Книга: Черный поток. Сборник
Назад: Йен Уотсон Черный поток. Книга вторая Книга Звезд
Дальше: Часть вторая ХЕРУВИМЫ

Часть первая
МЕСТЬ ДОКТОРА ЭДРИКА

Нерешенные проблемы есть всегда. Ничто и никогда не заканчивается ко всеобщему удовольствию. Иногда кажется, что жизнь — это сплошная череда нерешенных проблем; и если вы читали «Книгу Реки», написанную Йалин из Пекавара (а кто на восточном берегу нашей реки ее не читал?), то должны помнить, сколько нерешенных проблем осталось у меня в конце книги — не говоря о проблемах, рожденных войной.
Мне предстояло ехать в Пекавар, чтобы повидаться с родителями — и познакомиться со своей маленькой сестренкой. А по пути домой я должна была заехать в Веррино, чтобы разыскать там Хассо и подарить ему ответный поцелуй.
Но больше всего мне хотелось быть подальше от черного течения, которое намеревалось послать меня (непонятно как) на Идем, далекую планету, с которой пришли мы все и на которой правил Божественный разум. Хотя никто понятия не имел, что это такое!

 

Самое смешное, что именно то, что я считала решенным окончательно, и оказалось самым трудным.
Может быть, вы помните, что когда я была в Аладалии последний раз, то очень приятно провела время с пареньком по имени Тэм. Это было в дни моей чистой и наивной юности — не так уж и давно! — и тогда Тэм казался мне взрослым молодым человеком, хотя теперь, оглядываясь назад, я вижу, что он был просто большим мальчиком.
И вот теперь, когда я вновь оказалась в Аладалии и корпела над книгой, просиживая целые дни в небольшой двухкомнатной квартирке, снятой для меня по просьбе гильдии одним ткачом по имени Милиан, как вы думаете, кто однажды появился на пороге моего жилища, как не Тэм?
К тому времени я столовой ушла в работу и как раз описывала наркотик из Порта Барбра, который собирался применить доктор Эдрик, чтобы начать войну, — тогда как реальная война разгорелась вовсю. (Эдрик начал ее, не я!)
Но сначала я хочу немного рассказать об этой войне…
Первое время я бегала к хозяйке причала каждые два или три дня, чтобы узнать последние новости. И это помимо того, что в городе регулярно вывешивались сводки о ходе боевых действий. Мне казалось, что хозяйка может сообщить еще что-то, чего не полагается знать всем остальным, хотя ничего подобного я от нее не узнала, а сводки были вполне точными и своевременными.
Поскольку черное течение снова заняло большую часть реки, наши женщины могли спокойно плавать на судах, не опасаясь Сыновей Адама. Таким образом, связь севера и юга была восстановлена, чем я невероятно гордилась.
Хотя если бы я хорошенько подумала, то поняла бы, что, желая все сделать как лучше, я вновь создала хреновую ситуацию.
Когда я весело ехала на Черве вниз по реке, передовые отряды джеков только подошли к Гинимою (чтобы охранять его, пока мастера будут делать оружие). Да, и маленький отряд джеков отправился на судне в Пекавар. Остальная часть армии остановилась в Джангали в ожидании судов, которые должны были подойти из южных городов. Когда они наконец отправились в путь, то успели освободить только Ручей Квакуна.
Я намеревалась сказать команде «Йалин», чтобы они передали приказ всем мужчинам на реке во избежание неразберихи немедленно высадиться на берег. Все вообще могло закончиться куда как плохо. Я наивно полагала, что под гром оваций гордо поплыву на Черве на север. Вместо этого на берегу где-то между Ручьем Квакуна и Сверкающим Потоком получилась жуткая свалка, когда войска начали поспешно высаживаться с судов. Думаю, что не похвала, а поток проклятий обрушился на мою голову, когда мужчины поняли, сколько им придется протопать пешком, чтобы попасть домой. А ведь в тех районах даже не было хороших дорог.
То, что случилось потом, оказалось прекрасным тактическим ходом, который разрядил обстановку. Но для этого пришлось пожертвовать многими молодыми людьми, что, конечно, было не очень-то хорошо.
Ясно, что, если бы солдаты проделали пешком всю оставшуюся часть пути, речная флотилия занималась бы только доставкой провианта. Поэтому войска, оказавшиеся в столь трудном положении, были поделены на тех, кто уже плавал по реке, когда брал жену в Джангали, и тех, кто родился в Джангали и еще не был женат, а значит, не совершал путешествия по воде. Вот этих погрузили на суда и отправили в Пекавар дожидаться прибытия оружия из Гинимоя, а также подхода остальных, которым нужно было проделать весь путь пешком.
Все это, конечно, разрушало план, составленный на совете в Джангали. Вместе с тем, поскольку течение вернулось, Гинимой снова был в безопасности, за исключением его северной части.
Но еще до того, как завершилась сортировка войска, один храбрый джек — житель Джангали, который уже плавал по реке, — решил снова ступить на борт судна. Он хотел проверить, до какой степени Червь перешел на нашу сторону. Может быть, теперь всем мужчинам восточного берега можно иметь дело с рекой, независимо оттого, плавали они по ней раньше или нет?
Как будто Червю было до нас какое-то дело!
Конечно никакого. Ему нужны были мертвые западные, чтобы Пополнить ими хранилище Ка. Для этого нужно было убивать Сыновей, то есть они должны были погибать как можно ближе к реке. А требовалось их очень много. Меньше всего Червь желал быстрого отступления Сыновей под натиском наших превосходящих сил.
Ну почему я не догадалась передать Червю образ наших мужчин, спокойно плавающих по реке? Чтобы они могли свободно передвигаться на судах во время войны! Нет, не догадалась. Я передала ему только свой собственный образ: я геройски стоящая у руля.
А может, я бы и не смогла передать ему образ всех мужчин? Возможно, он оказался бы для Червя слишком расплывчатым? А может, он отказался бы это сделать. Может быть.
В общем, тот храбрый джек сошел с ума и утонул.
После этого еще один смельчак из числа «девственников реки» (который отличался, по-видимому, еще большей храбростью) решил проверить, понимает ли Червь, что на самом деле они не девственники. Они уже плавали от Джангали до Ручья. Выдаст ли Червь и им черную метку?
К счастью, обо всем этом я узнала гораздо позже. Иначе ужасная смерть джека была бы на моей совести, не говоря уже о больных ногах половины армии.
Когда до меня дошло, что и стертые ноги солдат, и затянувшееся освобождение Веррино целиком моя вина, я вскочила из-за письменного стола и бросилась к хозяйке причала Аладалии, терзаемая угрызениями совести. К этому времени я уже заканчивала последнюю главу. Но еще раньше, когда я вовсю работала над книгой и частенько надоедала хозяйке своими визитами, она сделала мне мягкий выговор (без всякого раздражения): «Это не твоя война, Йалин. Тебе не следует беспокоиться. Все под контролем. Так что, пожалуйста, уходи и займись книгой». В тот раз она убедила меня (хотя на самом деле все оказалось вовсе не так!), что я поступила правильно и не совершила никаких грубых ошибок. Нет-нет, на войне наши дела шли прекрасно. Очевидно, гильдии хотелось, чтобы я писала книгу спокойно, вдумчиво и ни о чем не беспокоилась; хозяйка причала явно считала меня кем-то вроде примадонны с тяжелой судьбой. Однако эти мысли она держала при себе. Она была тонким психологом. Думаю, я была для нее все равно что гвоздь в заднице. Наверное, она с удовольствием дала бы мне хорошего пинка.
По крайней мере это объясняет, почему меня не сделали главой гильдии за героизм в укрощении Червя и прибытии на нем в Аладалию…
Теперь же я смиренно прошу прощения у тех, кто напрочь сносил башмаки только потому, что мне не хватило воображения. Ах да, и еще у тех, чьи родственники стали напрасной жертвой в этой войне. Я только надеюсь, что их было немного. Да простят они меня.
Тем временем война набирала силу, хотя вынужденные марши наших войск стали обычным явлением и джекам предстояло пробираться домой через болота, окружающие Ручей, или через пустыню, — и все благодаря мне. Вот вам и предусмотрительность, которой я, как мне казалось, научилась за время своих странствий! В то время я думала, что, хоть я и настоящая героиня, в Аладалии все равно найдутся люди, которые начнут в этом сомневаться, поскольку я не «осмелилась» довести дело до конца. Потому что остановила Червя, не доезжая Умдалы, оставив северные районы без защиты. Таковы люди, рассуждала я. Им никогда не угодишь. Разве не взвешивала я все «за» и «против» (подкрепляя себя бутылкой вина), где лучше остановить Червя? И все же кое-кто из местных жителей начал высказываться в том смысле, что я построила прекрасный дом, но забыла сделать крышу, так что жить в нем будет все равно невозможно. Но, по крайней мере, никто не стал обвинять меня открыто.
Тем не менее некоторые жители Аладалии все же считали меня героиней. Здесь я и возвращаюсь к Тэму. Когда он появился на пороге моего дома, я перестала ломать себе голову о последствиях своего путешествия на Черве…
Тэм с вечно взъерошенными волосами, неуклюжий Тэм.
У него были необычно большие руки и выступающие суставы. Казалось, он постоянно ударяется о стены и дверные косяки. Из-за этого у него выработалась странная манера ходить — свесив руки. Они безвольно висели по бокам, словно Тэм старался убрать их подальше; это когда он о них помнил — а такое случалось не всегда. Когда я впервые поселилась в Аладалии и познакомилась с ним поближе, он рассказал мне, что в их роду у всех было что-то неладное с костями. Казалось, их кости не знают, когда нужно перестать расти. По словам Тэма, его дедушка перед смертью был похож на скрюченный узловатый ствол. Да и у самого Тэма были какие-то странно выступающие коленки и длинные лодыжки, такие длинные, что казалось, его ноги начинают превращаться в дерево и собираются пустить корни или словно он не снимает сапоги даже в постели.
Один аптекарь предложил Тэму и его родне специальную диету, которая исключала молоко; очевидно, это помогло. Когда Тэм перестал употреблять молоко, сыр и масло, его суставы начали потихоньку приходить в норму, во всяком случае болезнь перестала прогрессировать. В общем, после нескольких наших свиданий его руки уже не казались мне грубыми и неуклюжими — теперь я находила их мягкими и умелыми. Когда мы были наедине, его руки больше не были безвольными или неловкими.
Тэм был учеником гончара, и мне иногда казалось, что комья глины пристали к нему да так на нем и остались или что мокрая глина просочилась ему под кожу и там ее высушила его горячая кровь.
Так вот, я сидела одна в своей комнате и трудилась над книгой, когда на лестнице послышались чьи-то шаги. А потом раздался приглушенный стук в дверь, как будто по ней шлепали ладонью. Я подумала, что это ткач Милиан, поскольку он обычно тихонько стучал в мою дверь, когда собирался звать к обеду. Не поднимая головы, я крикнула: «Входи!»
