Во сне Мишель Дюваль грезил о доме. Он катался на доске неподалеку от Вильфранш-сюр-Мер, теплая августовская вода то поднимала, то опускала его. Было ветрено, близился закат, и вода словно превратилась в расплавленную светлую бронзу, по которой скакал солнечный свет. Волны были крупными для Средиземного моря, быстрые буруны, вздымаясь, распадались на неровные линии, позволяя ветру ненадолго себя оседлать. Он окунался в круговорот пузырьков и песка, после чего возвращался к золотому свету и вездесущему вкусу соли, и ему обжигало глаза. Большие черные пеликаны, опираясь на воздушные подушки над самыми волнами, резко и неуклюже взлетали, затем, виляя, обрушиваясь в воду неподалеку от него. Ныряя, они частично складывали крылья, подправляя с их помощью направление, вплоть до мига соприкосновения с водой. Затем нередко поднимались вверх, заглатывая мелкую рыбу. Один нырнул всего в нескольких метрах от него, отразившись силуэтом на фоне солнца, словно пикирующий бомбардировщик или птеродактиль. Чувствуя и прохладу, и тепло, погруженный в соленую воду, Мишель качнулся на волне и сморгнул, ослепленный светом. Разрушающаяся волна казалась горстью бриллиантов, разлетающихся в пыль.

У него зазвонил телефон…

У него зазвонил телефон. Урсула и Филлис звонили, чтобы сообщить ему, что у Майи случился очередной приступ и ее не могли успокоить. Он поднялся, надел белье и пошел в ванную. Теперь волны набегали на откатывающую воду. Майя, она опять подавлена. В последний раз, когда он ее видел, она пребывала в приподнятом настроении, чуть ли не в эйфории, и это было… когда, неделю назад? Но это же Майя. Майя была сумасшедшей. По-русски сумасшедшей, а значит, обладала силой, которую стоило принимать во внимание. Матушка Россия! И церковь, и коммунисты пытались искоренить матриархат, что был там установлен испокон веков, но им удалось лишь создать море вялого презрения, целый народ, состоящий из безразличных русалок, бабок-ёжек и суперженщин, не покладающих рук двадцать четыре часа в сутки, живущих в чуть ли не в партеногенетической культуре матерей, дочерей, бабушек, прабабушек. Хоть и по-прежнему увлеченных отношениями с мужчинами, отчаянно ищущих потерянных отцов, идеальных мужей. Или просто мужчин, готовых принять на себя часть общей ноши.

И эти женщины находят свою великую любовь, которая, как правило, разрушает их. Одним словом, сумасшедшие.

Однако такие обобщения опасны. Впрочем, Майя представляла собой классический случай. Непостоянная, раздражительная, кокетливая, умная, очаровательная, манипулирующая, пылкая — и теперь она наполняла его кабинет, словно огромный сгусток уныния, с красными кругами под глазами, налитыми кровью, с осунувшимся лицом. Урсула и Филлис кивнули, шепнули Мишелю слова благодарности за то, что встал в такую рань, и покинули комнату. Он подошел к жалюзи, открыл их, и свет из центрального купола залил помещение. Он вновь увидел, что Майя была красивой женщиной с растрепанными блестящими волосами и притягательным взглядом темных глаз, острым и прямым. Такая ее печаль удручала, Мишель не мог привыкнуть к ее новому облику: состояние Майи сейчас слишком резко отличалось от ее обычной оживленности — прежде она могла доверительно коснуться плеча и начать восхищенно о чем-то рассказывать…

Это отчаявшееся создание могло в удивительной манере притвориться кем угодно. Сейчас она склонилась над его столом и неровным хриплым голосом пересказывала ему недавнюю драму, развернувшуюся между ней и Джоном, а затем, уже в очередной раз, между ней и Фрэнком. Сейчас она, судя по всему, злилась на Джона за то, что тот отказался помочь ей убедить российские мультинациональные компании в том, чтобы те занялись развитием поселений в бассейне Эллада. Это место — низшая точка на Марсе — должно, по ее мнению, стать первым, где можно будет насладиться атмосферными изменениями, которые они уже начинали замечать. Давление воздуха здесь, в Лой-Пойнте, на уровне четырех километров ниже нуля, всегда было в десять раз больше, чем на вершинах крупнейших вулканов, и в три раза больше, чем на нулевой отметке. Оно должно стать первым местом, пригодным для жизни человека, идеальным для развития.

Но Джон, очевидно, предпочитал обсудить данный вопрос с УДМ ООН и правительствами. И это было лишь одним из многих ключевых разногласий, портящих их личную жизнь до такой степени, что они весьма часто сцеплялись и из-за других вещей — по мелочам, из-за которых они никогда не спорили раньше.

Наблюдая за ней, Мишель готов был сказать, что Джон просто хочет, чтобы она на него злилась. Он не знал, что ответил бы на это Джон. Майя потерла глаза, приложилась лбом к его столу, так, что он видел заднюю часть шеи и широкие, стройные плечи. Она никогда не показалась бы такой смятенной перед большинством жителей Андерхилла — это была их близость, то, чего она не делала ни с кем, кроме него. Такая же близость, как если бы она сняла одежду. Люди не понимали, что истинная близость не включала в себя половой связи, к которой могли прибегать даже незнакомцы, совершенно чуждые друг другу люди, — близость включала в себя многочасовые беседы о самом важном в жизни того или другого человека. Впрочем, голой она действительно выглядела бы прекрасно, ее тело имело идеальные пропорции. Он вспомнил, как она выглядела в бассейне, плавая на спине в голубом купальнике с высоким вырезом по бедрам. Средиземноморская картина: он плывет в водах Вильфранша, все залито янтарным закатным светом, и он смотрит на пляж, где прогуливаются мужчины и женщины, полностью голые, за исключением ярких треугольников, прикрывающих гениталии, — смуглые женщины с обнаженными грудями, прогуливающиеся парами, будто танцуя в лунном свете; затем дельфины, выпрыгивающие из воды между ним и пляжем, чьи гладкие темные тела так же приятно округлены, как женские…

Но Майя уже рассказывала о Фрэнке. Фрэнке, который шестым чувством ощущал, что у Джона и Майи проблемы (хотя шестое чувство для этого было необязательно), и каждый раз, видя их проявление, прибегал к Майе, чтобы прогуляться с ней и поговорить о своем видении Марса, прогрессивном, волнующем, претенциозном — во всем отличающемся от видения Джона.

— Фрэнк сейчас намного живее, чем Джон, сама не знаю, почему.

— Потому что он согласен с тобой, — объяснил Мишель.

Майя пожала плечами.

