Часть вторая:
Интеллектуальная активность, мышление и «другой»…
§ 1
61. Прежде всего необходимо обратить внимание на тот эмпирический факт, что мышление, достигающее своих высших форм, словно бы требует, несмотря на всю нелепость этой формулировки, наличия других людей.
Сократ практикует мышление, проводя долгие дискуссии с простолюдинами на агоре и с аристократией в домашних симпозиумах. Не отстает от него и Диоген, хотя в приличные дома его и не особо пускают. Платон создает свою Академию, Аристотель – Ликей, Эпикур – Сад, Зенону потребовался портик Стоа Пойкиле. Перечислять можно до бесконечности.
Научное мышление Средних веков культивируется в монастырях, а затем первых университетах. Все философы Нового времени состоят в постоянной переписке друг с другом, читают работы коллег и реагируют на них самым страстным образом. Даже будучи в изгнании, как, например, Декарт или Спиноза, они продолжают общение, извещая своих друзей по переписке о том, над чем они сейчас работают, чем озадачены, как продвигается их исследование и т. д. и т. п.
Это бесконечное общение. Ницше находился в постоянной внутренней дискуссии с Вагнером, грезил об интеллектуальных коммунах, которые расплодятся по всей Германии, и постоянно искал общения с людьми, которые временно становились его друзьями. Гегель царит на своих лекциях, Шопенгауэр изводит себя мыслями об отсутствии признания, Кьеркегор невыносимо страдает от одиночества.
Эйнштейн буквально выговаривает свою теорию во время прогулок с Бессо, которого называл «лучшим резонатором новых идей». И то же самое во время долгих совместных прогулок делает Канеман с Тверски, не дожившим до своей половины их нобелевской премии. Таковы же дискуссии Монтеня и Боэси, Рассела и Уайтхеда, Уотсона и Крика.
Витгенштейн умоляет своих адресатов отвечать на письма незамедлительно и параллельно с этим доводит до белого каления всех без исключения своих собеседников, начиная с Рассела и Мура и заканчивая всем несчастным Этическим обществом Кембриджского университета, присовокупляя к этой дискуссии даже кочергу.
Фрейд создает кружок, перерастающий затем в Психоаналитическое общество, а Шлик – Венский кружок, заложивший основу современной американской философии. Гуссерль, Хайдеггер, Кожев, Батай, Лакан и все прочие творцы идей и мировоззрений ведут бесчисленные авторские семинары, публичные лекции, создают закрытые общества и организуют другие формы интеллектуальной коммуникации.
62. Наконец, многие великие математики, логики, физики: Ньютон, Фреге, Кантор, Гёдель, Тьюринг, Гротендик, Нэш и др. – страдали различными психическими расстройствами с параноидным содержанием. Тут и мания преследования, и бесконечные теории заговора, и неустанный поиск врагов, похитителей идей… Короче говоря, они вели предельно насыщенную социальную жизнь! Хотя зачастую исключительно и внутри своих собственных голов.
63. Вообще говоря, эта склонность к паранойе, так часто встречающаяся у великих умов (что, впрочем, вовсе не означает, что всякая паранойя свидетельствует о великом уме), весьма примечательна.
Дело в том, что все наши собеседники являются вымышленными, поскольку мы не имеем никакого прямого контакта с сознаниями других людей. Всякое «чужое сознание», о котором я имею, как мне кажется, некое представление, является всего лишь моей реконструкцией сознания другого человека.
Так что параноик не совершает в своем сознании ничего такого, что бы не делал любой нормальный человек. За тем лишь исключением, что он воспроизводит «чужие сознания» в себе предельно умозрительно. Но по сути это тот же механизм реконструкции «чужих сознаний».
В общем, всё это не столько удивительно, сколько закономерно. В конце концов, даже знаменитую теорию «значимого другого», исторически предшествующую современной теории «theory of mind», создал Гарри Салливан, которому в детстве ставили диагноз шизофрении (судя по всему, это была просто какая-то форма аутизма).