Послышался сдержанный кашель. Краем глаза я увидела, что в дверях кто-то стоит, свесив руки по швам.
— Помнишь меня, Йалин?
— Ну как же… Тэм!
Конечно, я была рада нашей встрече. И вместе с тем почувствовала какое-то странное беспокойство. Я беспокоилась не потому, что меня оторвали от работы, поскольку я отложила ручку в тот же миг. Меня взволновало вот что: я тут сижу и описываю, как приятно проводила время с Тэмом в Аладалии, — без подробностей, конечно. И все это я пишу, находясь в Аладалии, где живет Тэм. До сих пор у меня не возникало ни малейшего желания связать чувства, которые я испытала тогда, с моими теперешними чувствами, и, уж конечно, я не собиралась разыскивать Тэма. Об Аладалии я писала так, словно та, которая была в моей книге, и та, в которой жил Тэм, — это совершенно разные города.
Думаю, я поступила так, чтобы рассказ мой был правдив.
Но вот появился настоящий Тэм: персонаж сошел со страниц книги, чего делать не должен.
— Почему ты не пришел раньше, Тэм? Если бы ты только знал, где я побывала! Я хочу сказать…
Я хотела сказать вот что: зачем ты вообще пришел? За все эти недели разве я не писала с любовью и восхищением о человеке, который когда-то был моим лучшим другом в Аладалии? Упрекая Тэма, я оправдывала саму себя. С моей стороны это было как-то непорядочно.
— Неужели ты не знал, что я здесь, Тэм?
Я встала из-за стола немного медленнее, чем требовалось, чтобы показать искреннюю радость. Поэтому хоть мы и подошли близко друг к другу, но не обнялись.
— Не знал? — выпалил Тэм. — Ты шутишь! Да весь город знает твое имя, знает, что ты совершила и где сейчас живешь. Даже детишки знают! А я вот не знал, что ты живешь здесь. Я думал, ты опять уехала… — Он бросил взгляд на мой письменный стол: — Ты чем-то занята. Пишешь письма?
— Я пишу книгу. Обо всем, что случилось. Для гильдии реки: они ее опубликуют.
— Наверное, нужна уйма времени, чтобы написать целую книгу. Месяцы, да?
— Да, пишу целыми днями.
Теперь мы полностью увязли в вежливых и уклончивых фразах.
Я усмехнулась:
— От такой работы все время пить хочется.
Это была еще одна маленькая ложь. Дело в том, что мне не хотелось, чтобы Тэм видел мою рукопись. А если он прочитает, что я написала про наш мимолетный роман? Мне было бы неловко — неловко потому, что я уделила ему всего несколько строк…
— Если хочется пить, то это можно устроить, — сказал он. — Как насчет кружки эля?
Тэм немного поправился со времени нашей последней встречи. У него появились мышцы, а узлы на суставах не увеличились. Теперь он выглядел более здоровым и не походил на живой скелет; хотя у меня по-прежнему оставалось впечатление, что я имею дело с жестким матрацем… Я не хочу сказать, что раньше с Тэмом было жестко спать, за исключением самых ответственных моментов. Я осторожно отодвинулась от полуоткрытой двери, ведущей в спальню.
— Кружка эля — это то, что надо!
— Помнишь «Золотого горниста»?
— О да! Но, может, попробуем что-нибудь новенькое? Новое местечко для новой встречи? (Не надо старых воспоминаний. Пожалуйста.)
И мы отправились в город, при этом я засобиралась как-то слишком поспешно, но я не упрекаю себя за это, учитывая причину.
Мы пошли по широким мощеным улицам. Прошли мимо концертного зала с блестящим куполом, выложенным бирюзовой черепицей, которая делала его похожим на небесную чашу, только более темную и глубокую. Прошли мимо квартала ювелиров; здесь Тэму, естественно, пришлось меня спросить о моем прекрасном алмазном кольце.
— Нет, я купила его не здесь, — сказала я. — А в Тамбимату.
— Вот как? — В его голосе послышались печальные нотки и, возможно, некоторое удивление.
На самом деле мастера Аладалии не очень увлекались драгоценными украшениями, да и местные жители не слишком стремились их носить. Ювелиры Аладалии работали в основном с полудрагоценными камнями и изготовляли кое-что побольше, чем кольца. Это были крупные изделия, настоящие произведения искусства. Вот их-то и предпочитали местные ценители прекрасного.
Честно говоря, обходя магазины в Тамбимату, я видела там не слишком много украшений из Аладалии; и в самой Аладалии привезенные из Тамбимату драгоценности почти не встречались. Наши города ведут очень оживленную торговлю, поэтому дело было наверняка не в расстоянии (хотя, может быть, сказала свое слово война). Да, я думаю, Тэм загрустил из-за меня, ведь он так любил свой город. Сколько же мужей, подумала я, было увезено женщинами из Аладалии в Тамбимату? (Или наоборот?)
Тэм смотрел на просторную улицу, уходящую куда-то далеко, к пологим лугам и лесистым холмам: они напоминали нежные зеленые бедра и пучки курчавых волос… Казалось, он зовет меня туда, к этим холмам, чтобы побродить среди них — как мы бродили когда-то — и, может быть, забраться подальше вглубь, в горы, усеянные пещерами, где находят полудрагоценные камни…
Может быть, может быть. А может, он просто смотрел, не пойдет ли дождь. Мой ум был слишком перегружен образами. Я была писателем, целиком погруженным в прошлые события, которые вновь вставали передо мной, независимо от моего сознания и воли. Хорошо, что мы, по крайней мере, шли не в квартал гончаров, где жил Тэм.
О, мы совершили неплохую прогулку. Вообще-то, в Аладалии не было ничего особенного. Город раскинулся так широко, словно каждому мастеру (а их было много) нужно было как можно больше места. Музыке нужен свод, который вобрал бы в себя ее звуки; а картинам требуется свежий ветер, чтобы высушить краски; а уж что касается гончаров, то тут каждому нужна площадь, не меньше, чтобы удобно разместить свой товар. Куда бы я ни смотрела, везде видела только небо, бескрайние перспективы да сельские домики и пастбища, маячившие на горизонте.
Насколько же Аладалия отличалась от Тамбимату с его высокими домами, тесно прижавшимися друг к другу, и нависающими над ними крышами, которые словно старались выпихнуть друг друга со своих мест. Но в Тамбимату драгоценные камни ценились очень высоко. Тяжесть домов, невероятная масса ущелий, непроходимые джунгли и душная тропическая жара, словно сговорившись, выжимали из земли рубины и алмазы.
Фактически именно эта бескрайняя ширь Аладалии помогла мне выкинуть из головы реального Тэма. Дело было не в том, что в Аладалии жило больше народу, чем в других городах. Нет, просто здесь было гораздо больше возможности избежать встречи с каким-нибудь знакомым. Заметив его издалека, вы просто быстренько сворачивали в сторону, и дело с концом.
Хотя по той же причине любому жителю Аладалии ничего не стоило пройти лигу, чтобы выпить кружку эля и поболтать с приятелем. До сих пор Тэм этого не сделал…
Наконец мы свернули с бульвара на проселочную дорогу. В другом месте ее бы назвали магистралью; и вскоре подошли к пивной «Радость буфетчика». Длинное старинное здание из желтого кирпича было накрыто красной черепичной крышей, которая так провисла в некоторых местах, что была похожа на парусину, натянутую на шестах. Двор, обнесенный невысокой стеной, был усажен кустами оранжевых и малиновых азалий. В воздухе стоял густой запах сусла и цветов.
Мы уселись на скамейку за свежеоструганным столом. В дверях появился толстый парень в клетчатом фартуке, за ним вышел еще один, явно накачавшийся эля и похожий на первого, словно брат-близнец, а может, это был его сын, которого он послал принять у нас заказ.
— Этот парень — виртуоз эля, — тихо сказал мне Тэм, кивнув на хозяина пивной.
Да, это был превосходный ужин. А приправленная травами и нарезанная толстыми кусками колбаса была просто восхитительна.
После второй кружки коричневого пенящегося эля Тэм признался, почему не пришел ко мне раньше.
Лучше бы он этого не говорил.
Прежде наши отношения были легкими и дружескими. Мы наслаждались обществом друг друга, мы наслаждались друг другом; и мы ничего не принимали всерьез. А теперь Тэм сделался безумно в меня влюблен. Я намеренно говорю «безумно». Я считаю, что любовь всегда иррациональна, но его любовь была какой-то особенной. Мое возвращение в Аладалию в челюстях. Червя резко изменило меня в его глазах. Если бы я появилась в городе, соскочив с какой-нибудь старой посудины, мы, вероятно, смогли бы вновь раздуть угасшие было угольки. А что оказалось вместо этого? Грандиозное зрелище! И теперь я стала для Тэма его музой, его мечтой, его звездой и солнцем. Его вдохновением, его самым сильным желанием. Мой образ встал перед ним в полный рост, Тэм сдул с него пыль и вставил в золотую рамку. Я была его героиней, его живой богиней. Кроме того, он боялся, что я могу уехать на ближайшем судне. Потому и держался на расстоянии, чтобы было удобнее меня боготворить, — и только себе же сделал хуже. Бред какой-то.
И что самое скверное, он прекрасно все понимал. И ничего не мог с собой поделать. В прежние времена наши амурные отношения напоминали мягкую глину, которая крутилась на гончарном круге тех счастливых недель, мягкая, податливая, меняющая свою форму, а потом отваливающаяся кусками. Теперь же эта самая глина была закалена моим впечатляющим появлением и превратилась в прочный горшок, в котором и застрял Тэм, словно надел его на руку да так и держал во время обжига. Этот горшок, то бишь его страсть, был и прочным, и хрупким, готовым в любую минуту разлететься на мелкие горестные черепки.
Я не кокетничала с Тэмом — ни в день нашей встречи, ни потом, когда не могла придумать подходящий предлог, чтобы не оставаться с ним наедине. Разумеется, любовью мы больше не занимались. По-видимому, Тэм решил, что так будет логичнее и удобнее. Я думаю, он просто боялся разочаровать меня — меня, которая приручила само черное течение.
Но хотя я и старалась показать ему, что мы по-прежнему хорошие друзья, боюсь, он считал иначе и укреплял меня в сознании того, что именно я спасла его, Ал ад алию и вообще весь восточный берег. Он превозносил меня до небес, и я невольно сама начала ему верить. А ведь вместо этого я должна была бы провести несколько ближайших лет занимаясь починкой стоптанных сапог и перетаскивая на себе всех раненых, которых нужно было доставить в Джангали.
А действительно ли Тэм так меня боготворил?
Может быть, именно его влажные глаза, с обожанием следящие за мной, помогли мне развеять мои иллюзии. Может быть, его руки, которые он старательно держал по швам — чтобы они ни в коем случае не прикоснулись ко мне, — заставили меня наконец вернуться к действительности.
Тогда прими мою благодарность, Тэм. Хотя вряд ли ты стремился к этому.