— Может, и так. Но ведь перед нами открыта возможность строить здесь целую цивилизацию. А Джон такой… — Глубокий вздох. — И все равно я люблю его, действительно люблю. Но…

Она еще немного рассказала об их прошлом, о том, как их отношения спасли перелет на «Аресе» от анархии (или, по крайней мере, от скуки), как хорошо на нее действовала невозмутимая беззаботность Джона. Как на него можно положиться. Как он впечатлял ее своей славой, как она чувствовала, что связь с ним навсегда вписывала ее в мировую историю. Но теперь она понимала, что в любом случае вписалась бы в нее, как и все они, вся сотня. Она говорила все громче, быстрее, горячее.

— Сейчас Джон нужен мне не ради этого, он нужен лишь ради того, как я чувствую себя рядом с ним, только сейчас мы не ладим во всем, мы с ним совсем не похожи, а с Фрэнком (который так осторожно сдерживает не имеет значения что) мы согласны почти во всем, и я так увлеклась этой мыслью, что подала ему неверный сигнал, и он продолжил свое, вчера в бассейне он… поддержал меня, ну, знаешь, взял меня за руки… — она перекрестила руки, коснувшись своих предплечий, — и попросил бросить Джона ради него, чего я никогда бы не сделала, и он дрожал, а я сказала, что не могу этого сделать, но тоже дрожала.

Поэтому позже она, уже на взводе, поругалась с Джоном, набросившись на него так решительно, что он по-настоящему разозлился и уехал на марсоходе в надину аркаду, где переночевал с командой строителей; Фрэнк снова пришел к ней, но она (с трудом) отвергла его, и Фрэнк заявил, что будет жить в поселении европейцев на другом конце планеты — он, движущая сила колонии!

— И он правда так и сделает, он не из тех, кто бросает слова на ветер. Он учил немецкий, языки для него не помеха.

Мишель пытался сосредоточиться на том, что она говорила. Это было трудно, потому что он знал наверняка, что через неделю все уже будет по-другому, ведь динамика этой троицы постоянно менялась до неузнаваемости. Поэтому переживать об этом не стоило.

А что насчет его собственных проблем? Они уходили гораздо, гораздо глубже, но его никто не слушал. Он ходил взад-вперед вдоль окна, поддерживая ее своими обычными вопросами и комментариями. Зеленая растительность в атриуме бодрила, как если бы она росла во внутреннем дворике в Арле или Вильфранше. Внезапно ему вспомнилась узкая тенистая площадь у Папского дворца на Авиньоне, где стояли столики кафе, которые летом, в лучах заката, окрашивались в марсианские цвета. Вкус оливок и красного вина…

— Пойдем прогуляемся, — предложил он.

Это была стандартная часть терапевтического часа. Они пересекли атриум и вышли на кухни, где Мишель смог бы, наконец, позавтракать, но он забыл об этом, как только закончил беседу с Майей. «Не еда, а забытье», — подумал он, когда они шли по коридору. Они надели костюмы — Майя вошла в раздевалку, чтобы надеть нижнее белье, — после чего проверили их, вышли в шлюз, сбросили давление и, наконец, открыли огромную наружную дверь и вышли на поверхность.

Снаружи стоял алмазный холод. Какое-то время они шли по тротуарам, окружавшим Андерхилл, мимо свалки с ее великими соляными пирамидами.

— Как думаешь, они когда-нибудь придумают, куда деть эту соль? — спросил он.

— Сакс все еще над этим работает.

Время от времени Майя заговаривала о Джоне и Фрэнке. Мишель задавал вопросы из своей стандартной программы психиатра, Майя отвечала так же стандартно, по своей программе. Их голоса звучали прямо в ушах друг друга, это была близость внутренней связи.

Они пришли на ферму лишайников, и Мишель остановился, чтобы взглянуть на них, насладиться насыщенным, живым цветом. Черные снежные водоросли; толстый коврик лишайника оту, сосуществовавшего в симбиозе с сине-зеленым штаммом, который Влад совсем недавно вырастил отдельно от остальных; красный лишайник, похоже, чувствовавший себя не столь хорошо. Тем не менее здесь всего было в избытке. Желтый лишайник; оливковый лишайник; лишайник, который выглядел точь-в-точь как окрас боевого корабля. Хлопьевидный белый и зеленый, как лайм, — цветущий зеленью! Он пульсировал у них на глазах, роскошный, немыслимый пустынный цветок. Он слышал, как Хироко, глядя на «лайм», сказала: «Это viriditas», что на латыни означало «зеленящая сила». Это слово придумала христианская приверженка мистицизма, женщина по имени Хильдегарда. Viriditas, приспосабливающийся к местным условиям, медленно распространялся по низинам северного полушария, а в период южного лета — быстрее. Однажды температура поднялась до 285 градусов Кельвина, на двенадцать градусов побив прежний рекорд Мир менялся, заметила Майя, когда они гуляли по равнинам.

— Да, — подтвердил Мишель и не смог не добавить: — Уже через триста лет здесь будет температура, при которой можно будет жить.

Майя рассмеялась. Она уже чувствовала себя лучше. Вскоре она должна была прийти в норму или даже проскочить этот уровень, войдя в эйфорию. Майя была очень лабильна. В последнее время Мишель как раз изучал лабильность-стабильность первой сотни, а Майя представляла собой ярчайший пример лабильности.

— Поехали посмотрим на аркаду, — предложила она.

Мишель согласился, думая, что случилось бы, наткнись они на Джона. Они вышли на парковку и нашли там маленький джип. Сев за руль, Мишель слушал ее болтовню. Изменилось ли общение, когда голоса отделились от тел и переместились в уши благодаря микрофонам, имевшимся в скафандрах? Создавалось ощущение, будто они, сидя рядом, беседовали по телефону. Или — было ли это лучше или хуже? — будто они общались телепатически.

Джип двигался по гладкой асфальтированной дороге со скоростью шестьдесят километров в час. При этом он чувствовал лишь порывы разреженного воздуха, встречающие забрало его гермошлема. Тот самый углекислый газ, от которого Сакс так хотел очистить атмосферу. Для этого нужны мощные очистители — даже более мощные, чем лишайники. Нужны леса, огромные влажные галофильные леса, где значительное количество углерода будет откладываться в древесине, листьях, дерне, торфе. Нужны торфяные болота в сто метров глубиной, а леса — в сто метров высотой. Сакс так об этом и сказал. По лицу Энн можно было понять, что она не понимала или не слышала Сакса.

Пятнадцать минут езды — и они прибыли в надину аркаду. Здесь все еще продолжалась стройка, и все выглядело сырым и беспорядочным, каким вначале был Андерхилл, только в более крупном масштабе. На запад и восток тянулся длинный вал из бордового бута, вырытого из траншеи, напоминавшей могилу Большого человека.