64. Итак, что мы, приступая к теме мышления, должны уяснить о природе «социального»? Проводя очень условное разделение, можно сказать, что в нас есть «первичная социальность», обусловленная спецификой нашего стайного поведения как представителей своего биологического вида, и «вторичная социальность», обусловленная нашим врастанием в процессе воспитания в культурно-историческую реальность [Л. С. Выготский].
По большому счету эти две «социальности» вообще два разных процесса, которые, однако, сочетаются друг с другом и оказывают взаимное влияние, поскольку связаны, по существу, с одним аспектом деятельности человека – его существованием в социуме.
65. Многочисленные этологические исследования не позволяют нам сомневаться в том, что значительная часть интеллектуальной активности приматов (например, шимпанзе и горилл) направлена на решение задач внутригруппового выживания – адаптации данного животного к своей группе (установление прочных социальных связей с ее членами, демонстрация поведения, соответствующего положению данного животного во внутригрупповой иерархии и т. д. и т. п.).
Однако совершенно очевидно, что вся эта работа по внутригрупповой адаптации носит у приматов автоматизированный (то есть запрограммированный генетически и сформированный научением) характер.
Впрочем, примерно то же самое мы можем сказать и о человеческом ребенке, встраивающемся в социальную структуру своей «стаи». Он точно так же демонстрирует свою потребность в лидерстве и точно так же (получив от ворот поворот или, напротив, «всех победив» своими капризами) сообразует эту свою потребность с реальными возможностями. Он точно так же пытается установить с домочадцами эмоциональные отношения, позволяющие ему получить от этих отношений максимальный объем личной выгоды.
Так что «первичная социальность» нам, мягко говоря, не чужда, и на этих дрожжах в процессе взросления можно ехать достаточно долго.
66. «Первичная социальность» не такая уж простая штука и очевидно имеет мощную нейробиологическую основу. У приматов есть широкая сеть зеркальных нейронов (на обезьянах они и были открыты), более того, они способны строить – какую-никакую – модель другого («theory of mind»), по крайней мере в разрезе модели намерений другого.
Так, например, в экспериментах показано, что шимпанзе могут обманывать, лгать, а также распознавать ложь и обман. Они способны, кроме прочего, идентифицировать «плохих людей» (людей с плохими намерениями) и пытаются предупредить собратьев о том, что кто-то «плохой человек» и от него надо держаться подальше. Наконец, у них даже есть задатки «чувства справедливости» – они радуются, когда «плохой человек» несет наказание.
Надо признать, что и не всякий больной аутизмом человек с подобными задачами справится.
67. «Вторичная социальность», с одной стороны, очевидно, развивается на нейрофизиологическом базисе первичной социальности, но с другой стороны, принципиально от нее отличается. Последнее замечательно показано в исследованиях Л. С. Выготского, и, по существу, вся его культурно-историческая психология, в своих ключевых аспектах, как раз этой вторичной социальности и посвящена.
К сожалению, Лев Семенович умер, не успев достроить грандиозное здание своей теории до конца. Многие считают, и, вероятно, оправданно, что он, как никто другой, был близок к ответу на наш вопрос «Что есть мышление?». Но его ранняя смерть оставила нам лишь несколько блестящих интуиций и остов будущей теории мышления – детально изученный механизм формирования личностного «я» ребенка.
И возможно, ключевыми пунктами этого остова являются знаменитый «кризис трех лет» в интерпретации Выготского, а также сделанные им указания относительно механизмов «перерастания внешней речи во внутреннюю».
68. Перерастание внешней речи во внутреннюю происходит через этап так называемой «эгоцентрической речи», когда ребенок начинает говорить «для себя» – то есть он говорит вслух то, что, по существу, начинает думать как некий самостоятельный субъект, которого он, впрочем, определяет пока в третьем лице. Постепенно этот разговор с самим собой, происходящий вслух, полностью перерастает во внутреннюю речь.