 

Тем временем война продолжалась. Наша армия сосредоточилась в Пекаваре. Суда гильдии реки подвозили все новые партии оружия и готовились сопровождать армию в походе.
И здесь мы вновь возвращаемся к тем событиям, которые касаются моего героического появления: именно оно может объяснить, когда я вспоминаю прошедшие дни, почему гильдия реки (в лице хозяйки причала в Аладалии) так мягко отнеслась ко мне, хоть я и разрушила их планы в отношении войны. Ведь что я сделала, как не восстановила монополию на большую часть реки, которой с таким удовольствием пользовалась гильдия до ухода течения? Я восстановила status quo на всем пути от Дальних Ущелий до Аладалии.
Женщины снова могли плавать на большей части реки; может быть, гильдия сочла, что этим я компенсировала неудобства, которые создала армии; чем позже бы это произошло, тем больше было бы смертей.
Естественно, признаться в этом открыто гильдия не могла! И уж тем более мне; к тому же я писала книгу, предназначенную для публикации. Если бы они могли отправить меня куда-нибудь в пустыню, чтобы там мне никто не мешал, они бы так и сделали. Но я сама заточила себя на острове ложной скромности. Может быть, единственное, что не давало покоя гильдии, это то, что я не довела дело до конца и не отвела Червя до Умдалы, а потом и до самого океана! Странно было понять (впоследствии), что, какими бы ни были мои истинные намерения, гильдия втайне считала меня героиней… консерватизма.
Вот уж действительно! Я могла представить себе, как какая-нибудь хитрая глава гильдии говорит на совете рассерженным джекам: «Послушайте, парни, давайте рассуждать разумно. Она ведь остановила Червя, как только смогла. Да, конечно, за сто лиг от Веррино — но только на всякий случай. Вы же не можете отрицать, что одним махом она отрезала Сыновей от их берега! Они перестали получать подкрепление».
В этой защите (воображаемой) могла бы быть доля правды. Сыновья действительно оказались загнаны в угол. Что им оставалось делать, как не накрепко застрять в Веррино и его окрестностях?
Так продолжалась война (без всяких курьеров или шпионов на воздушных шарах, как я заметила), и вскоре она была выиграна. Чего это нам стоило, мне предстояло узнать в скором времени. (Хотя, возможно, эта война не была такой страшной, как обычные войны.)
Так я писала свою книгу. И закончила ее; потом отнесла рукопись хозяйке причала, за исключением эпилога, в котором я рассказывала, как во сне встретилась с Червем и установила с ним внутреннюю связь — это я решила от всех скрыть.
Хозяйка причала Ларша была аккуратной сдержанной женщиной лет пятидесяти. Она говорила тщательно подбирая слова; и также тщательно она подбирала себе одежду, вероятно, для того, чтобы как-то компенсировать свой физический недостаток — косой глаз, который начинал смотреть в другую сторону каждый раз, когда ее что-то волновало. Она носила очки из Веррино в металлической золоченой оправе.
— Твою рукопись отправят в Аджелобо на следующей неделе на шхуне «Горячий соусник», — заверила она меня, на всякий случай заперев мой труд в своем бюро. — А что ты собираешься теперь делать, Йалин?
— Я? Я хочу поехать в Веррино. Хотелось бы помочь привести город в порядок, а еще мне нужно кое-что передать одному человеку: послание от погибшей женщины. Когда вы прочтете мою книгу, то все поймете. Потом я хочу поехать домой, в Пекавар. Я не видела родителей уже несколько лет. Мне бы хотелось уехать из Аладалии как можно скорее.
— Послезавтра, если хочешь. — Ларша помедлила. — А ты не считаешь, что было бы неплохо сначала проведать голову течения? Если хочешь, мы могли бы это устроить.
— Снова туда? Ни за что! — Тут я осеклась. Ларша ничего не знала о том, что сказал мне Червь в ту ночь. — Не беспокойтесь, он останется там, где я его оставила.
Ларша поправила очки и строго взглянула на меня; этот жест внезапно напомнил мне доктора Эдрика.
— Ты в этом уверена, дитя?
— Так же, как уверена всегда и во всем. (Что, если подумать, не приводило ни к чему хорошему.)
— Нашей гильдии придется тщательно обдумать вопрос, нужно ли вести течение дальше вниз по реке. Если это будет возможно или желательно.
— Не знаю, насколько это возможно. Червь считает, что теперь он Бог.
— Что ж, по крайней мере нам не нужно ему поклоняться…
Солнечный луч, проникнув в окно, отразился в очках Ларши, словно хотел передать мне какое-то сообщение.
Это побудило меня спросить:
— А где-нибудь есть список пленников, хозяйка?
Андри и Джотан вряд ли находились в рядах захватчиков. Они скорее всего занимались проектом отравления Червя. А вот Эдрик вполне мог быть среди солдат. И если так, то было бы интересно узнать, убит он или захвачен в плен?
Ну зачем я стала думать об этом человеке как о живом и здоровом? Зачем Ларша поправила очки так, что напомнила мне его? Позже мне стало казаться, что именно это и воскресило Эдрика, а также то, что я не выкинула его из головы он остался в моих мыслях вместе с Хассо, о котором я думала постоянно. Словно я сама возродила Эдрика из хаоса войны и смерти.
— Список пленных? Может, и есть. Через несколько дней ты будешь в Веррино. Там и спроси.
— Хорошо. А впрочем, все это пустяки.
Нет, это были не пустяки. Это был вопрос жизни и смерти.

 

