У изголовья страждущего героя-1
…Приводить этот ужас полностью я не стану. Да и огромная статьища получилась: первая страница, вторая и ещё половина третьей!
Ладно, думаю, зато наверняка узнаю всё в мельчайших подробностях.
Ага! Как раз!
Под гнусной писаниной стояло незнакомое имя — Мор Баруту. То ли новый сотрудник, то ли столичный гость.
Скорее последнее. Потому что новый человек в Шахтах всегда будет на виду, пока не уедет или не станет своим. Но своим этот журналист явно не был. Иначе вряд ли рискнул бы назвать меня «маленьким» (Массаракш! А мне же в гимназию ещё целый год ходить! Прощай, Сыночек, здравствуй, Маленький Смельчак!).
И откровенничать с чужаком насчёт моей особы никто, видать, не захотел. Ну, поговорил с Мойстариком (а тот, вечный молчун, наверняка подсунул писаке дядю Ори), с директором Людоедищем, с парой преподавателей…
А что они все могли знать?!
Поэтому накопанного джакча оказалось мало, пришлось развести его огромным количеством воды…
Первым делом автор пропел славу нашей земле, «вотчине солекопов и горных стражей», помянул Гуса Счастливого и осаду Старой крепости. Потом восхитился чистотой здешних душ. И перешёл к обличению «наркоспрута, протянувшего свои ядовитые щупальца из столицы».
Конечно, обычный читатель «Солёного слова» мог понять гораздо больше — народ-то не молчит, он всё знает. А мне, оторванному от жизни, было невдомёк, как это я, «вспомнив слова последнего Послания Неизвестных Отцов к молодёжи, решительно поднялся на борьбу с тысячеголовым чудовищем», как совершил «беспрецедентный для своего возраста поступок» и в чём, массаракш, этот джаканный поступок заключался. В том, что послал Гондона подрочить?
О грибах, заметьте, ни слова. Вообще ни одного имени, кроме моего. Ну, ещё Мойстарика с дядей, воспитавших меня в «истинно горняцком духе». А также господина мэра, претворяющего в жизнь заветы Неизвестных Отцов…
При этом прилагалась фотография. Громила Фолли из смены Мойстарика сделал этот снимок тыщу лет назад на каком-то празднике: я сижу на плечах дяди Ори и машу флажочком. Дядькину физиономию отретушировали, чтобы не пугать людей, а мою нет, и похож я там на малолетнего дебила, спасибо.
Почему статью накропал неведомый Мор Баруту, а, скажем, не старый газетчик господин Эмбре Турс, который знает меня всю жизнь — у нас дома почти рядом? Уж он-то нипочём бы не закончил своё сочинение словами: «Кажется, сам Горный край, как нежный любящий отец, склонился ныне у изголовья страждущего героя»! Он бы мне всё по-соседски припомнил!
Но статья оказалась только разминкой.
Дальше было вот что.
Пришли два санитара из психиатрического отделения и под руководством господина Акратеона переложили меня на каталку. Каталку очень быстро довезли до двери и долго мучились потом на лестнице. Санитары приговаривали, что сто лет уже надо выпросить на шахте пару балок, приварить и не больше не уродоваться, а вот поди ж ты.
Привезли меня в зал для оздоровительных упражнений — потому что он самый большой. В мою честь здесь собрался все госпитальные коновалы, да ещё пригласили коллег из нашей шахтинской больнички — должно быть, для того, чтобы утереть им нос фактом чудесного исцеления.
Кстати, почему я всё-таки оказался именно в госпитале?
Весь разговор шёл на древнеимперском, поскольку докторам положено ругаться между собой именно на нём. Так что от всех этих «сентиси бло» и «анамеро пакуй» у меня голова снова начала отказывать. Меня разоблачили (в смысле — сняли больничную робу), осмотрели всего и общупали, даже пальцы совали в рот, заставляли считать до десяти и следить глазами за молоточком…
Потом наступил черёд моего лечащего врача — дескать, как ему удалось вытащить мальчика из лап смерти. «Тоде боборо» — это и гимназист поймёт.
И вдруг мой Акратеон почему-то перешёл с коновальского языка на обычный и заорал в том смысле, что ему нарочно подсунули «эту отбивную с кровью», чтобы она «подохла из-за столичного неумехи», и, если бы не действительный член упразднённой Имперской Академии Здоровья господин Мор Моорс…
Тут все коновалы враз шарахнулись от рыжего дока, словно он вытащил из кармана противопехотную гранату. И в полном молчании разошлись. Док постоял с несчастным видом и побрёл куда-то — нога за ногу…
Ага, выходит, не полагается поминать в солидном лечебном заведении безумного профессора!
Поминать не полагается, а приглашать, когда сами свой джакч разгрести не могут, очень даже полагается… Интересно в Хонти пляшут — с табуретки не встают…
Я остался в одиночестве лежать на каталке и ждать санитаров. Но санитары, судя по их разговорам, собирались на обед. Меня, кстати, никто с утра не покормил…
Подождал я какое-то время, встал, оделся и пошлёпал назад в палату, благо, дорогу запомнил. Каталку в зале оставил — пусть сначала на лестнице балки приварят, мне торопиться некуда…