Как раз в возрасте трех лет, когда мы наблюдаем соответствующий кризис (негативизм, упрямство, строптивость, своеволие), сопровождающий формирование личностного «я» ребенка, относительный объем его эгоцентрической речи достигает своего максимума (до 75 % в общем объеме речевой деятельности).
Иными словами, некая первичная кристаллизация личностного «я» ребенка, с одной стороны, и процесс мыслительного моделирования действительности – с другой – определенным образом взаимообусловлены.
69. Способность трехлетнего ребенка к построению «theory of mind» еще ничем по существу не отличается от «theory of mind», которую строит нормальный человекообразный примат о другом примате. Никакого особого представления о «бытии других» у ребенка в этом возрасте нет и быть не может. Прежде ему еще нужно научиться ощущать своё собственное «бытие», и даже более того – его создать, нарративизировать.
Переживая «кризис трех лет», ребенок пытается, если так можно выразиться, нащупать самоощущение себя, выделить свое нарождающееся «я» из массы прочих впечатлений, представлений и иных сил, бурлящих на просторах его внутреннего психического пространства.
Используя терминологию, принятую в методологии мышления, следует говорить, что на подходе к «кризису трех лет» ребенок представляет собой некое «внутреннее психическое пространство», в котором посредством интеллектуальной функции преобразуются и организуются многочисленные интеллектуальные объекты. Пока здесь нет ни слов, ни их значений в привычном для нас понимании. С точки зрения будущего мышления это пока лишь некое подобие «первичного бульона».
70. Что же происходит с психикой ребенка непосредственно в самом «кризисе трех лет»?
Все классические симптомы этого кризиса – негативизм, упрямство, строптивость и проч. – направлены на то, чтобы противопоставить себя всякому внешнему воздействию, чужой воле (которая, конечно, пока им как таковая даже не осознается). Образно говоря, пока я не сказал «нет», меня как бы и самого нет. Соглашаясь с другим, я, в некотором роде, проявляю свое отсутствие (точнее, не сообщаю обратного).
Именно поэтому ребенок трех лет частенько говорит «нет» даже в тех случаях, когда хочет сказать «да». И сильно, надо признать, по этому поводу расстраивается: ведь если бы ему дали принять это решение самому, а не предложили бы с этим решением согласиться, то ему бы и не пришлось отказываться от того, чего он и в самом деле хочет.
Проблема в том, что в силу ряда причин, о которых мы и будем говорить дальше, ребенок узнает о том, чего же именно он хотел, лишь после того, как это решение ему дано взрослым.
71. Сделаем шаг в сторону и обратимся к феномену «эгоцентрической речи».
Трехлетка постоянно проговаривает вслух то, что взрослый на его месте думал бы про себя – во внутренней речи, мысленно. Но пока ребенку это «внутреннее» не дается. Он проговаривает свои желания, намерения, чувства, состояния и отношения, как бы вынуждая себя принять их, словно бы пытаясь сделать их действительно своими, собственными, исходящими от него самого. Он как бы вменяет свои состояния, намерения, мысли и чувства самому себе.
Некоторый парадокс состоит в том, что все эти желания, намерения, чувства и т. д. у него и так уже есть. Не берет же он их с потолка, они идут у него изнутри. Но они еще им не поняты, не осознаны. Его только нарождающееся личностное «я» еще не достигло мощности достаточной, чтобы присвоить эти состояния себе. То есть он существует как бы в параллели к самому себе, постоянно наблюдая себя как бы со стороны: и вот это со мной происходит, и вот это.
72. Скажем другими словами: проговаривая себя вслух, во внешней речи, ребенок пытается присвоить себе то, что уже и так является его неотъемлемой частью, но не обладает еще искомым статусом – принадлежности к его личностному «я».
