Глава восьмая
— Ты как? — спросил вдруг Костыль. Встречный ветер трепал волосы и вроде бы бодрил.
— Бывало получше, — честно сказал Лимон.
— Голова?
— И голова тоже. Не болит, а так… будто глиной набита.
Костыль согласно кивнул.
— Я тут подумал… ночью. «Собирателей брызг» ты же видел?
— Если честно, то нет. Книжку только читал.
— Старую или новую?
— А они что, разные?
— Ага. Старая ещё при Империи была написана, там принц Прау в главных героях, ну и вообще — они там искали оружие против Синего союза. Ты хоть помнишь, что такое Синий союз? Или хотя бы Кидон?
— Союз — это Кидон с какими-то другими мелкими странами… Помню только, что первая большая война против них была. И какой-то Жёлтый ещё был союз… но про тех вообще ничего не знаю. У меня где-то учебник старый был, лет двадцать назад выпущен, только я его так положил, что давно найти не могу. Там про Кидон было несколько слов. Теперь — вообще пусто. С кем воевали? — а, так, с какими-то врагами, память о них стёрлась…
Костыль потёр нос.
— Дед мой, пока ещё жив был, всё говорил, как выпьет: да ты знаешь, мол, от чего вас тогда спасли? Пусть самой страшной ценой, говорил, но вы хоть нормальными людьми остались… Но что было бы — не говорил. Только, мол — радуйтесь и живите, а о том вам лучше и не знать ничего… Ах, да, так вот я о чём: в той старой книжке многое отличается от того, что есть в новой. Сейчас… плохо я рассказываю…
— Нормально рассказываешь. Ты ж не Маркиз. Это он — как по писаному.
— В общем, там было так: экспедиция попала в заколдованную долину. Пока они были в ней, то у них всё просто… ну, весёлые были, бодрые, сильные, как быки… В общем, благодаря этому и выбрались. И тут же свалились. И вот тут у них такое началось… в общем, кто-то встать не может, кто-то плачет, не останавливается, а один совсем ушёл и со скалы спрыгнул. Понимаешь?
— Но у нас же… мы же не в экспедиции. И Область отклонений далеко отсюда.
— Это понятно, понятно… Просто… вот Крепость там была, а стала здесь. Может, и Область так же? Ведь этот твой лось…
— Знаешь, Кий, мне сегодня что-то похожее мерещилось ночью. То ли спал, то ли не спал. Будто Бал-Акрад, физик бывший, мне заново всё объясняет, а я тупой-тупой… И вот он про эти другие миры, которые наш Мир окружают, как-то по-новому рассказывал — только я то ли не понял, то ли не запомнил. У тебя так бывает? Когда во сне что-то очень нужное понимаешь, а проснулся — и уже всё, драные тряпки вместо понимания…
Костыль помолчал.
— Такого, чтобы во сне, вроде бы не было, — но я, кажется, въезжаю. У меня так наяву случается. Вот, думаешь, сейчас-сейчас-сейчас что-то выдашь — ну, совершенно гениальное, — а потом бац — и всё рассыпалось, а то ещё хуже — вдруг доходит, какая это ерунда была на самом-то деле… А ты Бал-Акрада откуда знаешь, он ведь в старших классах преподавал?
— А он вёл кружок оптики, я в него ходил. А потом его оттуда уволили, и я перестал ходить. Второй препод, этот, как его…
— Зануда.
— Зануда, да. В общем, не зря его так прозвали… Держись!
— Вижу…
Порох, неподрассчитав, въехал в выбоину на дороге, грузовичок подбросило, потом повело юзом. Но Порох выровнял руль, притормозил, потом остановился; мотор заглох. Обернулся. Одновременно с ним обернулась Илли. Как деревянные горские куколки-игуши. Лица у обоих были остановившиеся и бледные.
— Вы видели? — спросил Порох одними губами.
— Что?
— Там, в канаве…
— Нет. А что там?
Порох привстал, вытянул шею и стал всматриваться.
— Давай подъедем, — сказал Лимон. — Продёрни назад.
Порох вдруг быстро-быстро замотал головой.
— Нет, — сказал он. — Показалось. Это просто — показалось.
Он снова завёл мотор и рывком тронулся с места.
