и принялся раскладывать на ржавой решетке. Закончив, достал из рюкзака брусок сухого топлива из триоксана и пластмассовую коробку со спичками.

– Как бы тут все не полыхнуло, – предупредил он, чиркая спичкой и поднося ее к бруску. Сначала схватилась растопка, а потом и старое дерево зашипело и затрещало. Язычки пламени лизнули потемневшие камни – впервые за более чем сто лет.

Эбигейл передвинулась к краю камина и протянула к огню замерзшие руки.

– Спасибо, – простонала она еле слышно.

Лоренс снял парку и, наклонившись, осмотрел ее лицо.

– Ну что, плохо? – спросила девушка.

– Обморожение есть, но только поверхностное. Возможно, верхний слой кожи у тебя особенно чувствителен к холоду. В любом случае ничего серьезного. А вот рана над бровью выглядит похуже.

Журналистка повернулась к огню. Пламя разгорелось, и по вспученному полу и голым стенам заплясали тени. Груз всего произошедшего давил на девушку, и она держалась из последних сил, понимая, что раскисать сейчас нельзя.

– Что здесь наверху? – спросила она отца.

– Ничего особенного. Большая комната с печкой посередине да двадцать деревянных коек.

Возле камина лежала стопка изъеденных крысами бумаг. Эбигейл взяла старый каталог и полистала хрупкие страницы. Напротив рекламы свадебного платья стояла галочка. Интересно, вернулся ли домой сделавший пометку шахтер? Женился ли он на своей возлюбленной или сгинул в безвестности вместе с остальными жителями Абандона? Журналистка отвернулась и увидела на ближайшей стене какую-то надпись.

– Ну что за вандалы – прийти и обязательно нагадить! – проворчала она.

– Это не вандалы, Эбби. – Лоренс подобрался к стене и посветил на надпись. – Это написал кто-то из шахтеров. Посмотри, во-первых, написано карандашом, а во-вторых, почерк не похож на наш. Мелкий и аккуратный, почти каллиграфический.

Эбигейл осталась на месте – она уже пригрелась и не хотела шевелиться. К тому же у нее все болело.

– И что там написано? – спросила она.

– Здесь просто колонка чисел. А вот тут кто-то написал: «Джон должен Билли два доллара».

– А что на том рисунке в паре футов над твоей головой?

Кендал встал и поднял голову.

– Как мило! – воскликнул он с удивлением. – Я и не видел раньше… Кто-то изобразил женское личико. Таких рисунков много во всех пансионах, мужчинам было там так одиноко… Эбби… – Профессор вдруг повернулся к дочери. – Я и представить не мог, что он убьет Эммета.

– Знаю. Но вы со Скоттом втянули нас во все это дерьмо. Да-да, втянули.

– Послушай, я связался с тобой вовсе не ради дурацкой охоты за привидениями, а ради золота. План был такой: отыскать золото, может быть, взять с собой несколько слитков и потом, позже, вернуться за остальным. Я хотел поделиться находкой с тобой.

– То есть ты использовал Эммета и Джун для того, чтобы получить пропуск?

– Ты даже не представляешь, как трудно добиться официального разрешения на посещение этого каньона! К тому же им в любом случае требовался проводник. Пойми, Эбби, я хотел позаботиться о тебе. О твоей матери.

– Время, когда мы нуждались в тебе, прошло много лет назад.

– Знаю. – Лоренс опустился на пол рядом с дочерью. – Как твоя мать отнеслась к твоему решению навестить меня?

– Поначалу разозлилась – столько прошло времени, а ты только теперь… Я постаралась убедить ее, что никакого предательства с моей стороны нет, что мне просто нужно это сделать.

– Можно я расскажу тебе кое-что?

Кендал расшнуровал ботинки, стащил мокрые носки и вытянул ноги к огню.