Они стояли на ее краю. Тридцать метров в глубину, тридцать в ширину, километр в длину. Южная сторона траншеи являла собой стеклянную стену, тогда как северную занимал ряд фильтрованных зеркал, чередующихся с так называемыми марсианскими сосудами — террариумами, создающими вместе пеструю мешанину, будто гобелен, изображающий разом прошлое и будущее. Большинство террариумов были заполнены елями и другими растениями, благодаря которым казалось, что находишься возле огромного, на весь мир, леса, точь-в-точь как на Земле, на ее шестидесятой широте. Или, другими словами, возле старого сибирского дома Нади Чернышевской. Было ли это признаком того, что и она страдала его болезнью? И мог ли он уговорить ее построить Средиземноморье?

Надя работала на бульдозере. Женщина со своей собственной viriditas. Она остановилась и подошла к ним. «Дело сдвинулось», — негромко сообщила она. Поразительно, что можно сделать с помощью самоуправляемых машин, которые до сих пор прибывали с Земли! Атриум был готов и засажен разнообразными деревьями, среди которых росли и карликовые секвойи, уже вымахавшие на тридцать метров, почти сравнявшись по высоте со всей аркадой. За атриумом друг над другом располагались три ряда сводов в андерхильском стиле, защищенных слоем изоляции. В поселении на днях закончили герметизацию, повысили температуру и давление, и теперь здесь можно было работать без костюмов. Эти три этажа маленьких арок напоминали Мишелю Пон-дю-Гар; конечно, вся здешняя архитектура имела римские корни, и в этом не было ничего удивительного. Здесь арки, однако, были длиннее и тоньше. И воздушнее — благодаря марсианскому g.

Надя снова принялась за работу. Какая спокойная. Стабильная, без единого намека на лабильность. Сдержанная, скрытная, замкнутая. Человека, более отличающегося от Майи, трудно было представить; находиться рядом с Надей благо для Майи. Полная ее противоположность, Чернышевская не давала ей терять землю под ногами. Служила примером. Как сейчас, когда Майя перенимала спокойный тон Нади. И когда та вернулась к работе, Майе отчасти передалась ее безмятежность.

— Я буду скучать по Андерхиллу, когда мы переберемся сюда, — сказала она. — А ты?

— Сомневаюсь, — ответил Мишель. — Здесь будет гораздо солнечнее.

Со всех трех этажей нового жилища открывался выход к высокому атриуму, на каждом располагались широкие террасы на солнечной стороне комнат, так что даже при том, что все сооружение было обращено на север и залегало глубже, чем Андерхилл, гелиотропные фильтрованные зеркала на другой стороне траншеи поливали их светом от рассвета до заката.

— Я буду рад переехать. Нам с самого начала не хватало пространства.

— Но это пространство не только для нас. Прибудут новые люди.

— Да, но нам это даст пространство несколько иного толка.

Она задумалась.

— Как если бы Джон с Фрэнком уехали подальше.

— Да. Но даже это, может, и не было бы так плохо.

Он объяснил ей, что в более крупном обществе замкнутая атмосфера Андерхилла начнет рассеиваться, что во многих отношениях это скажется положительно. Мишель сомневался, стоило ли ему продолжать, не зная, как об этом сказать. Тонкости представляли опасность, когда оба собеседника говорили на своих вторых языках, переводя в уме с родных, — вероятность недопонимания слишком высока.

— Ты должна смириться с мыслью, что ты, вероятно, не хочешь выбирать между Джоном и Фрэнком. Что на самом деле тебе нужны они оба. В кругу первой сотни это выглядит постыдным. Но в более крупном обществе, со временем…

— Да у Хироко десяток мужчин! — вспыхнула она.

— Да, и ты так можешь. Почему нет? А в более крупном обществе никому не будет до этого дела.

Он принялся убеждать ее, говоря, что у нее была власть, что (используя терминологию Фрэнка) она была альфа-самкой их группы. Она не соглашалась, заставляя его все больше восхвалять ее, пока не насытилась его словами. Затем он решил, что им пора возвращаться домой.

— Как думаешь, это будет для нас шоком — когда прибудут новые люди? Другие? — Она сидела за рулем, а когда повернулась, чтобы спросить его, они почти съехали с дороги.

— Полагаю, да.

Группы уже высадились в районе Великой Северной и Ацидалийской равнин, и видеозаписи прибывших успели потрясти уже опытных колонистов — это было видно по лицам. Будто они увидели пришельцев, явившихся из космоса. Но лично с ними встречались пока только Энн и Саймон, находившиеся в экспедиции в северной части Лабиринта Ночи.

— Энн сказала, что у нее было ощущение, будто они вышли к ним из телевизора.

— Меня такое ощущение не покидает всю жизнь, — печально отозвалась Майя.

Мишель приподнял брови. В стандартной программе Майи что-то новенькое!

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, сам знаешь. Половина жизни кажется одной большой симуляцией, тебе так не кажется?

— Нет, — он задумался. — Не кажется.

На самом деле все было даже слишком реальным — взять хотя бы холод от сиденья марсохода, глубоко проникавший в его плоть, — неотвратимо реальным, неотвратимо холодным. Она, будучи русской, видимо, не видела в этом ничего необычного. Но здесь всегда, всегда было холодно. Даже в полдень в середине лета, когда солнце висело над головой, яркое, как открытый проем в дверце топки, в греющем песчаного цвета небе, температура не поднималась выше 260 градусов по Кельвину — холод был достаточно сильным, чтобы проникать под прогулочник, заставляя с каждым шагом ощущать жжение ромбовидного узора подогревателя. Когда они подъехали к Андерхиллу, Мишель ощутил, как холод пронизал ткань, добравшись до его кожи, и почувствовал, как холодный, обогащенный кислородом воздух проникает в его легкие. Посмотрев вверх на песочный горизонт и песочное небо, сказал себе «Я гремучая змея, скользящая по красной пустыне по холодным камням и сухой пыли. Однажды я сброшу свою кожу, как феникс в огне, и стану новым созданием солнца, буду гулять по пляжам обнаженным и плескаться в теплой соленой воде…» Оказавшись в Андерхилле, он вновь включил у себя в голове программу психиатра и спросил Майю, стало ли ей лучше. Она прислонилась забралом своего гермошлема к нему, будто поцеловала его.

— Сам знаешь, что да, — раздался у него в ухе ее голос.

Он кивнул.