Это присваивание себе того, что и так у него уже есть, происходит посредством слов (весьма примитивных еще понятий). Последние не производятся ребенком, а получены им от других людей, и теперь ему предстоит сопрячь эти слова с соответствующими своими значениями в его внутреннем пространстве, заставить себя понимать эти слова как обозначение этих его фактических значений (состояний). Они должны стать его личностными значениями.
73. Ребенок постепенно учится различать как бы два уровня происходящего: то, что с ним и в нем фактически происходит, с одной стороны, и то, что всё это – в каком-то, теперь другом смысле – должно для него значить – с другой.
Одно дело, когда животное просто испытывает голод и начинает соответствующую поисковую активность, и другое дело, когда я начинаю осознавать свой голод как проблему, которую мне же и надлежит решать.
Образно говоря, ребенок как бы вынимает себя из себя самого, достраивает некий дополнительный уровень внутренней конструкции. Думаю, эту практику можно назвать «косвенной рекурсией».
Если представить себе барона Мюнхгаузена, который просто пытается вытащить себя из болота, то, наверное, соответствующая процедура могла бы называться «простой рекурсией». Но здесь нет того плеча (в смысле рычага), которое необходимо ребенку, чтобы поддеть конструкцию своих значений, сдвинуть ее.
Но вот уже барон пытается вытянуть себя из болота за волосы (то есть предполагается как бы, что эти волосы не являются частью его самого), и эта рекурсия становится «сложной» или «косвенной», то есть не «А» обращается к «А», а «А» обращается к «А» через «Б», которое обращается к «А».
И вот это «Б» – нечто по существу совершенно бессмысленное, необходимое лишь как рычаг, как плечо рычага, и есть нарождающееся личностное «я» ребенка.
74. Таким образом, именно «косвенная рекурсия» впервые задает некое первичное пространство нашего мышления. Но поскольку о «пространственно-сти» тут еще говорить сложно, оправданно обозначить этот этап онтогенеза мышления как появление «плоскости мышления», где есть лишь некие мои состояния и некое мое их восприятие.
Это не какая-то кристаллическая решетка, определяющая системную взаимообусловленность элементов, а скорее, жидкость на плоскости, по которой новоявленное личностное «я» ребенка, подобно деду Мазаю, гребет, обозревая отдельные интеллектуальные объекты, словно зайцев на кочках.
Осуществляя косвенную рекурсию, я получаю возможность оперировать своими «значениями» – у меня появляется своего рода прихват в виде «слов», с помощью которых я могу воздействовать на свои же «значения». Да, я обладал ими и прежде, но они существовали для меня в другом качестве, и я не мог их понять.
75. С помощью знаков, которые сливаются потихоньку в единые комплексы с моими значениями («мои значения», «значения меня»), я могу теперь осознавать и даже схватывать их. Более того, с помощью дополнительных действий я даже могу теперь целенаправленно их – эти «мои значения» и «значения меня» – преобразовывать. Появляется своего рода управляемость – я могу что-то делать со своими состояниями.
Без этой штуки я, вполне насытившись, уже есть не буду. Но пользуясь «знаками» как рычагами, я могу, образно говоря, подтащить к этому своему состоянию насыщения дополнительные «значения», которые не актуализированы во мне наличной ситуацией, и изменить свое поведение. Например, понимая, что после этой трапезы у меня долго не будет возможности перекусить, я могу заставить себя съесть больше, чем мне хочется.
Впрочем, мы слегка забегаем вперед. Да, косвенная рекурсия сделала свое дело, но толку от этого, честно говоря, пока еще почти никакого. Даже в приведенном примере, когда я принуждаю себя есть больше того, чем это нужно для моего насыщения, я очевидно пользуюсь знанием, расположенным еще по какому-то дополнительному вектору, которого у ребенка, даже прошедшего кризис трех лет, пока нет.