Перед тем как покинуть город, я с замиранием сердца долго размышляла, стоит ли пойти в квартал гончаров, чтобы попрощаться с Тэмом, и решила не ходить. Несколько раз я начинала писать ему письмо и каждый раз рвала его, дойдя до половины. Закончив книгу, я, по-видимому, лишилась дара слова. В какой-то момент я даже решила послать Тэму в качестве прощального подарка свое бриллиантовое кольцо в коробочке. Шикарный жест, если учесть, что это самое кольцо было на мне и в желудке Червя, и на обратном пути домой. Однако Тэму это кольцо не налезло бы даже на мизинец. Он мог бы принять такой подарок за насмешку. Словно я говорю: «А вот меня так нацепить тебе слабо!»
В конце концов я послала ему цветок в горшочке. Для этого я выбрала Fleuradieu — «цветок прощания», который в северных городах цветет с середины лета почти до самой зимы. Этот «цветок прощания», когда начинает распускаться, покрывается светло-голубыми цветами, которые постепенно темнеют и темнеют, пока к зиме не становятся темно-фиолетовыми, почта черными. Он последним из всех цветов посылает прощальный привет летнему теплу и плодородию.
Оставшимися у меня чернилами я выкрасила каждый лепесток в черный цвет и уложила цветок в коробку.
Уладив таким образом сердечные дела, я решила провести вечер в концертном зале. К чему грустить, верно? Поэтому, пообедав с Милианом и его женой, я сразу туда и отправилась.
Я понятия не имела, что буду слушать. Скорее всего какую-нибудь оркестровую музыку. Но когда в толпе других любителей искусства я вошла в залитый огнями зал, то увидела афиши, на которых было написано: «„Птицы“: оперетта, сочинение Дарио из Андаджи». (Андаджи — это маленькая деревушка к югу от Аладалии.)
Что бы это могло быть? Сказка? Я не могла себе представить, чтобы какая-нибудь птица могла вдохновить художника. Крошечные невзрачные создания, к тому же редкие, — что в них такого? Вот бабочки — те другое дело. А что касается птичьего пения — видимо, именно ему посвящалось сочинение, раз уж это была оперетта, — то оно уж точно было, вымыслом. И все же, если судить по разноголосому гулу толпы в зале, «Птицы» Дарио были известным произведением.
Я купила билет и вошла в темный сводчатый зал, где заняла свободное место возле прохода. Вскоре ко мне подошел стройный молодой человек и, извинившись, сел рядом. Свои длинные светлые волосы, собранные в пучок и перехваченные шнурком, он перебросил себе на грудь и крепко сжимал в руке, словно это была кисточка какой-нибудь шляпы, которую могло сдуть ветром. Его кожа пахла лимонной корочкой. И все же, несмотря на соседа, я чувствовала себя в пол: ном одиночестве. Свет в зале погас; масляные лампы освещали только полукруглую сцену.
Музыканты заняли свои места: два гитариста, арфист, скрипач, флейтист, барабанщик, ксилофонист и трубач. Опустился задник, на котором был нарисован крестьянский двор и радуга, изогнувшаяся над ним. Потом из-за кулис вышли певцы, наряженные в смешные костюмы… огромного петуха, индюка и белоснежного гуся.
Так вот о каких птицах шла речь! Я захихикала, но мой сосед на меня зашикал. Зазвучала увертюра, музыка была мрачной, заунывной и резкой.
«Мужчина принадлежит берегу, — пел гусь. — Женщина принадлежит реке. Только птицы принадлежат небу!»
«Итак, братья Птицы, — ответил индюк, ковыляя по сцене, — полетим!»
Что они и попытались проделать, но безуспешно.
Сюжет оперетты заключался в том, что птичье трио пыталось — то нелепо, то помпезно, то мучительно — в общем, по-всякому долететь до радуги, что закончилось весьма печально. Появилась жена фермера, хотя на самом деле это был мужчина — сладкоголосый тенор, — на котором были нацеплены большие фальшивые груди; а на голове у «нее» был огромный накрахмаленный чепец, невероятно похожий на парус. Жена фермера довольно музыкально исполнила арию о том, как она зарежет всех птиц, какие блюда из них приготовит и под каким соусом. Слушать арию на кулинарную тему было приятно, но как-то странно.
«Птицы» заканчивались на ироничной и веселой ноте: бескрылая троица торжественно исполнила хвалебную песнь в честь тех частей своего тела, которые жена фермера с помощью кулинарного мастерства превратит из грубой натуры в произведение искусства, которому суждено быстро исчезнуть. В общем, принимайте жизнь такой, какая она есть.
Короче говоря, «Птицы» оказались сатирической фантастикой, глупой, конечно, но с навязчивыми мелодиями. Я быстро поняла, что в этой оперетте говорилось вовсе не о проблемах домашней птицы. В ней говорилось о мужчинах наших городов — навечно привязанных к своему дому, тогда как их жены свободно путешествуют по реке. Это произведение вполне могло иметь подзаголовок: «Бессильная ярость». Оперетта Дарио, то веселая, то лиричная, то волнующая, то комичная, скрыто призывала к восстанию; и тогда я подумала, сколько же людей в зале поняли ее смысл и испытали те же мучительные переживания, что и я.
Когда отзвучал финал, мой сосед начал бешено аплодировать. Раздались крики: «Автора! Автора!» — и скоро Дарио из Андаджи вышел на сцену.
Это был толстенький коротышка с поросячьими глазками. Откинув голову, он разглядывал публику. Эта поза позволяла ему подчеркнуть подбородок, но вместе с тем придавала вид человека, который презрительно щурится, полузакрыв глаза. Он отвесил несколько поклонов, каждый раз возвращаясь к своей высокомерной и вычурной позе. Может быть, он просто нервничал; и все же если бы я встретилась с ним прежде, то вряд ли захотела послушать его произведение. Я не могла отделаться от одной мысли: а не вызвана ли вся эта сатира и раздражение просто недовольством своим собственным телом; может быть, невзрачная внешность стала причиной его нелюбви к женщинам? (Интересно, а он когда-нибудь занимался любовью?) Конечно, мне было его жаль — я вообще считаю, что все те, кто призывает за что-нибудь или против чего-нибудь бороться, в глубине души страдают из-за своих физических недостатков или слабости. Но, честно говоря, увидев Дарио на сцене, я несколько изменила мнение о «Птицах».
А может быть, я вела себя просто непорядочно, обливая грязью музыкальное произведение только потому, что мне не понравилась его основная идея.
Волосы Дарио были тоже собраны в пучок. Они были намного короче, чем у моего восторженного соседа, и крепко завязаны на затылке красной лентой.
Когда Дарио и певцы скрылись за кулисами, мой сосед сказал: «Между прочим, это мой брат».
— О! — Кроме прически у них было мало общего. — Ты хочешь сказать, что он твой брат в прямом смысле?
Молодой человек удивленно уставился на меня: — А как же еще?
— Ну… может, в том смысле, что мужчина становится твоим братом, если разделяет твои чувства в отношении мужчин и женщин. Может быть, — пошутила я, — вы носите конский хвост в знак солидарности друг с другом?
Зрители на нашем ряду встали, собираясь идти к выходу, но молодой человек, положив руку на соседнее кресло, не дал мне уйти.
— Подожди, — сказал он. Людям пришлось пробираться через весь ряд к противоположному проходу. — Все правильно, — сказал он, — мы все так носим волосы. Очень многие мужчины в Андаджи носят конский хвост. У нас там образовалась маленькая колония художников.
— У меня тоже был брат, — с глупым видом сказала я.
— Удивительно. Это значит, что теперь ты моя сестра?
— Дарио ведь презирает женщин? А ты? Идешь у него на поводу только потому, что он талантлив? А у тебя есть талант?
Молодой человек пожал плечами:
— Я пишу картины.
— Какие картины?
— Гусиные яйца. Я изображаю обнаженные фигуры на скорлупе гусиных яиц, после того как я их разбиваю и делаю из них омлет. Они очень эротичны. Каждое яйцо — это мир мужчин и мальчиков. Если картина мне не нравится, я бросаю ее на пол и танцую на ней. Мне нравится хрупкость яиц, она притягивает меня. Их так легко раздавить. — (Я не могла понять, шутит он или нет.) — Яйца — это вызов тем городским мужчинам, которые предпочитают женщин. Они считают их такими возбуждающими, такими умными, ну просто откуда что берется. Один мой друг показал мне тебя, когда я был в городе прошлый раз. Ты вернула течение, будь оно неладно.
— Будь оно неладно, вот как? И сколько же таких замечательных парней хотят, чтобы я довела Червя до самого океана?
— Они мужчины-женщины. Ненатуральные мужчины.
— А твой Дарио — натуральный мужчина?
— Издеваешься над моим братом, да?
— Вовсе нет. Просто его произведение вызвало у меня смешанные чувства, только и всего.
— Потому что ты его не поняла. Ни одна женщина не сможет его понять, потому что женщины живут в других условиях.
— Послушай, мне тебя жаль.
— У себя в Андаджи мы не нуждаемся в жалости.
— Прости.
— И в твоем женском прощении тоже.
— Тогда я уж и не знаю, что предложить.
— Человек, который может что-то предложить, — это угнетатель, леди. Нам не нужны предложения от женщин. И еще меньше нужны они сами. Мужчина может прекрасно любить мужчину. Мы с Дарио любим мужчин.
— И завязываете друг другу хвосты? Прости, это я так. — Я подумала о Тэме. — Если ты говоришь правду, то вас очень мало, брат великого Дарио! Честно говоря, если бы мир был немного другим, ты, может быть, относился бы к мужчинам совсем иначе.
Он покачал головой:
— Ты не понимаешь.
К этому времени зал уже опустел. Я оттолкнула руку молодого человека и встала.
— Тогда можно считать, что я зря потратила деньги на билет. Но скажи честно, сколько людей в зале поняли истинный смысл «Птиц»?
— Возможно, немного, — согласился он. — Только те, кто из Андаджи. Те из нас, кто понимает определенные знаки. Другие все видят иначе. Искусство. Веселую игру.
— Тогда мне кажется, что я все поняла. Еще до того, как ты потыкал меня туда носом, дружок. Потому что я уже знакома с вашей проблемой.
— У нас нет никаких проблем.
— Я думаю, брат великого Дарио, что твой самый страшный враг — это ты сам. Какой стыд, что ты не можешь писать на яйцах еще и гусаков! Как жаль, что гусаки не несутся. Впрочем, я не сержусь, хоть ты и стараешься изо всех сил испортить мне впечатление от… от замечательного представления, потому что ты меня узнал. Так что до свидания. Будь счастлив, если сможешь. — И я ушла, хотя в душе у меня оставался какой-то горький осадок, пока я шла к дому ткача.
Андаджи оказалась таким неприятным местом, хотя населяющие ее художники, которые любили друг друга, несомненно, считали, что живут Чистой, свободной и строгой жизнью. Неудивительно, что вся эта компания с Дарио во главе не стала жить в Аладалии. Это был слишком щедрый, слишком богатый город.
Через неделю на борту одной каравеллы я прибыла в Веррино.

 