— Думаю, мне пора совершить еще одну прогулку, — сказал он вместо: «А как же я? От чего бы я стал чувствовать себя лучше?» — и, насилу заставив себя сдвинуться с места, ушел. Голая равнина, окружавшая лагерь, казалась картиной некого постапокалиптического отчаяния, миром кошмара. И все же ему не хотелось возвращаться в их маленький уголок искусственного света, подогретого воздуха и тщательно подобранного цвета — цвета он выбирал в основном сам, применяя новейшие знания из теории цветовой выразительности. Сейчас он понимал, что некоторые ключевые положения, на которых эта теория основывалась, были совершенно не применимы здесь. Эти цвета были неправильными или, что еще хуже, неуместными. «Обои из ада».

Фраза родилась в его разуме и слетела с губ. «Обои из ада. Обои из ада». Раз уж они все равно сходили с ума… С их стороны было безусловной глупостью отправить лишь одного психиатра. На Земле каждый психиатр сам посещал психиатра — это было частью работы, принималось как данность. Но его психиатр находился в Ницце, в лучшем случае в пятнадцати минутах, необходимых для передачи сообщения. Мишель общался с ним, но помочь тот не мог, потому что не понимал его по-настоящему. Он жил в тепле, мог выходить на улицу, был (насколько полагал Мишель) в удовлетворительном психологическом состоянии. Тогда как Мишель работал доктором в общежитии, расположенном в адской тюрьме, — доктором, который сам был болен.

Он не мог приспособиться. Каждый справлялся с этим по-разному, это зависело от характера. Майя, направлявшаяся теперь к шлюзу, сильно отличалась от него по нраву и чувствовала себя здесь совсем как дома. Более того, как он считал, она даже не замечала того, что ее окружает. И все же кое в чем они были похожи — уровнем лабильности-стабильности: и он, и она были лабильны. Однако по ключевым показателям они отличались; уровень лабильности-стабильности необходимо было оценивать вместе с весьма различными наборами характеристик, сгруппированных под названиями «экстраверсия» и «интроверсия». Это было великим открытием прошлого года, благодаря которому разложились по полочкам все его размышления о нем самом и его переменах.

Прогуливаясь в сторону Алхимического квартала, он сопоставлял утренние события со своей новой характерологической системой. «Экстраверсия — интроверсия» — одна из наиболее изученных систем во всей теории психологии, она имела множество свидетельств, взятых из различных культур, и это подтверждало объективную реальность понятия. Не как простую двойственность: нельзя повесить на человека ярлыки таких качеств, как социабельность, импульсивность, переменчивость, общительность, дружелюбие, активность, живость, возбуждаемость, оптимизм и другие. Эти свойства исследовались так обширно, что взаимозависимость некоторых из них стала статически достоверной. То есть понятие было реальным, весьма реальным! Физиологические исследования даже показали, что экстраверсия связана с низкой корковой активацией, а интроверсия — с высокой. Поначалу Мишель считал, что должно быть наоборот, но затем вспомнил, что кора сдерживает нижние центры мозга, поэтому при ее низкой активации становится возможным экстравертное поведение, тогда как высокая активация оказывает подавляющее действие и ведет к интроверсии. Это объясняет, почему распитие алкоголя — депрессанта, понижающего корковую активацию, — приводит к более возбужденному и несдержанному поведению.

Поэтому весь набор экстравертных и интровертных черт, вместе со всем, что они говорят о характере человека, можно вычислить по группе клеток в стволовой части мозга, называющихся восходящей активизирующей ретикулярной системой, — зоной, определяющей уровень корковой активизации. Следовательно, их поведение обусловлено чистой биологией. «Такой вещи, как судьба, не существует», — сказал Ральф Уолдо Эмерсон спустя год после смерти своего шестилетнего сына. Зато их судьбой была биология.

Но было еще кое-что в системе Мишеля. Судьба все-таки была не простым выбором из двух альтернатив. Недавно он начал задумываться об индексе автономного баланса Венгера, в котором использовалось семь показателей, определяющих, какие ветви преобладают в автономной нервной системе — симпатические или парасимпатические. Симпатическая ветвь реагирует на внешние раздражители и приводит организм в действие, так что люди, у которых она преобладает, более возбуждаемы. Парасимпатическая ветвь, напротив, способствует привыканию организма к раздражителям и восстанавливает гомеостаз, благодаря чему организмы с преобладающей парасимпатической ветвью довольно спокойны.

Даффи предложил называть эти два типа лабильными и стабильными, и эта классификация, пусть она и менее распространена, чем связанная с понятиями экстраверсии и интроверсии, столь же твердо основывается на эмпирических данных и столь же полезна для понимания разновидностей темперамента.

Однако ни одна из этих систем классификации не давала исследователю достаточно сведений о природе изучаемой личности. Понятия были слишком общими, представляя собой наборы стольких склонностей, что они оказались весьма малополезны в каком-либо диагностическом смысле, особенно учитывая, что для фактического населения имели вид Гауссовых функций.

Но если совместить две системы, получались весьма интересные вещи.

Это не так просто, и Мишелю приходилось проводить перед экраном своего компьютера немало времени, пробуя один способ совмещения за другим, представляя разные системы как оси х и у в разных системах координат, но это ничего ему не дало. Затем он начал переставлять эти четыре характеристики в семиотическом квадрате Греймаса, структуралистскую схему, уходящую корнями в алхимию и предполагавшую, что простой диалектики мало, чтобы заметить истинную сложность какого-либо набора связанных понятий. Поэтому необходимо было учесть реальную разницу между оппозицией чего-либо и ее противоположностью; как можно было сразу заметить, понятие «не-Х» не было тем же самым, что «анти-Х». Поэтому на первом этапе обычно использовались четыре обозначения: S, — S, Š, -Š в простом квадрате:

Таким образом, — S было простым не — S, a Š было сильнее, чем анти — S, тогда как — Š было головоломным для Мишеля отрицанием отрицания, то есть уравновешиванием начального противоположения, либо союзом двух отрицаний — на практике это зачастую оставалось загадкой-коаном, но иногда и становилось известным, как идея, которая достаточно точно дополняла концепцию, как в одном из примеров Греймаса:

Следующим усложнением замысла, шагом, при котором новые комбинации часто показывали структурную зависимость не столь очевидную, было построение еще одного квадрата таким образом, чтобы захватить в него первый под правильными углами:

И Мишель, установив экстраверсию, интроверсию, лабильность и стабильность в первые четыре угла и прикидывая различные комбинации, вглядывался в схему. И вдруг все встало на свои места, будто в калейдоскопе, где случайным образом сложилось изображение цветка розы. Все обрело смысл: были возбуждаемые экстраверты, уравновешенные экстраверты, эмоциональные интроверты и спокойные интроверты. Он тут же придумал примеры всех четырех типов, взятые из числа колонистов.

