166. Теперь на феномене «понятности» надо остановиться еще раз. Поскольку все интеллектуальные объекты, с которыми мы имеем дело, произведены нашей психикой внутри нее же самой, они априори являются для нас чем-то понятным.

Дело не в том, что мы понимаем соответствующие этим интеллектуальным объектам эффекты реальности правильно или что мы действительно что-то понимаем так, как это, возможно, следовало бы, если учитывать «мир интеллектуальной функции» («культурно-историческую среду»), в котором мы находимся.

Нет, дело в нашем собственном «чувстве понятности», которое точно так же включает и нормальное понимание непонимания. То есть, например, я могу прекрасно понимать, что не понимаю химию, что, впрочем, не оставляет мне никакого зазора для состояния озадаченности – мол, да я понимаю, что не понимаю химию, и что с того? Не всё же мне понимать!

167. Речь, иными словами, идет не о том, что я понимаю или не понимаю «объективно», а о том, есть ли во мне соответствующая озадаченность, некое специфическое недоумение, или же мне все «понятно», пусть даже «мне понятно, что мне непонятно».

Дело не в некой «истине», дело в том, как я ощущаю этот интеллектуальный объект. Если я ощущаю его как сложный, или скучный, или неинтересный, мне этого вполне достаточно, чтобы не чувствовать никаких внутренних напряжений. Ну не знаю я, как отличить китайские иероглифы от японских, и что с того?

168. Иными словами, нам следует отличать «непонятность» от действительной «озадаченности». «Непонятность» – это, в каком-то смысле, констатация факта, нечто, что финализирует процесс, замыкает круг, закрывает гештальт – я хотел понять, но у меня не получилось, «видимо, не мое» (отрицательный результат, как говорится, тоже результат).

«Озадаченность» – состояние иного рода, и она всегда зиждется на некоем странном противоречии, когда существует своего рода конфликт между разными «понятностями». Это состояние может быть выражено лишь парадоксальным образом: «мне понятно, но мне непонятно», «я вроде бы понимаю, но не понимаю», «вроде бы всё понятно, но почему-то не работает».

То есть, даже если какое-то понимание возникает, народившийся гештальт не схлопывается, сама ситуация, в которой я оказываюсь, словно бы не имеет решения.

169. Состояние возникающей здесь неопределённости, очевидно, некомфортно. Причем, возможно, такого рода состояния возникают в нас регулярно, однако мы используем целый арсенал каких-то уловок для нейтрализации подобной озадаченности.

Соответствующие противоречия могут или просто игнорироваться (отбрасываются как несущественные), или рационализироваться с помощью выведения ситуации в другой контекст, или усложняться с помощью дополнительных интеллектуальных объектов до неразличимости базового парадокса.

170. Впрочем, это не так интересно, куда важнее то, почему вообще такие ситуации – ощущаемого нами противоречия и последующей озадаченности – возникают?

Вся эта «драма» разворачивается в нашем внутреннем психическом пространстве и является, по сути, нашей собственной «игрой» (в конечном счете мы все-таки сами создаем соответствующие интеллектуальные объекты и мы же ими оперируем), поэтому возникновение ситуаций подобного фактического непонимания, ощущаемой нами озадаченности, кажется чем-то очень маловероятным.

171. По всей видимости, здесь необходимо все-таки различать те ситуации, которые в подростковом возрасте приводят нас к состоянию подобной озадаченности (и являются, по сути, тем инструментом, который организует в конечном итоге пространство нашего мышления), и ту озадаченность, которую следует считать характерной, специфичной для эффективного мышления уже на базе существующего пространства мышления.

Сейчас мы говорим о первом случае. И тут, судя по всему, принципиальное значение играет несогласованность позиций, которые по проблемному вопросу, если так можно сказать, занимают совокупности наших значений (состояний), с одной стороны, и знаковые конструкции (представления) – с другой.

172. Желая желание другого человека, мы не делаем это сознательно, благодаря некой концептуальной схеме, которая понятийно для этого нами разработана. Здесь действует, по существу, тот усложненный когнитивными схемами инстинктивный порыв, который свойственен человеку биологически.