Со стороны реки Веррино казался таким же, как прежде, — на первый взгляд. (На севере и юге уже стояли новые сигнальные башни взамен старых, сожженных.) Но когда я сошла на берег, то повсюду увидела раны, оставленные войной.
Город стал просто жалок. Разбитые окна. Пешеходные мостики либо разрушены, либо сожжены, из-за чего приходится ходить в обход. Терракотовые вазы с фуксиями разбиты вдребезги. Многие дома превращены в груду камней или пепелище.
Но хуже всего дело обстояло с населением. Жители Веррино больше не проносились мимо, щебеча, словно обезьянки. Теперь они тихонько шмыгали по углам. Многие из них явно пострадали от голода и даже болезней, а в винных кабачках было полно пьяных — большей частью солдат из Джангали, набравшихся низкосортного вина. В самом деле, теперь, казалось, сорта никого не интересовали. Куда же делись прекрасные вина Веррино? Спрятаны? Разграблены Сыновьями? Возможно, жители Джангали находили эти вина слишком тонкими на вкус. Солдатам хотелось чего-то покрепче, что напоминало бы им их любимого «джека из джунглей». А может, в эти дни чудесные вина Веррино были вообще никому не нужны? Пьяные джеки вели себя вполне миролюбиво, но все же казались какими-то потерянными, словно подвыпившие привидения, что пытаются заглушить тоску по потерянному навсегда миру. В городе было довольно много народу, и вместе с тем он казался странно безлюдным, словно жители больше не верили в свой город, хотя и делали для него все, что могли.
Многие были ранены: оторванные пальцы, страшные рваные рубцы, шрамы, у того нет глаза, у этого выбиты зубы, ожоги. Мне попалась девочка, голая по пояс, с гноящейся язвой на спине. Может быть, ее рану залечит свежий воздух; может быть. Кругом валялись кучи мусора: тряпки, остатки рыбы, даже высохшие человеческие экскременты. О да, эти Сыновья действительно превратили Веррино в прекрасную копию одной из боковых улочек в своих городах! Я смотрела, как по одной из улиц медленно двигалась похоронная процессия. Стояла полная тишина, не было слышно даже тихого плача. Покойник лежал под грязным покрывалом на носилках из грубо сколоченных досок.
В тот день я с трудом пробиралась по городу там, где раньше пробегала вприпрыжку. Дважды я теряла дорогу, потому что не знала, где нахожусь. Наконец я добралась до Шпиля, который, по крайней мере, казался целым и невредимым и так же возвышался над городом, величественный и суровый.
Я поднялась по лестнице, несколько раз останавливаясь передохнуть.
Сделав передышку в последний раз, я вышла на площадку и оглядела окрестности. На востоке, там, где были стекольные мастерские, я увидела несколько новых «поселений». Таких я еще не видела: убогие лачуги и брезентовые навесы, окруженные частоколом. Среди лачуг виднелись крошечные фигурки людей, которые просто бродили, ничем не занимаясь. Каждое поселение отделялось от соседнего полосой песчаных холмов.
Очевидно, там содержались пленные. Джеки в целях безопасности разделили их на четыре лагеря, хотя, случись что в одном лагере, это легко могли услышать и в другом. С глаз, конечно, долой, а вот как быть со слухом?
Может быть, это не имело значения. Может быть, пленники были так же подавлены своим поражением, как жители Веррино — оккупацией города и войной. И если население Веррино просто плохо питалось, то пленные, возможно, уже ослабели от голода. Вряд ли кто-нибудь заставил бы Веррино или армию голодать только для того, чтобы набить желудки Сыновей. Поэтому я порадовалась, что смотрю на лагерь пленных с порядочного расстояния.
Ступеньки, на которых я стояла, были в каких-то пятнах. Высохшая кровь? Хорошо бы это была кровь Сыновей!
Я прошла по туннелю наверх, мимо пустынных лестниц и закрытых дверей — пару из них я попыталась открыть, но все были заперты. Ни единого шороха. Ни голосов, ни оклика.
Мне следовало сначала пойти к хозяйке пристани и спросить, что произошло с Наблюдателями, вместо того чтобы мчаться сюда, словно я лично могла их освободить. Вот что мне следовало сделать. Но я не хотела, чтобы о них мне рассказывал посторонний человек. Мне нужно было самой увидеть последствия тех событий, начало которых я видела глазами Неллиам. Почувствовать их на своих губах. Но теперь, когда я пришла, здесь никого не оказалось. Шпиль не разорили, его просто бросили.
Верхняя площадка была пуста, только гелиограф и сигнальный фонарь на ограждении, больше никого и ничего. Дверь в здание наблюдательного пункта была приоткрыта.
Я уже знала, что Хассо там. Он не мог там не быть. Я заставила его там быть силой, своего воображения. Я хотела только одного — чтобы он там был.
Я подошла к двери. Потрогала ржавые болты и тихо позвала: «Хассо!» Потом решительно толкнула дверь и вошла внутрь.
В комнате никого не было. Возле телескопов стояли пустые стулья. Окна были широко распахнуты, словно из помещения нужно было выветрить запах застоявшейся вони.
Я не знала, что делать. Какое странное возвращение туда, где никого нет! Я представила себе, что умерла. Мне казалось, что я нахожусь в Ка-мире своих воспоминаний — мире, где можно бродить бесконечно, не встретив ни единой души, потому что все они исчезли. Я почувствовала себя еще более одинокой, чем тогда, когда оказалась на западном берегу.
Какой-то звук — кто-то кашлянул — внезапно прервал мои печальные размышления. Я встрепенулась и подскочила к открытой двери.
— Йалин! — воскликнул кто-то. Вот уж действительно знакомый голос!
Зато вид Хассо не оказался таким знакомым. Раньше это был стройный юноша. Теперь он был совершенно истощен. Кожа стала болезненно-желтой. Ввалившиеся глаза, казалось, стали больше. Его некогда щегольская одежда превратилась в грязные тряпки. На поясе висела связка ключей, сам пояс был затянут до последней дырочки, и его свободный конец болтался как хвост.
Я бросилась к нему — и замерла, словно бабочка, готовая опуститься на цветок и внезапно обнаружившая, что он уже мертв.
— Где? Как? (Уж не привидение ли преследует меня в этом пустынном месте?) Входи и садись! — Я попыталась было взять его за руку, но он отскочил назад.
— Эй, я не собираюсь грохнуться в обморок! Я уже начал поправляться. Или по крайней мере, — он печально усмехнулся, — мне так кажется. Осада закончилась, ты же знаешь.
— Закончилась. Как она закончилась?
— Мы продержались. До прихода джеков. Большинство из нас продержалось.
— Большинство?
— Двое умерли от голода. Или болезни. Какая разница? Йозеф покончил с собой, чтобы сэкономить провизию. Никто из нас и не помышлял выкинуть белый флаг, даже после того, что мы видели.
— Там высохшая кровь на ступеньках. Йозеф, он что…
— Бросился вниз? Нет. Он повесился. Эти пятна появились, когда Сыновья пошли на приступ. Мы сбрасывали на них камни. Во второй раз они не рискнули, и хорошо, потому что таскать камни становилось все труднее. Знаешь, Йалин, тяжелее всего быть все время пьяным и страдать от постоянного похмелья.
— Пьяным? Ты шутишь!
— Ну, у нас был погреб с отличным вином, так что когда закончилась вода… Стакан вина просто валит с ног, когда ты ослабел от голода. Йозеф был пьян, когда повесился, хоть и оставил посмертную записку.
— А где все остальные, Хассо?
— Одни в городе, лечатся. Я и Торк — помнишь его? — работаем в лагере, ведем допрос пленных. Мы составляем настоящую карту западного берега. Я просто заскочил на Шпиль, чтобы взять нашу старую карту. Я видел, как ты поднимаешься впереди меня. — Он оглянулся. — Вообще-то, у входа сюда должен стоять джек и с ним женщина реки. Бесстыдники, вот они кто, бесстыдники. Вместо того чтобы охранять вход, занимаются своими делами, как я и думал.

 

В самом деле вход в Шпиль охраняли два джека и две женщины реки. Когда я пришла, ночная смена находилась на законном отдыхе и крепко спала. Дневная смена тоже спала, друг с другом. Проснувшись, эта парочка, взъерошенная и смущенная, принялась рьяно патрулировать вход.
Еще один признак упадка Веррино. Я могла их понять. Им было скучно; они сидели на скале в полном одиночестве. Возможно, что еще более важно, здесь между Джеками и женщинами реки не было никаких противоречий, разве что плотских. Когда мы с Хассо спустились вниз, часовые браво отдали мне честь (хотя мне пришлось спросить, что означает этот смешной жест).
Потом Хассо привел меня в свое жилище. Там он достал кусок черствого черного хлеба, сыр, немного маринованных овощей и кувшин воды. Чтобы решить, кто из нас первым будет рассказывать о своих приключениях, Хассо бросил монетку. Выпала решка: рассказывать должен был он.
Я предложила ему сначала поесть. Он отрицательно покачал головой и откусывал по кусочку, пока говорил. Он ел так, словно приучил себя не обращать внимания на пищу, словно ее и не существовало. Зато воду он пил с видом истинного гурмана.
О самой осаде он рассказал мало. Может быть, о постоянном голоде много не расскажешь. Может быть, все и так стало ясно, когда я увидела, как он ест.
Гораздо больше он рассказал о том, что видели Наблюдатели со своего Шпиля: разгул насилия и жестокости в Веррино. Они видели, как несколько раз возле столба поджигались кучи хвороста; они видели, как к этим кострам волокли визжащих женщин. И все же самыми страшными оказались последние дни войны, когда побежденные Сыновья вымещали свою злобу на Веррино, который они должны были оставить.
Я давно уже съела свою порцию. Хассо, послюнив палец, тщательно собрал на него последние крошки.
— У нас в лагере сотни этих мерзавцев, — сказал он. — И что теперь с ними делать? Некоторые из них не так уж плохи в глубине души. Они раскаиваются в содеянном. Они просто не осмелились ослушаться командиров. Но жители Веррино ни за что не позволят им жить в городе. Одни говорят, что всех Сыновей нужно сбросить в реку. Другие предлагают вывести их за Аладалию и там переправить на тот берег. Не думаю, что аладалианцам это понравится… Эй, хочешь монетку?
— Что?
— О чем задумалась?
— Ой, прости. Я тебя слушаю, честное слово!
Но я думала о том, что знаю, почему Хассо лишь вскользь упомянул об осаде Шпиля и очень подробно рассказал обо всем, что творилось внизу. Он выполнял обещание, данное погибшей Неллиам. Его полностью достоверный рассказ был данью ее памяти. Я знала это, а он не знал, что я знаю.
Пришла моя очередь рассказывать.
Это был очень длинный путь, через Тамбимату и Мужской Дом Юг, Сверкающий Поток и снова Тамбимату; и все равно мне пришлось пропустить кучу событий и перескочить через целые недели и лиги.
Хассо внимательно наблюдал за мной, время от времени покачивая головой от удивления.
— Ну надо же, — пробормотал он один раз, когда я рассказывала о своих приключениях, — вы с Капси действительно родная кровь, тут не ошибешься.
Когда я закончила рассказ, он воскликнул:
— Так это ты вернула течение! Черт бы его взял, оно появилось так быстро — без предупреждения. Мы не успели подготовить Большой Глаз… Что ж, ты спасла мне жизнь! Поэтому мы и смогли продержаться: через неделю или две с судов передали, что к нам на помощь спешит армия.
Я снова почувствовала, что сыграла во всем этом деле далеко не последнюю роль. Может быть, я и разрушила задуманный план войны — даже поставила на ней большой крест, — но я, по крайней мере, дала людям надежду.
Последнее, о чем я рассказала, — это как я была Неллиам перед тем, как ее убили, и как мне нужно было вернуть поцелуй…
Но я не собиралась целовать Хассо в лоб по-братски. Наш поцелуй был долгим. Он все продолжался и продолжался, пока мы не оказались на спартанской кровати Хассо.
Потом, нежась как кошка, свернувшаяся у огня, он удовлетворенно вздохнул.
— Как было хорошо. А я уж думал, что совсем выдохся.
— Чепуха, — подмигнула я ему. — Голодовка просто сделала тебя жестче, только и всего.