Придумывая для этих комбинированных категорий названия, он не смог сдержать смех. Невероятно! Мысль о том, что он пытался применить результаты психологических знаний, собраны за последнее столетие, и некоторых новейших лабораторных исследований в области психофизиологии, не говоря уже о сложном комплексе структуралистской алхимии, казалась, по меньшей мере, ироничной — ведь выяснилось, что нужно было всего-навсего переосмыслить старинную систему темпераментов. Но так уж вышло — именно к такому выводу он пришел. Северную комбинацию (стабильного экстраверта) Гиппократ, Гален, Аристотель, Трисмегист, Вундт и Юнг очевидно, назвали бы сангвиником, западную (лабильного экстраверта) — холериком, восточную (стабильного интроверта) — флегматиком, а южная (лабильный интроверт) была точным определением меланхолика! Да, все идеально сошлось! Физиологическое объяснение четырех типов темперамента, составленное Галеном, конечно, оказалось неверным, и черная желчь, желтая желчь, кровь и флегма в качестве причинных факторов теперь были заменены восходящей активизирующей ретикулярной системой и автономной нервной системой, но и истинность человеческой природы играла свою роль! А психологическое понимание и логическое мышление первых греческих врачевателей были настолько выдающимися, что они ослабили все последующие поколения этим зачастую бесполезным собранием знаний, и старые категории сохранялись, слепо подтверждаясь век за веком.

Мишель понял, что оказался в Алхимическом квартале. Он буквально заставил себя обратить на это внимание. Здесь люди использовали тайные знания, чтобы превращать углерод в алмазы, причем делали это так легко и уверенно, что все их окна теперь были покрыты молекулярным алмазным слоем, защищавшим от губительного действия пыли. Их великие соляные пирамиды (еще одна из величайших форм древних знаний — пирамиды) также покрывали слои чистого алмаза. И нанесение такого покрытия было лишь одним из тысяч алхимических операций, которые проходили в этих приземистых строениях.

В последние годы здания стали слегка походить на мусульманские, на белых кирпичных стенах появлялись выложенные мозаикой плавные, каллиграфические записи уравнений. Мишель наткнулся на Сакса, который стоял возле уравнения равновесной скорости, написанного на стене кирпичной фабрики, и переключился на общую частоту:

— Ты можешь превратить свинец в золото?

Гермошлем Сакса насмешливо склонился набок.

— Почему нет? — ответил он. — Это просто два элемента. Что тут сложного? Дай мне немного над этим подумать.

Саксифрейдж Расселл. Идеальный флегматик.

Настоящая польза распределения четырех типов темперамента по семиотическому квадрату состояла в том, что оно позволило определить количество основных структурных связей между ними — и это помогло Мишелю увидеть некоторые их привязанности и раздоры. Майя была лабильным экстравертом — ярко выраженным холериком, как и Фрэнк, и оба они были лидерами, оба весьма привлекали друг друга. Но то, что оба холерики, было крайне нестабильным и отталкивающим фактором в их отношениях, будто они узнавали друг в друге то, что не любили в самих себе.

Также Майя любила Джона, несомненного сангвиника, похожего на нее своей экстраверсией, но гораздо более психологически стабильного, вплоть до полной безмятежности. Поэтому чаще всего он давал ей успокоение, словно являлся ее якорем к реальности, — но время от времени это раздражало. А чем она привлекала Джона? Видимо, непредсказуемостью — как острая приправа к его умиротворенной душе. Ну разумеется, почему бы и нет? Нельзя же заниматься любовью с собственной славой. Даже если некоторые пытаются это делать.

Да, в первую сотню попало много сангвиников. Возможно, этому типу отдавалось предпочтение при психологическом отборе. Аркадий, Урсула, Филлис, Спенсер, Илья… Уж наверняка. Также предпочтительным свойством характера была стабильность, из-за чего среди них оказалось немало и флегматиков: Надя, Сакс, Саймон Фрейзер, Хироко — вероятно, никто не знал, какая она на самом деле, — Влад, Джордж, Алекс.

Флегматикам и меланхоликам, естественно, приходилось пробиваться с трудом. И те, и другие были интровертами и быстро уходили в себя, а стабильные избегали непредсказуемости лабильных, поэтому они отдалялись друг от друга, как Сакс и Энн. Меланхоликов на Марс попало немного. Например, Энн — она была меланхоликом, вероятно, от рождения, хотя ее меланхолию усилило то, что с ней плохо обращались в детстве. Она любила Марс по той же причине, по которой Мишель его ненавидел: потому что он был мертв. А Энн была влюблена в смерть.

Также меланхоликами были несколько алхимиков. И, к сожалению, сам Мишель. Всего, наверное, человек пять. Их взяли в противовес, хотя отборочный комитет считал нежелательными и интроверсию, и лабильность. Проскользнуть могли лишь те, кто был достаточно умен, чтобы утаить свою истинную природу от комитета, — люди, умело управлявшие собой, чьи выдуманные маски скрывали всю их несостоятельность. Может быть, в колонию отбирали лишь обладателей определенного типа личности, которому соответствовало множество разных людей. Было ли это так? Отборочные комитеты предъявляли нереальные требования — об этом тоже важно помнить. Им требовались стабильные люди, которые при этом хотели бы полететь на Марс так сильно и безумно, что готовы были посвятить достижению этой цели годы своей жизни Совместимо ли это? Им были нужны экстраверты и блестящие ученые, которые на целые годы уходили бы с головой в исследования в одиночестве. Совместимо ли это? Нет! Никогда. И таких примеров было много. Они создавали противоречия за противоречиями — неудивительно, что первая сотня обманывала и ненавидела их. Он с содроганием припомнил тот момент во время солнечной бури на «Аресе», когда все осознали, сколько лжи и уловок им пришлось выдумать, и когда они повернулись и уставились на него со всей накопленной злостью, будто в том была его вина, будто он был средоточием всей психологии, будто сам разработал критерии отбора, составлял тесты и лично их выбирал. Как же он сжался от страха в тот момент, каким одиноким себя почувствовал! Это потрясло его, испугало до такой степени, что он не смог достаточно быстро сообразить: нужно признаться — он тоже соврал, конечно, соврал, больше, чем любой из них!

Но почему он соврал, почему?