— Илли, — спросил Лимон, — что это было?
— Я не поняла, — сказала она.
— Но что-то было?
— Наверное, свинья. Свинью сбило машиной.
— Откуда тут свиньи?
— Диких — полно, — сказал Порох. — Да, похоже на свинью. Зря я…
Днём спускаться по серпантину оказалось куда страшнее, чем карабкаться по нему же вверх ночью. Лимон как-то привык считать, что высоты не особенно и боится — во всяком случае, страх этот был совершенно подконтрольный, и вообще не страх даже, а разумные опасения… однако сейчас его пробрало. И на каком-то бессчётном повороте даже вырвало — хорошо, что успел среагировать и встал на коленки у бокового борта. Голодный желудок ничего из себя не исторг, только пену и горечь, он отплевался, а потом Костыль дал ему флягу с водой. Лимон умылся, прополоскал рот, выпил два глотка — горечь не исчезала. Надо, надо что-то принять… он стал вспоминать советы из «Спутника разведчика», но почему-то всё сливалось. Проглотить несколько остывших древесных угольков, запить проточной водой…
Но ничего этого не потребовалось — просто кончился серпантин.
— Всё, — сказал Порох, — полчаса — и мы на месте.
— Хочешь сесть? — спросила Илли.
— Да я в кузове и лечь могу, — сказал Лимон.
— Давай всё-таки поменяемся…
— Просто лезь сюда. Отсюда лучше видно, — предложил Костыль.
— Я за Джедо беспокоюсь.
— С ним точно ничего не случится. Его сделали из ста солёных жил и семи солёных кож…
— Ну, мальчики, вы и мёртвую уговорите… — и Илли, легко подтянувшись на дуге безопасности, перемахнула в кузов. Два десятка её воздушных одежд разлетелись облаком и снова собрались, но уже в другой последовательности. — В вашем распоряжении, командир…
— Рад, — сказал Лимон. — Только, Илли… ты чего так веселишься? Тебе страшно?
— Да…
— Тогда давай помолчим.
Лимон давно не чувствовал себя до такой степени непонятно. Да что значит — давно? Никогда прежде. Было дело — его избили в хлам, и тогда, конечно, был страх, была злость — и было ясное понимание, что вот возьмись сейчас откуда-нибудь граната — сорвал бы с предохранителя и поднял над головой, чтоб всех, а если и его — то и пусть, не жалко. Было другое дело — он едва не утонул, вынырнул в последнюю секунду. Было ещё и третье дело — валялся с воспалением лёгких, все думали, что он без сознания, а он слышал, как док Акратеон говорит отцу, что если парень доживёт до утреннего подъёма флага, то, может быть, и выживет; и Лимон сжал зубы и решил, что до подъёма он точно доживёт, не может он не дотянуть до подъёма, до этого момента, когда с души будто чистой водой смывает все огорчения и обиды и уходят дурные сны… Потом это долго снилось Лимону, и он не знал, что это сон, до того момента, как открывал глаза. Но тогда он — минуту за минутой — заставлял себя жить, заставлял дышать, даже сердце заставлял биться… И ведь дотянул до подъёма, почувствовал его, услышал далёкую песню — и уснул спокойно, спал больше суток, проснулся здоровым, только очень слабым и очень голодным…
В общем, сейчас всё не так, как тогда, другие ощущения, другое настроение, но почему-то тянет сравнивать именно с теми случаями… может быть, потому, что тогда всё кончилось хорошо?
— Илли…
— Что?
— У тебя было когда-нибудь… ну, чтобы вот так себя чувствовать?
— Один раз.
— Расскажи.
— Да нечего рассказывать… Возили нас со старшеклассниками на экскурсию в Старую шахту. Ну, в которой санаторий был. И вот один балбес завёл меня и ещё одну девчонку в боковую штольню, погасил фонарь и тихо смылся. И мы там почти сутки просидели, пока нас не нашли. Я-то ничего, а Ваду долго лечили. И волосы у неё выпали почти со всей головы, только сзади остались…
— Ни фига себе. А что тому гаду сделали?
— Психом признали… Ничего, в общем.
— А как его зовут?
— Тебе зачем? Мстить будешь?
— Да это и не месть. Полевая санитария и ассенизация.
— Не надо.