Однако он, в силу описанных выше причин, не может быть не реализован нами биологическими же средствами или снят как невозможный к реализации.

При этом то, что «другой» может нас отвергнуть, не укладывается, так сказать, у нас в голове. Мы вроде бы и понимаем, что такое теоретически возможно, более того, мы вполне отчетливо наблюдаем очевидные признаки того, что нас отвергают, а ожидаемое нами желание у «другого» не возникает. Но как это принять, если наше собственное желание его желания сохраняется? Как убедить себя в том, что ты не голоден, если ты действительно испытываешь голод?

173. Причем долгое время наши сознательные установки играют как раз на стороне этого, условно говоря, «чувства голода»: мы романтизируем объект своей привязанности, представляем себе, как было бы прекрасно, если бы мы могли быть вместе и провели бы так всю оставшуюся жизнь.

Но это когнитивное достраивание не помогает нам приблизиться к заветной цели – предмет нашей страсти продолжает нас игнорировать, демонстрируя тем самым неуместность наших фантазий на заданную тему.

Мы боремся с этим противоречием собственных фантазий и обнаруживающей себя реальности насколько хватает сил. Мы – так долго, как возможно, – отказываемся эту реальность принимать и настаиваем: «Люби меня!», «Ты не понимаешь, эта любовь будет нашим счастьем!».

Впрочем, эта стратегия закономерно терпит фиаско – реальность не думает меняться в угоду нашему желанию и требованиям. Что, в свою очередь, противоречит нашей когнитивной конструкции – у нас же все так хорошо сложилось в голове, у нас же такой прекрасный план!

174. В какой-то момент данная стратегия неизбежно приводит к кризису: мы вынуждены признать очевидное – «другой» (этот объект нашей страсти) отказывается идти нам навстречу и влюбляться в нас так, как бы нам того хотелось.

И тут уже обозначившаяся озадаченность достигает своего максимума – это невозможно взять в толк, с этим невозможно согласиться. Наши значения, так сказать, «выступают против» (не желают принимать реальность такой, какой она, очевидно, себя демонстрирует), а понятийно, на уровне знаков – осмысления этой ситуации – у нас уже и ресурса нет выдавать желаемое за действительное.

175. Что же в этот момент происходит в нарождающемся пространстве нашего мышления?

Конечно, теперь это уже не та прежняя плоскость, которая вполне удовлетворяла задачам детского возраста. Впрочем, уже тогда она начала заполняться сложными, многовекторными интеллектуальными объектами, приводящими к возникновению ее специфической «кривизны».

Кроме того, мы к этому времени уже участвовали во множестве социальных игр, которые вынуждали нас диалогически рефлексировать свое личностное «я» (соответствующий интеллектуальный объект нашего психического пространства), а это, в свою очередь, формировало его сложность. Таким образом, наше личностное «я» уже обрело некоторую массивность.

176. Чего же нам не хватает, чтобы разрешить это тягостное состояние неопределенности?

Теоретически какая-то сторона этого нашего внутреннего конфликта должна в обозначившемся противостоянии победить. Раньше в подобных конфликтах всегда и закономерно побеждал «уровень значений», а «уровень знаков» лишь формировал «красивое объяснение», призванное дезавуировать проигрыш нашего личностного «я», чтобы он просто таковым не казался.

Но сдаться в подобной ситуации, когда сформировалась сверхценность, содержание «когнитивной карты» полностью стянуто к проблемной ситуации, то есть всё, по существу, поставлено на карту, личностное «я» не может. Это будет равносильно виртуальному самоубийству.

177. Единственный выход – изменить правила игры. Наше личностное «я» должно впервые взять на себя ответственность за все, что с нами происходит, задушить требования «уровня значений» и, встав на сторону «здравого смысла» (по существу, знаков и дискурсов), согласиться с реальностью – с вопиющей о себе «реальностью Другого».

С одной стороны, я терплю поражение – я соглашаюсь с тем, что, возможно, не так хорош, чтобы вызвать ответное желание со стороны «Другого» (именно такое, какое бы я хотел видеть). Конечно, это удар, которого мое личностное «я» еще никогда не испытывало. С другой стороны, я выигрываю в большем: я спасаю свое личностное «я» от разрушения – отступаю, чтобы сохраниться.