Это он слабо помнил. Его меланхолии сопутствовала слабая память, острое ощущение нереальности прошлого, будто его и не существовало… Он был меланхоликом: замкнутым, не контролирующим свои чувства, склонным к депрессии. Его не должны были выбрать. Теперь же он не мог вспомнить, почему так стремился сюда. Память пропала, вероятно, подавленная мучительными, тяжелыми, обрывочными образами той жизни, которой он жил в промежутках между стремлением попасть на Марс. Такой мизерной и такой ценной — вечера на площадях, летние дни на пляжах, ночи в постелях с женщинами. Оливковые деревья Авиньона. Похожие на зеленое пламя кипарисы.

Он понял, что покинул Алхимический квартал и теперь стоял у подножия Великой соленой пирамиды. Он медленно взошел по четырем сотням ступеней, осторожно ставя ноги на голубые антискользящие подкладки. С каждым шагом ему открывался все лучший вид на Андерхильскую равнину, но все равно она оставалась той же голой кучей камней, какой бы большой ни была. С квадратной белой беседки на вершине пирамиды виднелись Чернобыль и космопорт. И больше ничего. Зачем он прилетел сюда? Зачем так стремился сюда попасть, принеся в жертву жизнь, семью, дом, досуг, развлечения?.. Он потряс головой. Насколько он припоминал, ему просто этого хотелось, он считал это определением своей жизни. Влечение, цель жизни — как тут было их различить? Лунные ночи в благоуханной оливковой роще, земля из маленьких черных крупинок, теплое прикосновение мистралей, шелестящих листьями, и он — лежит на спине, раскинув руки в стороны, а листья мерцают серым и серебристым цветом на фоне черного звездного неба. А одна из этих звезд, проглядывавших между обдуваемыми ветром оливковыми листьями, — неподвижная, слабая, красноватая, и он находил ее и не сводил глаз, лежа там в свои восемь лет. Господи, кем они были? Ответа не существовало, они не поддавались объяснению! Как и то, почему люди рисовали на стенах пещеры Ласко, почему строили каменные соборы до небес. Почему коралловые полипы образовывали рифы.

Его юность была самой обычной: он часто переезжал, терял друзей, поступил в Парижский университет на психологию, защитил дипломную работу о депрессиях на космических станциях и стал работать на «Ариан», а затем на Главкосмос. В это время он женился и развелся: Франсуаза сказала, что он «как будто все время не здесь» Он проводил с ней ночи в Авиньоне, проживал дни в Вильфранш-сюр-Мер, в красивейшем месте на Земле — но витал в облаках, мечтая попасть на Марс! Какой бред! Да что уж там — глупость. Сбой воображения, памяти, самого разума, наконец: он не замечал того, что у него было, или не представлял того, что будет. А сейчас расплачивался за это, оказавшись на плавучей льдине в полярную ночь вместе с девяноста девятью незнакомцами, ни один из которых не говорил по-французски. Лишь трое иногда пытались, и то Фрэнк говорил так, что лучше бы этого не делал, — казалось, будто он рубил язык топором.

Отсутствие собеседника, говорившего на языке, на котором он думал, вынуждало его смотреть телевидение, но оно лишь обостряло боль. Он также записывал видеомонологи и отправлял их матери и сестре, а те присылали ответы, которые он просматривал много раз, больше разглядывая фон, чем своих родных. Изредка общался с журналистами, нетерпеливо ожидая, пока дойдут сообщения. По этим беседам было видно, каким знаменитым он стал во Франции, что его знали в каждой семье, поэтому он стал отвечать осторожнее, подбирая подобающие ответы, играя Мишеля Дюваля, следующего своей программе. Случалось, что он отменял консультации с колонистами из-за того, что ему хотелось послушать французскую речь («Да чтоб они подавились своим английским!»). Но за это получил строгий выговор от Фрэнка и потом долго беседовал с Майей. Работал ли он слишком много? Конечно, нет — он лишь сохранял в здравом рассудке девяносто девять человек, мысленно прогуливаясь по Провансу, по заросшим деревьями пологим склонам, виноградникам, сельским домикам, разрушенным башням и монастырям, по живой местности, бесконечно более красивой и человечной, чем каменные пустоши этой реальности…

Он сидел в телегостиной. Похоже, он, погруженный в размышления, зашел внутрь. Но он не помнил этого — он думал, что все еще стоял на вершине Великой пирамиды, а, сморгнув, оказался в телегостиной (такие есть в каждом убежище), где уже смотрел видео об одной из поросших лишайником стен долин Маринер.

Он содрогнулся. Это произошло снова. Он потерял связь с реальностью и перенесся вперед во времени. Такое случалось с ним уже десятки раз. И он не просто погружался в мысли — но зарывался в них, умирал для остального мира. Он осмотрел комнату, по телу пробежала судорога. Было L_S = 5°, начало северной весны, и северные стены великих каньонов грелись на солнце. Раз уж они все равно сходили с ума…

Затем стало L_S= 157°. 152 градуса пролетели в тумане телесуществования. Он грелся на солнце во внутреннем дворике прибрежной виллы Франсуазы в Вильфранш-сюр-Мер, разглядывая плоские крыши, глиняные колонны и небольшой бассейн, бирюзу поверх синей глади Средиземноморья. Кипарисы горели над бассейном зеленым пламенем, качаясь от легкого ветерка и вея аромат своих духов ему в лицо. Вдали виднелся зеленый мыс полуострова…

Только на самом деле он находился в Андерхилл-Прайме, который чаще называли просто котлованом или надиной аркадой. Сидел на верхнем балконе, наблюдая за карликовой секвойей, за которой располагалась стеклянная стена и зеркала, отражавшие свет в атриум, придавая ему схожесть с французским золотым берегом. Татьяна Дурова погибла, когда робот уронил на нее кран, и Надя была безутешна. Но скорбь уходит, думал Мишель, сидя перед ней, — уходит как с гуся вода. Со временем Надя придет в норму. А до тех пор ничего нельзя поделать. Неужели они считали его волшебником? Или священником? Будь это так, он вылечил бы себя, вылечил бы весь этот мир, а еще лучше — улетел бы домой. Вот бы шум поднялся, если бы он появился на пляже в Антибе и сказал: «Bonjour! Я Мишель. Не подскажете, я точно дома?»