— Говори, говори. Вдруг пригодится.
— Ну… Рев Ко-Мипраш. Знаешь такого?
— Нет. Он из Шахт?
— Шахтинский, да. Сынок какого-то там барыги… поставщика… в общем, у него продовольственный склад. У отца, в смысле. А психа этого, кстати, я в лагере видела…
— Ну и отлично. Покажешь.
— Не хочу я, чтобы у вас были неприятности из-за какой-то крысы.
— Не будет. Работаем чисто… Стой, Порох, стой!
Но Порох уже и сам увидел.
На дороге, подняв руку, стоял тощий голый красный человек. Он пошатывался и, кажется, пытался кричать. По крайней мере, рот его был широко раскрыт.
— Оставайтесь, — сказал Лимон и, подхватив костыль, полез через борт. Чего я Костыля не послал, мельком подумал он. — Ни шагу из машины! — крикнул он, обернувшись.
Почему-то сейчас Лимон со страшной отчётливостью стал замечать всё, что было вокруг: раскрошившийся бетон на обочине, там же лепёшки асфальта; разноцветная галька, совсем мелкая; стрелы придорожника и пучки чёрной колючки, а среди них полосатая змеиная трава и красные стебли усатой пушницы, на которой нет ещё даже цветков, и всё это даже не очень запылённое… а вот на дороге след жжёной резины, кто-то резко тормозил…
Когда Лимон подошёл к человеку шагов на пять, тот вдруг упал. Мгновенно, как будто до этого висел на нитках, а теперь нитки исчезли. Раздался множественный стук, будто упали несколько поленьев.
Лимон от неожиданности отпрыгнул — назад и в сторону. Битую ногу пробило болью, — и боль подавила страх.
Он подошёл вплотную и присел. Упавший лежал в очень неудобной скрюченной позе, на боку, но вниз лицом и забросив на голову вывернутую руку. Кожа была красная, но не как обваренная — то есть набухшая, рыхлая, в пузырях, — а будто иссохшая, стянутая в стрелочки, местами лопнувшая; там сочилась кровь. Ещё страннее были ногти: блестящие и ярко-багрового цвета. Хотя грязь под ногтями была нормальной, чёрной.
Лимон костылём осторожно начал убирать руку с головы, убрал; потом подсунул костыль под плечо лежащего человека и стал его аккуратно приподнимать, орудуя костылём как рычагом; голова наконец шевельнулась, перекатилась и легла виском кверху. Глаза были широко открыты — такие же блестящие и ярко-багровые, как ногти. Из носа и рта текла кровь; собралась уже немаленькая лужица.
Но человек ещё, кажется, был жив. Рёбра его задёргались, и изо рта вдруг выдулся большой кровавый пузырь. Он приподнял голову и увидел Лимона.
— …предупредить… идут, идут… башню. Башню, слышишь? Если понял, кивни…
Лимон ошарашено кивнул.
— …хорошо… теперь беги, время, время…
Человек уронил голову, глаза закатились. А потом он издал протяжный стон, почти вскрик, дёрнулся, вытянулся — и замер. И вот теперь он был совершенно и несомненно мёртвый.
Лимон медленно встал. Он понял, что сейчас заорёт, и заставил себя сжать челюсти. Но остановиться у него уже не было сил, и он пятился, пока не упёрся задницей в холодный трясущийся бампер. Шаря позади себя руками, он добрался до подножки и залез в кабину.
— Ч-что? — спросил Порох.
Лимон посмотрел на него, не понимая. Потом сказал:
— Нужно к башне. Он сказал: предупредить на башне, что идут.
— Кто идёт?
— Не знаю. Может, они там знают. В общем, поехали, поехали!
— К башне? Не в город?
— Ну я же сказал!
— Бензина может не хватить.
— Ну у гвардейцев и попросим. У них точно есть. Быстрей, давай быстрей!
— Да-да, сейчас…
Лимон видел, что Порох весь мокрый, пот катится из-под слипшихся волос и собирается на носу и подбородке, и морда у него уже не просто бледная, а голубовато-серая… и подумал: а я? Провёл рукой по лицу. Рука была мокрой и осталась мокрой. Тогда он вытер лицо рукавом.