– В тот день, когда ты приехала в Дуранго, я пил утренний кофе, и мне было такое видение, – начал он. – По крайней мере, я так это воспринял. Я – постаревший на несколько лет. Еще немного поседевший. Благодаря какому-то нежданному повороту судьбы разбогатевший и живущий в особняке в северной части города. В доме, построенном в осиновой роще возле реки. Было начало июня, и где-то около полуночи в переднюю дверь постучали. Я прошел через переднюю, улыбаясь, потому что знал, кто пришел. Я ждал их. Они стояли на пороге, моя чудесная семья – дочь с мужем, и двое их детишек, Молли и Ларри. Мы с дочерью… – Профессор откашлялся и, справившись с эмоциями, продолжил, но уже тише и мягче. – Мы обнялись – искренне, тепло. Я поздоровался с ее мужем, и он назвал меня «папой», а внуки вбежали в дом и повалили меня на пол. Понимаешь, семья приехала в гости, на несколько дней, и заняла целое крыло особняка. Стояло чудесное лето. Я учил Ларри рыбалке внахлест, а Молли обожала купаться, так что иногда мы оставались с ней вдвоем, и я возил ее в Каскейд-Крик, на озеро Хэвиленд. В июле, когда расцветают полевые цветы, мы все ходили на Инженерную гору и любовались самым впечатляющим за последние годы зрелищем. Я показывал внукам, как распознавать разные цветы. Но самым лучшим временем были вечера. Дети укладывались спать, а мы с дочкой и зятем садились ужинать на задней веранде. Свечи, вино, шутки, смех… Мы любовались закатом над Игольчатыми горами, а потом высыпа́ли звезды, и их было так много… Ты не поверишь, но нам ничто не мешало – ни прошлые размолвки, ни боль. И ты смотрела на меня через стол, Эбби, как на человека, которого любишь…

После этого видения – или сна, называй, как хочешь – осталась пустота, ощущение колоссальной потери. Я живу в Дуранго один, в квартире с двумя спальнями на Третьей авеню, и так продолжается уже двадцать лет. У меня нет близких друзей. Есть знакомые и брат, с которым я раз в год, на Рождество, разговариваю по телефону. Я, бывает, встречаюсь с кем-то, но настоящей любви у меня нет. Моей жизнью, моей любовью всегда была работа. Я требовал абсолютной свободы, жил на своих условиях и… – Глаза его снова затуманились. – Только теперь, в пятьдесят два года, я начал понимать, какой ценой далась мне эта свобода. Вот так. И у меня никогда не будет такого лета.

В камине ревел огонь. Лицо Эбигейл отогрелось, и левая щека зачесалась.

– Да, – сказала она, – печальная история. Но кое-что ты упускаешь, и, может быть, если поймешь это, то сумеешь и изменить кое-что.

– Что же я упускаю?

Девушка посмотрела на подбитый глаз отца с фиолетовым синяком и на полоску засохшей крови, похожей на старый пластырь на щеке.

– Твоя история – о тебе, – сказала она. – О том, что ты потерял. О том, чего у тебя никогда не будет. О том, как ты стареешь. Мне было четыре, когда ты ушел, и я не слышала о тебе все эти годы, до того самого дня, когда ты написал об этом вот предприятии. Ни в дни рождения, ни на Рождество ты не давал о себе знать. Знаешь, я даже думала, что ты ушел из-за меня, из-за того, что я сделала что-то не так. Что это я в чем-то виновата.

– Эбби, ты должна знать…

– Знаешь ли ты, что какая-то испорченная, изломанная часть меня до сих пор верит в это? Ты бросил нас. Мама больше не вышла замуж. Так и не вылезла из дома – все ждала, надеялась, что ты вернешься. Наверное, будь у меня сестра или брат, я бы не чувствовала себя такой безнадежно одинокой. Когда я поступила в Колумбийский, маме пришлось поехать со мной в Нью-Йорк. А знаешь почему? Потому что я не могла оставить ее в Балтиморе. Потому что у нее ничего там не было. Никого не было. Я не жила в общежитии. Я жила с матерью в крохотной бруклинской квартирке и пережила две ее попытки самоубийства и три ареста. Все мое время уходило на учебу и работу, потому что надо было что-то есть и платить за отопление зимой. Иногда я просыпалась среди ночи, услышав, как она разговаривает, а потом, подойдя к двери, понимала, что разговаривает она с тобой, как будто ты лежишь с ней в постели. Как будто ты любишь ее. Она даже говорила за тебя. Знаешь, каково это, слышать, как твоя мать разыгрывает вашу первую встречу? Как мечтает о мужчине, который бросил ее двадцать лет назад? Сейчас ей уже лучше, а я большая девочка и живу своей жизнью. Я уже не плачу по папочке, которого у меня никогда не было. Но я бы хотела, чтобы ты был со мной в одну из тех ночей и посмотрел, во что ты превратил мою мать.

Лоренс отстранился, а потом встал и отошел к пустому, без стекла, окну. На заднем крыльце поскрипывали, раскачиваясь под ветром, кресла-качалки. Профессор оглянулся и посмотрел на дочь. Эбигейл тоже посмотрела на него. Ей хотелось бы увидеть слезы на его лице, уловить раскаяние в его глазах. Пусть даже это и ничего бы не изменило. Но для начала…

Взгляд Кендала посуровел. Он нахмурился, будто обиженный, и в свете пламени лицо его сделалось немного гротескным и сильно постаревшим.