Затем было 190°, и он превратился в ящерицу на вершине Пон-дю-Гара. Сидел на узких квадратных каменных плитках, покрывавших сам акведук, прямой линией перекинутый высоко над оврагом. Его старая кожа с ромбовидным рисунком начинала слезать, собираясь на хвосте, и горячее солнце уже обжигало новую. Только на самом деле он был в Андерхилле, в атриуме, Фрэнк уехал жить к японцам, высадившимся на равнине Аргир, а Майя с Джоном ругались по поводу своих комнат и по поводу места размещения местного штаба УДМ ООН. И теперь Майя, прекрасная, как всегда, кралась за ним, умоляя о помощи. Он разъехался с Мариной Токаревой примерно один марсианский год назад — она сказала, что он «будто все время не здесь», — и теперь, глядя на Майю, представлял, как занимается с ней любовью, но это, конечно, было безумием — она была русалкой, спала с руководством Главкосмоса и космонавтами, чтобы подняться по карьерной лестнице, это сделало ее недоступной, резкой и непредсказуемой, теперь она использовала секс, чтобы приносить боль, секс стал для нее лишь дипломатией, было бы безумием заниматься с ней чем-либо в этом роде, попасться в ее ловушку. И почему они не отправили сюда сумасшедших…

Но вот уже L_S= 241°. Он гулял вдоль парапета из белого камня в Ле-Бо, взирая на руины средневекового монастыря. День подходил к закату, окрасившись в загадочно оранжевый, под стать Марсу, цвет. Белый камень светился, а внизу простиралась затемненная равнина, до самой светло-бронзовой линии Средиземноморья, такой невероятной, будто это происходило во сне… Только это и был сон, и он, проснувшись, снова обнаружил себя в Андерхилле. Филлис и Эдвард как раз вернулись из экспедиции, и Филлис, смеясь, показывала им маслянистую каменную глыбу.

— И такие разбросаны по всему каньону, — смеялась она. — Золотые самородки размером с кулак.

Затем он бродил по тоннелям в направлении гаража. Психиатр колонии, преследуемый видениями, с пробелами в сознании и памяти. Врач, исцели самого себя! Но он не мог. Он сошел с ума от тоски по дому. Тоска по дому… Должен быть более подходящий термин, установленное научное определение, которое сделало бы ее реальной для других. Сам он уже знал, что она была реальной. Он так сильно скучал по Провансу, что временами ему казалось, будто он не может дышать. Он был как надина рука — от него оторвали кусок, но фантомный нерв все еще пульсировал болью.

…Избавить их от мучений?

Шло время. Программа Мишеля сошла на нет, он стал полым, пустым изнутри, лишь крошечные гомункулы в мозжечке продолжали управлять телом.

Ночь второго дня L_S = 266°, он ложился в постель. Он чувствовал себя изнуренным, хотя ничего не делал. Истощенный и опустошенный, лежал в темноте своей комнаты и все равно не мог уснуть. Мысли, мелькавшие в голове, не находили покоя — он полностью осознавал, насколько болен. Ему хотелось перестать притворяться и признать, что он лишился рассудка, поместить себя в лечебницу. Уйти домой. Он не помнил почти ничего из случившегося за последние недели — или месяцы? Он не был уверен. Он заплакал.

Его дверь издала щелчок, распахнулась настежь, и комнату осветила узкая полоса света, но никого не было.

— Эй, — позвал он, стараясь голосом не выдать своих слез. — Кто здесь?

Ответ прозвучал прямо у него в ухе, будто по внутренней связи в скафандре.

— Идемте со мной, — позвал мужской голос.

Мишель дернулся и уперся в стену. Он уставился на черный силуэт.

— Нам нужна ваша помощь, — прошептала фигура. Когда он прижался к стене, его взяли под руку. — А вам нужна наша. — В голосе послышался намек на улыбку, но сам голос был ему незнаком.

Страх быстро привел его в сознание. Внезапно он стал видеть намного лучше, будто прикосновение посетителя заставило его зрачки распахнуться, как кадровое окно фотоаппарата. Худой темнокожий мужчина. Незнакомец. Охвативший его страх сменился изумлением, он поднялся и, словно во сне, двинулся вперед в тусклом свете, надел тапки и вышел в коридор вслед за незнакомцем, впервые за много лет ощущая легкость марсианского g. Коридор, казалось, наполнился сумрачным светом, хотя он видел лишь ряд темных полос на полу. Но при таком страхе большего и не требовалось. У его спутника были короткие черные дреды, из-за которых его голова казалась покрытой шипами. Он был невысоким, худощавым, с узким лицом. И незнакомым — это не вызывало сомнений. Незваный гость из какой-нибудь новой колонии в южном полушарии, как подумал Мишель. Но этот человек вел его по Андерхиллу уверенно, ступая совершенно бесшумно. И вообще, весь Андерхилл затих, будто они оказались в немом черно-белом фильме. Он взглянул на часы — циферблат был пуст. Временной сброс. Он хотел спросить: «Кто вы?», но тишина казалась такой подавляющей, что он не мог заставить себя произнести хоть слово. А когда все же сумел пошевелить губами, мужчина обернулся и взглянул на него из-за плеча, белки его широко раскрытых глаз сияли в темноте, окружая зрачки со всех сторон, а ноздри казались широкими черными дырами.

— Я прилетел вместе с вами, тайно, — проговорил он и усмехнулся. Его клыки были обесцвечены и — как внезапно заметил Мишель — сделаны из камня. Зубы из марсианского камня. Он взял Мишеля под руку. Они направлялись к шлюзу фермы.

— Там нам понадобятся шлемы, — прошептал Мишель, упираясь.

— Не сегодня.

Человек открыл шлюз, но воздух не устремился внутрь, даже несмотря на то, что с другой стороны было открыто. Они зашли на ферму и направились между темными рядами густых зарослей.

Дышать здесь было приятно. «Хироко рассердится, когда узнает», — подумал Мишель.

Его проводник исчез. Впереди Мишель уловил движение, и до него донесся негромкий звенящий смешок. Как будто детский. Вдруг Мишелю пришло в голову, что отсутствие детей вызывало всепроникающее чувство стерильности их колонии, и хотя они строили здания и выращивали растения, без детей это чувство стерильности все равно касалось каждой стороны их жизни. До ужаса напуганный, он двинулся дальше, к середине фермы. Было тепло и влажно, в воздухе витал запах сырой земли, удобрений и листвы. Свет отражался в тысячах листьев, будто звезды пали сквозь прозрачную крышу и сложились в кучу вокруг Мишеля. Шелестели ряды кукурузы, запахи ударяли ему в голову, будто бренди. За узкой рисовой грядкой пробежали маленькие ножки. Среди рисовых стеблей — даже в темноте они были насыщенного черно-зеленого цвета — проглядывали маленькие лица, на уровне колена, но они исчезли, стоило ему к ним повернуться. Его лицо и руки налились горячей кровью, кровь превратилась в огонь, и он отступил на три шага, после чего остановился и обернулся. Две маленькие голые девочки шли по дорожке ему навстречу, черноволосые, темнокожие, примерно лет трех. Их азиатские глаза ярко сияли во мраке, лица выражали печаль. Они взяли его за руки и повернули кругом, и он позволил им вести себя по дорожке, глядя то на одну, то на другую. Похоже, кто-то решил выступить против стерильности колонистов. Пока они шли, из кустов появлялись другие голые малыши и окружали их, мальчики и девочки, одни темнее, другие светлее, но большинство такого же цвета, как первые двое, и все были одного возраста. Девять или десять ребят, быстро кружа вокруг него, отвели Мишеля на середину фермы. А в самом центре оказалась небольшая поляна, которую занимала примерно дюжина взрослых, все были обнажены и сидели в неровном кругу. Дети подбежали к ним, обняли и уселись в ногах. Глаза Мишеля распахнулись еще сильнее, когда в свете звезд и проблеске листьев он узнал членов фермерской команды — Ивао, Рауля, Эллен, Риа, Джина, Евгению… Всю команду, кроме самой Хироко.