 

Я провела в Веррино три недели, помогая Хассо и Торку составлять карту и географический справочник западного берега. Гильдия реки дала мне на это свое благословение. Кто лучше меня смог бы уличить во лжи пленного, если бы он стал давать неверные сведения о территориях от Ворзленда до Мужского Дома Юг? Я и поймала одного или двух, однако врать решались немногие.
Моя новая работа состояла в том, чтобы весь день проводить в лагере для пленных. Ночи я проводила в городе, иногда с Хассо, иногда нет. Постепенно Веррино начинал приходить в себя, хотя всякая гадость еще проступала наружу, словно зловещая тень, преследующая город.
Условия в лагере были не такими уж страшными, никому не нужна была вспышка какого-нибудь опасного заболевания. Однако жизнь пленников вряд ли можно было назвать приятной или даже безоблачной. Я могла бы сказать, что, работая в лагере, искупала свою вину, если бы для джеков-охранников это не было их обычной службой.
Рядовые армии западных были просто грубыми мужланами и вели себя довольно спокойно. А вот их командиры — это была рыбка иного сорта, допрашивать субъектов в балахонах было омерзительно, но необходимо. Мы спрашивали их о плане войны и ее целях.
Незадолго до моего отъезда один из таких командиров стоял перед нашей комиссией по допросам. Эта комиссия состояла из Хассо и меня, а также главы гильдии по имени Джизбел и «капитана» джеков Мартана. Свои заседания мы проводили в палатке, поставленной прямо перед входом в лагерь, от остальных узников, апатично взирающих на нас, мы были отделены кучами колючих кустов, надетых на острые колья; пленные коротали время играя на песке с камешками или соломой, заводя воображаемые долги, бесцельно слоняясь по лагерю, задирая друг друга, ссорясь из-за еды, выискивая насекомых. Те, кто был грамотным, читали своим товарищам старые романы, сваленные в кучу прямо на земле — щедрый подарок нашей гильдии. Если бы кто-то попытался убежать, у него бы ничего не вышло: он бы задохнулся в песках.
Этот самый Сын был здоровенным детиной, правда теперь его кожа висела так, словно была ему велика. Как обычно, пленника охраняли два джека, вооруженные дубинками; их мечи были в ножнах.
— Вас спас этот проклятый Сатана-Змей, — усмехнулся Сын. — Самим вам бы это никогда не удалось.
— Ты так думаешь? — парировал Мартан. — Позволь тебе сказать…
— А как, по-твоему, вернулось течение? — Хассо гордо взглянул на меня. Не надо ему было этого делать. Джизбел издала тихое шипение, как шипит вода, попадая на угли. Мужчины сразу замолчали.
Я стукнула кулаком по дощатому столу. Нужно было захватить этого мерзавца врасплох, чтобы выудить у него ценную информацию.
— Так кто же ты в таком случае: Хранитель или Крестоносец? — сделала я первую попытку.
Сын резко повернулся ко мне — его дряблая кожа, висящая на шее как у индюка, дернулась и заколыхалась.
— Ты! — он уставился на меня. — Я тебя знаю. Это ты ехала в челюстях Змея!
— Чепуха, — сказала я. — С такого расстояния это могла быть и твоя бабушка.
— Ведьма! Проклятая ведьма, это была ты. Я видел, у меня острое зрение. Вот почему ты здесь. Ты слуга Змея.
— Да заткнись ты со своими змеями. Сам не знаешь, что говоришь. Я спросила, ты Хранитель или Крестоносец. Потому что если ты Хранитель, — я надеялась, что веду ловкую игру, — тогда скорее всего мы отправим тебя домой, к твоей драгоценной Истинной земле, чтобы ты, как прежде, следил за ее чистотой и безопасностью и умер от тоски, читая всякую галиматью типа «Истинная земля Человечества».
Все это должно было показать ему, как много нам известно об их жизни, чтобы заставить его говорить правду. Но того, что последовало, мы не ожидали.
— Йа…лин, — сказал он. — Вот кто ты! Ты речная ведьма доктора Эдрика, которая сбежала от него! Только она может знать названия книг нашего Братства. — Он сплюнул, правда только на песок. — Доктор сказал, что это ты сидела во рту Змея в то утро. Я еще не знал, верить ему или нет.
— Ерунда, Эдрик не разглядит и сортира в двадцати пядях, если только он не разорился на приличные очки! Он вообще никогда и ничего не умел разглядеть как следует.
Я тоже, если не сумела удержать язык за зубами, с какой стати мне было беспокоиться, знает меня этот тип или нет? Но вообще-то, я пошутила неудачно. Если говорить честно, Эдрик был ловким и хитрым. Однако Червь обманул нас обоих — и его, и меня, только каждого по-своему.
Я услышала, как Сын пробормотал что-то вроде: «Ничего, он сумел разглядеть, как выскользнуть из вашего вонючего города!» Что-то типа этого. Внезапно сообразив, что я все слышала, и пытаясь поправить положение, Сын громко сказал:
— Как он тебя увидел? Да мы же взяли подзорные трубы с судов. К тому же у доктора есть уши. Он слышал, кого я ему описал.
Сказав это, Сын внезапно сорвался с места и кинулся к нашему столу. Добраться до нас он не успел. Джеки ударили его по голове, и он потерял сознание.
— Стойте! — закричала я, сама едва не перевернув стол. — Не трогайте его!
Его поступок не имел никакого смысла. Перед тем как вскочить со стула, он бросил быстрый взгляд на джеков — они были начеку. Их дубинки были наготове. Его взгляд насторожил их. Значит, он хотел, чтобы его ударили. Он больше не хотел говорить.
— Стража, вы слышали, что он сказал до того, как болтал про подзорную трубу?
— А, госпожа? — Охранник тяжело дышал. Я была не «госпожа», но спорить не стала.
— Подумай, парень! Этот Сын что-то пробормотал. Я слышала. А ты что услышал?
— Гм… что-то насчет какого-то скольжения… кто-то поскользнулся на крови?
— Нет, — сказал его коллега, — «выскользнуть из города», да, точно. Как раз то, чего нам всем хочется.
— Прекратить! — сказал капитан Мартан.
— Я слышала, — сказала я, — как он говорил насчет того, что Эдрику удалось разглядеть, как выскользнуть из города.
— Мне кажется, я тоже услышал что-то подобное, — согласился со мной Мартан. — У нас нет сведений об убийствах или кражах — из лагеря никто не убегал. Во всяком случае, я об этом не слышал.
— Если бы Эдрик где-то затаился, вы бы ничего и не услышали.
— Если он скрывается, то, может, он не один? — спросил капитана Хассо.
Мартан, казалось, был скорее озадачен, чем обеспокоен.
— Подумайте хорошенько. У нас и здесь полно работы, не хватало еще заниматься прочесыванием деревень, где вообще никто ничего не говорит.
Я кивнула на неподвижно лежащего Сына:
— Приведите его в чувство. Он должен рассказать все, что знает.
— А как ты собираешься этого добиться? — холодно спросил Мартан. — Что ты имеешь в виду, Йалин?
Честно говоря, я и сама не знала, что имею в виду. Впрочем, знала — но сразу отогнала от себя эту мысль. Передо мной встал Капси — ему ломали и выкручивали суставы, дробили кости, жгли. «Нет, нет, никогда! — сказала я себе. — Ни за что не пойду я на это».
— Мы его напугаем, покажем ему кое-какие штуки, которые они сами используют, — сказала я.
— А если он все равно будет молчать? Я не нашла что ответить.
— Покажем ему некоторые приспособления, использовать их не будем, — продолжал Мартан, — а слухи пойдут по всей округе. Нам перестанут доверять. Заметь, я полностью согласен, что мы не должны применять… — он запнулся, — пытку. Потому что… ну потому что я не хочу, чтобы когда-нибудь пытали и меня. — Он спокойно смотрел на меня, словно предоставляя мне право решать самой. Ну как я в это вляпалась? Все произошло так быстро.
— А что, мы не сможем устроить хорошее представление?
— Возможно, он тут лежит и спокойно вас слушает, — сказала Джизбел, — и притворяется, что потерял сознание. — Она с интересом взглянула на меня.
Мартан ей возразил:
— Вряд ли. Меня самого как-то раз огрели по голове. Но все-таки решайте поскорей. Здесь не клуб дебатов о проблемах морали.
Решайте. Решать-то придется мне.
— Хассо, — пробормотала я. Хассо, казалось, сжался. — Может быть, он ничего особенного и не знает, — сказала я.
— А если знает? — Мартан был неумолим.
В самом деле, если он ничего не знал, то зачем тогда предпочел получить удар по голове, как только понял, что проговорился?
Когда я впервые пришла в лагерь, то первым делом спросила о списке пленных. У них был такой список, но Эдрика в нем не было, а списка умерших или погибших не было вообще, что и неудивительно. Итак, первой новостью, которую я получила, было то, что Эдрик по-прежнему жив. Подтвердить это можно было только одним способом. Но этот способ был неприемлем.
И тогда я решила. Несмотря на то что случилось потом, я по-прежнему уверена, что решила правильно, иначе у меня на душе остался бы горький осадок.
— Мы будем допрашивать его без всяких пыток. Все, казалось, почувствовали облегчение. Хассо выпрямился и расправил плечи.
— Прекрасно, — сказал он, — прекрасно.
Мартан облегченно вздохнул. Джизбел радостно заулыбалась.
Один из охранников вылил на голову Сына ведро воды, тот застонал, после чего его подняли и усадили на стул.
Мы попытались у него выяснить, бежал ли Эдрик, если бежал, то куда и почему. Разумеется, Эдрик вполне мог погибнуть. «Выскользнуть из Веррино» могло означать и такое: он покончил с собой.
Мы прилагали все усилия. Сын устроил нам великолепный спектакль — демонстрируя, как сильно страдает от удара по голове и что вообще у него амнезия. Нам пришлось сдаться, и его увели. Если этот скот притворялся, то делал это так искусно, подворачивая и волоча ноги, что охранникам пришлось чуть ли не тащить его на руках.