Порох только с третьего раза смог тронуться с места, два раза мотор глох. И он проехал, мёртво вцепившись в руль и как-то странно изогнувшись всем телом, совсем рядом с мертвецом, будто тот притягивал машину, а Порох пытался её отвести, но сил не хватало. Как та магнитная скала, подумал Лимон. Это было сто лет назад.
Башня ПБЗ стояла километрах в десяти к югу от города примерно на равном расстоянии от шоссе и от железной дороги на высоком холме со стёсанным красноватым склоном, самом крайнем отроге гряды Гуррахачи: там когда-то брали породу и дробили её в щебёнку, чтобы делать железнодорожную насыпь. Дорога к башне — вернее, к маленькому, из шести домиков и двух гаражей, посёлочку, окружённому колючей проволокой, — была грейдерная, из той же красной щебёнки, и вела от железной дороги — вернее, от технической грунтовки, вечной спутницы железных дорог. Посёлочек располагался на обратном пологом склоне холма, с шоссе невидимый; к самой же башне подъехать было невозможно — дороги от посёлка не было, только узкая извилистая тропа, обозначенная частыми полосатыми вешками; зато были проволочные заграждения, вбитые в землю куски рельс и, по слухам, минные поля…
— Не нравится мне это, — громко сказала сверху Илли.
— Что? — обернулся Лимон.
— Ворота открыты…
Ворота были открыты, и на невысокой деревянной сторожевой вышке — никого. Если вышка, должен быть часовой, ведь так? Но не было часового.
— Порох, давай не очень быстро…
Тот только посмотрел, ничего не сказал.
Ворота приближались. Лимон вдруг представил себе, что вот сейчас машина въедет, и ворота сами собой захлопнутся, и что-то начнётся… Кажется, подобное представилось и Пороху, потому что он спросил:
— Может, здесь развернёмся?
Место было подходящим — ровная площадка. Какие-то штабеля досок на краю…
— Нет, давай внутрь. Въезжай, разворачивайся, тормози, мотор не глуши. Хорошо?
— Не знаю, — сказал Порох. — По-моему, так хуже некуда…
Тем не менее он всё сделал чётко и даже как-то лихачески: развернулся с юзом, подняв пыль, тормознул резко, ручник рванул с хрустом.
— Илли, — сказал Лимон. — Остаёшься в машине, смотришь назад. Порох — смотришь вперёд. Мы с Костылём ищем людей…
— Постучи, — сказал из-за плеча Костыль. — Как-то неловко… хоть и открыто…
Лимон костяшками пальцев постучал в филёнку. Дверь ещё больше отошла от косяка. Донёсся запах жареной — вернее, подгоревшей — рыбы.
— Есть кто-нибудь? — крикнул Лимон и сам удивился, какой у него жалобный голос. — Мы входим, хорошо?
Молчание.
— Ну что, пошли? — сказал Костыль.
— Ага…
Лимон обернулся. С грузовичка на него смотрели Порох и Илли. Он зачем-то помахал им рукой и занёс ногу над порогом. Он знал, что вот сейчас переступает какую-то особую черту, навсегда отрезающую его — и их всех — от того, что было. Ещё можно повернуться и уйти, убежать… смыться. Впрочем, то, что за чертой — оно никуда не денется и всё равно догонит. Просто немного позже.
Он толкнул дверь и вошёл.
Никакой прихожей не было, входишь — и сразу попадаешь на кухню. Правда, здесь, у самой двери, стояла вешалка с какой-то сугубо гражданской одеждой. Справа к стене был приткнут стол, рядом — три стула. Стопка тарелок на столе, скомканное полотенце, фартук упал на пол. На полу — деревенские плетёные коврики из тростника и разноцветных верёвочек. Слева — кухонный стол, электроплита, стиральная машина, шкафчики на стенах, часы. Часы идут. На плите — большая сковорода с рыбой. Лимон подошёл, подержал над сковородой руку. Нет, всё остыло. Прямо напротив входа — высокий холодильник. Слышно, как работает. Значит, плиту выключили, когда уходили… или она с таймером. Точно, с таймером. Видимо, гас свет, потому что на таймере вместо цифр — прочерки.