После недолгого колебания Мишель сбросил тапки и снял одежду, сложил ее поверх обуви и занял свободное место в кругу. Он не знал, к чему присоединяется, но это не имело значения. Некоторые приветственно ему кивнули, а Эллен и Евгения, сидевшие по бокам от него, коснулись его рук Вдруг дети ни с того ни с сего вскочили и убежали по одному из проходов, крича и хихикая. Они вернулись, плотно окружив Хироко, которая вошла в середину круга. Ее темное нагое тело обволакивала тьма. Преследуемая детьми, она медленно обогнула круг, высыпая землю из кулаков на протянутые ладони каждого. Мишель тоже поднял руки, вместе с Эллен и Евгенией, когда она подошла, и пристально рассмотрел ее блестящую кожу. Однажды ночью на пляже в Вильфранше мимо него прошла группа африканок, они плескались водой, и та сияла на их черной сверкающей коже…

Земля в его руке была теплой и пахла ржавчиной.

— Это наше тело, — сказала Хироко.

Она перешла на противоположную сторону круга, раздала детям по горсти земли и указала им сесть между взрослыми. Сама же уселась напротив Мишеля и начала петь по-японски. Евгения, наклонившись к Мишелю, шептала ему на ухо перевод. Они совершали ареофанию, обряд, который придумали под началом и влиянием Хироко. Это было что-то вроде местной религии, осознание Марса как физического пространства, наполненного коми духовной энергией или силой, заключенной в самой земле. Коми наиболее явно проявлялась в определенных выдающихся объектах ландшафта — каменных колоннах, изолированных изверженных породах, отвесных скалах, удивительно гладких кратерах, широких круглых вершинах великих вулканов. Эти кричащие выражения марсианской коми имели земной аналог, заключенный внутри самих колонистов, — силу, которую Хироко называла виридитас, — ту внутреннюю зеленящую силу, понимающую святость самого дикого мира. Коми, виридитас — это была комбинация священных сил, которые позволили бы людям полноценно существовать здесь.

Когда Мишель услышал от Евгении слово «комбинация», все термины мгновенно встали на места в семиотическом квадрате: коми и виридитас, Марс и Земля, ненависть и любовь, недостаток и тоска. Затем калейдоскоп переключился на дом, и все квадратики сложились у него в голове, все противоречия исчезли, превратившись в красивую одинокую розу, сердце ареофании, коми наполнилась виридитас, и обе одновременно стали и красными, и зелеными. Он приоткрыл рот, кожа будто горела, но он не мог этого объяснить, да и не хотел. Кровь бурлила у него в венах.

Хироко прекратила петь, поднесла руку ко рту и начала есть землю с ладони. Остальные проделали то же самое. Поднял руку и Мишель: земли было многовато, чтобы ее съесть, и он, высунув язык, слизал половину горсти, ощутил быструю дрожь, когда принялся тереть ею о нёбо и возить во рту, пока она не превратилась во влажную грязь. На вкус она была соленой и ржавой, с неприятным запахом гнилых яиц и химикатов. Он все проглотил, слегка поперхнувшись. Затем проглотил то, что осталось во второй руке. Пока участники обряда ели, в кругу раздавался неравномерный гул, гласные переходили из одной в другую: а-ай, о-о-о, а-ах, и-и-и, е-е-е, у-у-у — каждая гласная, казалось, тянулась с минуту, звук раскалывался на две, а иногда и на три части, высокие звуки создавали странные гармонии. На фоне этого гула Хироко снова начала петь. Все встали, поднялся и Мишель. Вместе они двинулись в середину круга, Евгения и Эллен взяли его под руки и потянули вперед. Они сплотились вокруг Хироко, образовав груду тесно прижатых тел, обступив Мишеля так, что теплая кожа давила на него со всех сторон. Это наше тело. Все целовались, прикрыв глаза. Они медленно вращались, стараясь все время касаться других тел, находясь в движении. Жесткие лобковые волосы щекотали нижнюю часть его тела, и он почувствовал, как его бедра коснулся эрегированный член. Земля тяготила живот, у него закружилась голова, кровь превратилась в огонь, а кожа — в воздушный шар, до предела накачанный пламенем. Поразительное множество звезд теснилось над головой, и у каждой был собственный цвет — зеленый, красный, голубой или желтый. Они казались искрами.

Он был фениксом. Сама Хироко прижалась к нему, и он возвысился среди огня, готовый переродиться. Она заключила его тело в плотные объятия, сдавила его; она была высокой и казалась сплошным мускулом. Она заглянула ему в глаза. Он ощутил, как ее груди прижались к его ребрам, а лобковая кость — к бедру. Она поцеловала его, коснувшись языком его зубов; он почувствовал вкус земли и внезапно, в один миг ощутил ее всю. Всю оставшуюся жизнь непроизвольного воспоминания об этом чувстве ему будет достаточно, чтобы прийти в возбуждение, но в ту минуту он был слишком ошеломлен, целиком объятый пламенем.

Хироко отвела голову и снова посмотрела на него. Воздух свистел у него в легких — на вдохе и на выдохе. Она сказала ему по-английски, торжественно, но добродушно:

— Это твое посвящение в нашу ареофанию, обряд тела Марса. Приветствуй его. Мы поклоняемся этому миру. Мы намерены сделать здесь место для себя — место, красивое по-марсиански, невиданное на Земле. Мы построили скрытое убежище на юге, и теперь мы уходим туда. Мы знаем тебя, мы любим тебя. Мы знаем, ты сможешь нам помочь. Мы хотим построить то, по чему ты тоскуешь, то, чего тебе не хватает здесь. Но все в новых формах. И мы никогда не вернемся. Мы должны идти вперед Мы должны найти свой путь. Мы выходим сегодня. И хотим, чтобы ты шел вместе с нами.

И Мишель произнес:

— Я пойду.