 

И что же произошло потом, как не полное превращение нашего доброго капитана? Еще несколько минут назад он и слышать не хотел о прочесывании деревень. Теперь же внезапно изменил свое решение и объявил, что собирается возглавить небольшой отряд, который отправится на пару дней в ближайшие селения и будет заниматься поиском улик.
Я думаю, что Мартан решил просто отдохнуть от службы в лагере; может быть, сделали свое дело дубинки. Двухдневная прогулка по окрестностям Веррино вряд ли бы что-либо дала, разве что по какому-нибудь невероятному стечению обстоятельств. С другой стороны, короткий отдых — это тоже неплохо.
Не хочу ли я пойти вместе с его отрядом? А Хассо?
Конечно хочу, мы оба пойдем.
— Если мы пойдем в направлении Тичини, — предложил Хэссо, — мы сможем провести ночь в винограднике.
— Почему бы и нет? — легко согласился Мартан. — Если какой-нибудь Сын прячется в винной бочке, мы его оттуда выльем.
Итак, на следующее утро мы с Хассо в сопровождении Мартана и шести джеков-соддат отправились в путь. Чем дальше мы уходили от города, тем легче становилось у нас на душе. Стоял жаркий летний день, но небо было покрыто дымкой, поэтому солнце не припекало, а пыль под ногами смягчала шаги. Все камни и валуны на этой дороге в течение многих лет тщательно собирались и складывались на обочине, в результате чего образовали низкую ограду, двойную стену. Этим занимался специально нанятый в Тичини работник. Все это делалось для того, чтобы пустые бутылки, изготовленные в стекольных мастерских Веррино, не болтались и не разбивались при перевозке на виноградники и обратно. Так нам объяснил Хассо, пока мы шли по дороге.
Но не прошли мы и пол-лиги, как увидели нечто иное — ограда вдоль дороги была разрушена, камни вывернуты и разбросаны по сторонам. Среди кустиков утесника, покрытого золотисто-желтыми цветами, я увидела чью-то ногу, обутую в сапог.
Я позвала своих спутников.
Мартан сжал губы:
— Здесь, как я помню, была заваруха.
На трупе была обыкновенная обувь, а не сапоги с раздвоенным носком, значит, это не джек.
— Может быть, это Эдрик, — мрачно сказала я.
— Это может быть кто угодно. Не думаю, что это он, раз ему удалось улизнуть под самый конец.
— Может, ты посмотришь?
— Я же не знаю, как он выглядит, Йалин, — только по твоему описанию. Только ты можешь его опознать.
— О! — Я проглотила слюну.
— Я пойду с тобой, — предложил Хассо, и, продираясь через кусты утесника, мы пошли смотреть мертвеца.
Окоченевший труп лежал на спине, распространяя тяжелый запах. На нем были драные брюки и рубашка. Лицо было разрублено пополам, в ране копошились насекомые. Опознать эти останки было невозможно. При взгляде на них даже не тошнило. Глубокая рваная рана выглядит ужасно, но кости и кожа — это уже не так страшно. Мы вернулись на дорогу. Я пожала плечами, и мы отправились дальше.
Скоро вокруг нас поднялись холмы, поросшие кустарником, а примерно через час показалась деревушка Тичини, забравшаяся на вершину холма. Его южный склон, как и склоны соседних холмов, был покрыт террасами и аккуратными виноградниками. Дорога слегка поднималась в гору, ведя нас через виноградники, где с привязанных к новеньким опорам узловатых кривых стволов свешивались наливающиеся соком розовато-лиловые грозди. Почва на разных холмах выглядела по-разному. Когда я обратила внимание Хассо на это интересное явление, он объяснил, что состав почвы — глина, известняк и пористый мел, впитывающий минералы, — был везде одинаков, но на разных холмах в почву добавляли разные примеси. Когда виноградники только закладывались, много лет назад, в почву террас по мере необходимости люди вносили разные добавки, и каждую зиму, в зависимости от сорта винограда, в почву на склонах подсылали то немного мела, то извести или глины. Это плюс вода из разных источников и разнообразные виды опор и позволяло создавать столько знаменитых сортов вина на сравнительно небольшой территории. На склонах холмов работало несколько человек.
— Ну разве здесь не прекрасно? — сказала я. — Никто бы и не подумал, что в этих местах шли бои.
— Здесь не было боев, — сказал Мартан. Обогнув холм, мы увидели седого старика, который стоял на дороге опершись о грабли.
— Хо, — сказал капитан Мартан, — там на дороге разрушено ограждение. Ты не знал?
Старик сплюнул в дорожную пыль.
— А вы станете меня охранять, пока я буду его чинить?
— Зачем? Здесь что, прячутся беглые Сыновья, раз тебе нужна охрана?
— Откуда мне знать? Если в мире много бед, лучше дома места нет.
— Думай, что говоришь, — сердито сказал Хассо. — Капитан Мартан бросил свой дом, чтобы приехать сюда. Если бы он тоже считал, что лучше дома места нет, вы бы до сих пор сидели под Сыновьями.
— А мы и сидели. Еще как сидели. Уж мне-то не нужно о них рассказывать. Работаешь годами, стараешься изо всех сил, но тут какому-то ненормальному приходит в голову начать войну. И все идет прахом. Кому теперь нужны хорошие вина? С таким же успехом люди могут пить уксус. Как там Веррино? Там начали делать новые бутылки?
— Начнут, как только отремонтируют мастерские, — сказал Хассо.
— Значит, в этом году придется оставить вино в бочках? Или разлить в старые бутылки, или вообще вылить, а?
— Здесь есть беглые Сыновья или нет? — повторил свой вопрос Мартан.
— А если и есть, и одного из них схватят у нас, или на холмах в Литл-Римо, или в Брузе, то что с ним делать — закопать в землю, как мы закапываем мертвых, чтобы дожди смыли его останки и напитали ими корни нашего винограда?
Мартан вздохнул:
— Немного от тебя помощи, старик.
— Помощь пришла к нам слишком поздно, солдат. Эти Сыновья убили моего мальчика и мальчика моего мальчика, когда пришли к нам и начали грабить. Зачем нужно было их убивать?
— Мне жаль слышать эта
— Не жалей. Мне уже полегчало. К тому же я у себя дома, а ты нет. И мне никто не приказывает топать с граблями в Веррино.
Мы оставили желчного старикана и пошли вверх по дороге, ведущей в деревню, посреди которой заметно выделялось просторное здание винокурни. Несколько жителей, стоя в дверях своих Домов, молча глазели на нас. Возле маленького декоративного озерка, образовавшегося от воды, с тихим бульканьем вытекающей из трубы, стояла коза и, обмакивая в озерке бороду, срывала папоротник. Козу сторожил мальчишка с хворостиной; при нашем появлении он удрал по извилистой улочке. Мы вышли на маленькую базарную площадь. Торговля, по-видимому, шла бойко — на прилавках лежали оливки и хлеб, связанные куры, масло и сыр; но как только нас увидели, все товары мгновенно исчезли в сумках и коробках. Возле уличного кафе сидели три толстые тетки, прочесывая шерсть и напевая; при нашем появлении они сразу замолчали.
Я не заметила явных признаков войны, у людей не было ран, даже признаков голодания, однако атмосфера в этой деревне приобрела какой-то горький привкус; а для Тичини почва, вода, минералы и воздух имели огромное значение: пролей кровь на склоне холма, и запах страха отравит атмосферу любви и заботы, старательно оберегаемую на протяжении сотни лет.
Одним явным признаком разрухи стали огромные деревянные двери винокурни, выходящие во двор, — они были сорваны с одной петли и косо висели в проеме.
Мы зашли на винокурню в сопровождении одетого в фартук мальчишки, который суетился рядом, бросая на нас подозрительные взгляды, и спросили хозяина или хозяйку, если, конечно, он или она были живы. Хассо уверил нас, что этот человек и будет «мэр» Тичини.

 