178. Впрочем, необходимо понимать, что вся эта игра, в которой наше личностное «я» так активно задействовано, не осознается нами хоть сколько-нибудь отчетливо.

Все, что осознает субъект в такой ситуации, это высочайшую степень внутреннего напряжения: с одной стороны, его состояния, которые продолжают желать невозможного («уровень значений»), с другой – необходимость принимать рассудочное решение, что раз уж реальность такова и ответного желания не дождаться, необходимо отказываться от объекта страсти («уровень знаков»). Сам субъект не понимает и того, что «конфета», замеченная им в буфете, но так ему и не доставшаяся, – это еще не конец света.

Однако, как бы там ни было, соответствующее «решение» принимать нужно – придется согласиться с реальностью такой, какая она есть, вопреки слепому сопротивлению внутренних состояний (ожиданий, желаний, чувств и т. д.). Нашему личностному «я» предстоит как бы перетянуть одеяло на себя, перенести на себя центр тяжести и назначить себя центром принятия решения.

То есть, по сути, нам предстоит своеобразная кристаллизация нашего личностного «я». Из условной функции, каковой наше личностное «я» до сих пор являлось, присутствуя в нас лишь для того, чтобы приписывать кому-то всё то, что с нами происходит, оно превращается в «инстанцию производства поступка» – «я не тварь дрожащая, я право имею».

179. Конечно, всё это если и происходит, то с минимальной степенью осознанности – никто толком не понимает, что с ним в этот момент происходит. Но то, что он непременно чувствует, – это то, что его личностное «я» вдруг обретает какое-то внутреннее существо.

В этот момент, например, обретают смысл такие бессмысленные фразы, как надо «быть собой», надо «верить в себя» и быть «верным себе». Кто это «собой», «себя», «себе»? Что значит им «быть»? Во что, собственно, предлагается «верить»?

Впрочем, никто ответы на эти вопросы и не ищет, просто наше личностное «я» стало так самоощущаться. И это «самоощущение» своего личностного «я» – новое, специфическое свойство данного привилегированного интеллектуального объекта, обязанное своим появлением столкновением с «реальностью Другого».

Как мы уже говорили, рассуждая о «голографическом эффекте», увидеть сложность «другого человека» можно лишь в том случае, если смотрится в него столь же сложное образование – наше личностное «я». От интенсивности «опорной волны» зависит и то, насколько объемным будет голографическое изображение объекта на пластине. Но это, конечно, только аналогия, и понятно, что сложность нашего личностного «я» сама, в значительной степени, обязана эффекту столкновения с «реальностью Другого», с его непонятной нам, но ощущаемой в нем сложностью.

180. При этом, конечно, всё это возникающее здесь самоощущение нашего личностного «я» – лишь психологические эффекты, то, как мы внутренне переживаем это кризис. И ничего радикального в нас, по крайней мере именно в этот момент, разумеется, не происходит. Но изменяется в некотором смысле наша внутренняя диспозиция – наше личностное «я» осознается нами как некий самостоятельный, сильный, сверхценный интеллектуальный объект.

Британского монарха коронуют в Вестминстерском аббатстве. Теперь уже он – это наше личностное «я» – несет в рамках нашего собственного представления ответственность за то, что с нами происходит. Теперь для нас именно это личностное «я» есть «тот, кто думает», «тот, кто чувствует», «тот, кто принимает решения». А наши фактические состояния – то, что образует базовый уровень нас (уровень значений), теперь рассматриваются нами как подчиненные нашему личностному «я».

На деле, конечно, этот «монарх» (наше личностное «я») фигура слабая и скорее формальная. Конечно, ему придется принимать в расчет всё, что будет происходить в нас на уровне состояний (значений), и, конечно, он будет скорее следовать им, нежели реальности, которая находится за границами его мира (мира наших представлений). Однако это все-таки некий новый статус самоощущения, новая позиция отношений с тем, что происходит с нами и в нас самих.