Рядом с холодильником — дверь в комнаты, занавешена тростниковой, как и коврики, занавеской. При малейшем движении воздуха тростник шуршит. Наверное, такая специальная сторожевая занавеска. Вдруг кто попытается незаметно проникнуть…
Он уже хотел войти туда, как вдруг увидел в углу кошачью кормушку. В ней лежал рыбий хвост. Совсем нетронутый.
Это почему-то испугало сильнее, чем отсутствие людей. Хотя, казалось бы — куда ещё пугаться? Но получалось, что всегда можно больше; это чувство — остывший застойный страх — оно тут же то ли сжималось, то ли утрамбовывалось. В каком-то смысле Лимон сейчас уже ничего не боялся — просто потому, что не мог бояться сильнее, а к тому страху он уже приспособился. Или ему просто так казалось.
И вот сейчас — как-то неприятно ёкнуло внутри…
— Что? — спросил Костыль.
Лимон молча кивнул на кормушку.
— Да, — сказал Костыль. — Заметил. Ушли не в панике, забрали зверя…
Голосом он старался показать уверенность.
Лимон, не ответив, отодвинул занавеску и заглянул за неё. Большая светлая проходная комната, диван, два кресла, телевизор в углу — старый, но неубиваемый фотодиодный «Алмаз», такой же стоит у Сапога, и Сапог говорил, что покупал его ещё дед, вскоре после Революции Отцов — то есть лет двадцать назад; собственно, это был военный телеприёмник, просто одетый не в стальной, а в красивый деревянный корпус. Оружейный шкаф… ну да, конечно, гвардейцы, в отличие от пограничников и армии, держат всё оружие дома. Дверь во вторую комнату — надо полагать, спальню. Закрыта.
Наверное, именно за этой дверью их ждало самое страшное…
Совсем не чувствуя ног, Лимон подошёл к двери, взялся за ручку, медленно повернул её, потом ещё медленнее стал приоткрывать дверь. За дверью было почти темно и как-то странно пахло — стиральным порошком, что ли? Он подождал, всматриваясь в полумрак через щёлку, потом просто открыл дверь и вошёл. Кровать, тумбочка, шкаф. На кровати свален большой ком постельного белья — наверное, от него и пахнет. Створка шкафа распахнута, на полу валяется разная женская одежда: кофты, юбки…
Это всё.
И тут сзади звякнуло железо. Лимон стремительно обернулся.
Костыль стоял у оружейного шкафа и вставлял ключ в скважину.
— Ключи, — пояснил он. — На подоконнике лежали.
— Какие-нибудь другие, — сказал Лимон. — Не может быть, чтобы…
Замок щёлкнул.
— Ого, — сказал Костыль.
Лимон подошёл.
— «Гепард», — сказал он. — И «граф». И патроны…
— И гранаты, — добавил Костыль.
Они переглянулись.
— Он ушёл совсем без оружия, — сказал Костыль.
— Ну, ты же помнишь, что там с нами было. Может, тут ещё хуже…
Костыль помолчал.
— Знаешь, — сказал он, — уже почти не помню. Серое пятно какое-то…
— Ты с «гепардом» справишься? — спросил Лимон.
— Конечно.
— Тогда я возьму пистолет.
— Нам ничего не будет?
— Не знаю. В крайнем случае — объясним. Только…
— Что?
— Костыль, — сказал Лимон совсем тихо. — Ты же всё понимаешь. Зачем спрашиваешь?
— На самом деле я ничего не понимаю. Мне кажется, я сплю. Бывают такие сны…
— Не бывает. Это всё на самом деле. На самом деле. Бери автомат…
Пока Лимон подгонял портупею на себя, Костыль опустошал шкаф. Автомат, подсумок с шестью снаряжёнными магазинами, алюминиевые вакуумные коробки с патронами, четыре ручные гранаты в сумке, взрыватели в отдельной упаковке, фонарь. На дне шкафа, завёрнутая в простую газету, лежала двуствольная ракетница и восемь ракет — две дымовые, шесть осветительных. Ракетницу Лимон засунул за пояс, патроны к ней рассовал по нижним карманам штанов. Подхватил две тяжёлые коробки — и понял, что погорячился.
— В две ходки, — сказал он Костылю и направился к выходу.
— Да я заберу, — сказал Костыль. Было слышно, как он громыхает железом.
В этот момент закричала Илли.