Им оказался мужчина по имени Бери. Он был такой низенький и толстый, что казался почти квадратным. Он тепло нас поприветствовал и вовсю старался нам угодить. В мгновение ока был организован ночлег: на винокурне буду спать я, Хассо и Мартан, остальные джеки проведут ночь в домах жителей. Он приказал открыть все двери; он приказал своим односельчанам выйти к нам и улыбаться.
Бери относился к тем людям, которых невозможно обескуражить, он схватывал ситуацию на лету. И, как мы скоро обнаружили, являл собой кладезь человеческой мудрости и получал огромное удовольствие, играя на чужой слабости и глупости, важно излагая вслух общественное мнение, всем все объясняя и поучая. В другой ситуации он мог бы показаться надоедливым и напыщенным занудой. Однако, учитывая апатию жителей Тичини, эта его особенность была в определенной степени им полезна. Казалось, что деревня, затаившись, ждет, что он скажет: выкинуть нас, красавцев, вон или принять по-дружески. И Бери старался изо всех сил, чтобы показать, как он рад нашему приходу.
Он показал нам винокурню и ее подвалы, особо отмечая, где что было разрушено и разграблено, хотя все эти разрушения не казались такими уж страшными, особенно если хорошенько прибраться.
Показывая нам деревенские достопримечательности, он постоянно подчеркивал, как обращался с Сыновьями.
— И я сказал этим дьяволам, ну что ж, говорю, если вы так считаете, ваша честь, пусть так и будет. Но мы тут живем на холмах и нечасто Спускаемся к реке, так что мало чем отличаемся от вас, если уж на то пошло. В самом деле, ваша честь, разве люди так уж сильно отличаются друг от друга, даже если у них разный взгляд на одни и те же вещи? Они были скоты, капитан Мартан, к тому же убийцы, но, держу пари, я поставил их на место, хоть и смотрел несколько раз в лицо смерти за свою прямоту. Я думаю, они стали меня за это уважать, хоть и побили один или два раза. Они нас ограбили и так перевернули все вверх дном, что мы до сих пор еще не успели как следует прибраться. И они изнасиловали трех наших женщин, включая мою собственную племянницу; а что женщины могли сделать? И что мне теперь остается, как не пропадать от стыда и горя и молча терпеть?
В тот вечер Бери устроил праздник во дворе винокурни, на который пришли некоторые жители деревни — в основном те, в чьих домах остановились джеки. Разожгли костер. Зажарили несколько кур. Были открыты бутылки вина, уцелевшие за время войны. (Надо сказать, этих бутылок оказалось очень много.) Струнная бузука издавала бренчащие, тренькающие звуки. А Бери с видом знатока рассуждал о причинах и обстоятельствах войны, сидя в кругу джеков, принимавших в этой войне непосредственное участие. Выяснив, что мы ищем беглых Сыновей и в течение нескольких недель проводили допросы, он принялся разглагольствовать о психологии жителей запада, основываясь на своих собственных многочисленных наблюдениях. Потом он высказал мнение по поводу черного течения и гильдии реки и порассуждал на тему, не стоит ли гильдии выплатить компенсацию всем гражданским лицам, ставшим жертвами войны, например жителям Тичини. Ну и конечно, жителям Веррино. Он вызывал нас на разговор; он соглашался или не Соглашался с нами.
Через некоторое время Мартан отвел меня и Хассо в сторону.
— Как вы думаете, — спокойно спросил он, — а не занимался ли наш хозяин тем, что… сотрудничал с Сыновьями, пока они были здесь?
— Почему ты так думаешь? — спросил Хассо.
— Бери слишком напирает на то, как он владел ситуацией. Я уверен, что это сплошное вранье, особенно в отношении разбоя Сыновей.
— А как насчет погибших, Мартан? Разрушений? Сломанных дверей? А как насчет насилия?
— Почему же эти двери до сих пор не починили? Чтобы показать, что здесь творилось? А почему винокурня выглядит так, словно Сыновья там хорошенько похозяйничали, хотя на самом деле все разрушения…
— Это одна видимость, — досказала я.
— Вот именно. И тем не менее их держат напоказ. Что касается его племянницы и тех двух женщин, то как можно доказать, что женщина была изнасилована? Если кого-то проткнут мечом, это видно. А как это их виноградники остались в таком прекрасном состоянии — ведь Сыновья жгли и громили другие деревни, когда поняли, что проигрывают войну?
— Хм, я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Хассо. — Но как мы это докажем? А если и докажем, что потом?
— Вот я и думаю, а станет ли Бери сообщать нам о беглых Сыновьях, потому что если мы кого-нибудь схватим, тот может рассказать, как вел себя Бери на самом деле. А если уж и Сын не скажет, тогда, держу пари, от жителей Тичини мы не узнаем ничего. Даже от племянницы, которую предложили Сыновьям. У них тут у всех рыльце в пушку. Бери показывает им, как себя вести.
— Нам не в чем его обвинить, — сказал Хассо.
— Да, не в чем. К тому же я могу и ошибаться. Я вмешалась в их разговор:
— Так вы что, не верите, что у того старика с граблями убили мальчика и мальчика его мальчика? И он просто торчит на дороге и рассказывает всем встречным всякие небылицы о страданиях жителей деревни?
Мартан покачал головой:
— Не знаю. Возможно. Может быть, мы смогли бы все узнать в других местах, за холмами, в Брузе или Литл-Римо. А может, мы и там попусту потеряем время.
Треньканье бузуки зазвучало громче и быстрее. По каменным плитам двора застучали башмаки. Бери был в центре всеобщего внимания, щедро раздавая мудрость и вино.
— Мы теряем время, — сказал Мартан. — Определенно. Когда целыми неделями занимаешься допросами и в каждом слове видишь ложь, начинаешь подозревать вообще всех и каждого. Давайте лучше пить, петь и притворяться, что жизнь прекрасна. Потанцуешь со мной, Йалин?
Я согласилась, потому что он меня попросил. А потом я танцевала с Хассо. Но через некоторое время сказалась его голодовка. Он выдохся. Он еще не совсем оправился от последствий осады.
Возможно, что и Тичини еще не пришла в себя после того, что ей пришлось испытать во время войны, а именно, свое поистине удивительное везение.
На следующий день мы вернулись в Веррино. На обратном пути я спросила нескольких джеков, как их приняли жители Тичини; но они ответили, что поздно отправились спать, как следует накачавшись вином, а наутро уже ничего не могли вспомнить. К тому же хозяева вели себя отменно вежливо.
Итак, загадка осталась неразгаданной. И возможно, что Бери и его деревня добились того, чего хотели, — добились очень умно. По крайней мере, они сохранили будущее виноторговли. А их старик с граблями до сих пор не удосужился починить дорогу. Видимо, в Тичини считали, что в таком деле торопиться не следует.
Через день после нашего возвращения я отправилась домой, в Пекавар, на борту — отгадайте чего? — брига «Любимая собака».
Мы медленно проплывали мимо бледно-зеленых коричных деревьев, а когда повернули к берегу, я ощутила аромат корицы, а также забытый запах пыли. Даже на воде возле берега лежал ее тонкий слой. Я несколько раз чихнула. Мой нос уже отвык справляться с пылью, которую ветер поднимал от иссушенной почвы и приносил из пустыни. Может, пока меня не было в Пекаваре, волосы у меня в носу стали тоньше.
Все портовые здания и склады со специями были тускло-желтого цвета, словно низкие и длинные песчаные замки.
Придя в город, я зашла в кафе выпить чашку коричного кофе, чтобы собраться с мыслями. Этих мыслей было так много, что мне было просто необходимо привести их в порядок; поэтому я сидела и смотрела, как вокруг меня кипит жизнь: носильщики, докеры, рабочие, мальчики от булочника, которые тащили на голове подносы горячих булочек с кунжутом. Парень, торгующий холодным лимонадом: его тут же прогнал официант.
И вдруг среди прохожих я увидела своего отца, куда-то шагающего по улице. На его плечах сидела маленькая девочка.
— Папа!
Он остановился и оглянулся.
Я замахала руками, стоя на веранде кафе:
— Это я! Я здесь!
Он бегом бросился ко мне. Маленькая девочка подскакивала у него на шее, вцепившись кулачками в его волнистые волосы. Отец полысел еще больше с тех пор, как мы виделись последний раз. Там, где раньше у него была густая темная шевелюра, похожая на жесткую овечью шерсть, теперь остались всего лишь редкие пряди. И я подумала, уж не Нарйа ли в этом виновата. Неужели он так ее любил, что позволял выдирать остатки своих кудрей? (Мои мягкие каштановые волосы достались мне от матери.) Казалось, ребенок не обратил никакого внимания на то, что размеренный шаг отца внезапно перешел в галоп. Она весело засмеялась, но, когда отец поднялся по ступенькам веранды и подошел к моему столику, сразу замолчала. Он опустил ее на пыльный дощатый пол, где она осталась неподвижно стоять, молча разглядывая меня… пока мы на время о ней забыли.
Отец обнял меня; я обняла его.
— Так-так-так! — засмеялся он. — Блудная дочь возвращается домой. Или, по крайней мере, находится близко от своего дома…
— Я как раз иду домой, не беспокойся.
— Ох и тяжелые были времена! Мы так волновались. Хорошо, что ты была далеко на юге…
— На юге? Я?
— Ты писала об этом в последнем письме… как же давно это было! Что творится: в городе полно мужчин из Джангали. Вооруженных до зубов! А ты действительно была на юге во время войны?
— Ну не совсем, па. Ой, мне столько нужно вам рассказать. Какое счастье, что я тебя встретила. Я так волновалась, как там ты и мама…
— Волновалась? — Он удивленно поднял бровь. — Кто бы мог подумать. — Но в его голосе звучали веселые нотки, а не упрек.
— Поэтому я и задержалась здесь, чтобы выпить кофе. Чтобы все обдумать и подобрать подходящие слова. У меня плохие новости.
— Ты о Капси, да?
— Вы уже знаете! Отец покачал головой!
— Мы догадывались. Веррино, Шпиль, война. Глупо было на что-то надеяться! Кроме того, Капси давно сделал выбор, никого не спрашивая, и с тех пор даже о нас и не вспоминал, — Он говорил печально и без злости.
Ну конечно! Я могла сказать им, что Капси погиб на войне… А потом, через полгода, они бы все узнали из моей книги.
Я пожевала губу:
— Это было не на войне…
Отец прижал палец к моим губам:
— Давай пока будем просто радоваться твоему возвращению. Если придется надеть траур, мы подумаем об этом позже. Мы с мамой уже свыклись с мыслью, что больше не… увидим Капси. — Отец откинул голову, разглядывая меня. Он не был высоким, но все же был выше меня на целых пол пяди. — Хорошо выглядишь, дочка.
— Правда?
— Нет. Вообще-то неправда. Не «хорошо». Видно, что ты немало натерпелась. Но твое сердце все выдержало. Ты стала взрослой. Ты ушла из дома девочкой, а вернулась взрослой женщиной.
— О, — сказала я, — не заставляй меня краснеть. — Отец до сих пор не знал, что именно я отвела Червя вниз по реке. Об этом событии знали все, а вот имени героини не знал никто. Пока не знал. Гильдия хранила молчание, дожидаясь выхода моей книги.
— Кстати, о девочках, — сказала я, — а как там моя сестричка? — И тут я впервые внимательно посмотрела на Нарйу. Она едва доходила мне до колена, была худенькой, с копной темно-коричневых кудряшек. Этим она походила на отца. Ее глаза были карими, так же как и мои. Я думала, что она будет для меня совершенно чужой, но, взглянув в ее глаза, я словно увидела в них свое странное отражение. Должно быть, все это время она внимательно меня разглядывала, поскольку не двинулась с того места, куда ее поставил отец. И вдруг она мне подмигнула.
Ей что, пыль попала в глаз? Как только я подумала о пыли, она принялась тереть кулачком глаз. Потом, озорно улыбнувшись, заковыляла к столу и уцепилась за его край.
— А кто это такая большая здоровая девочка? — спросил отец, ероша ее кудряшки. (Она была не особенно большой.) — И такая воспитанная. Ты знаешь, Йалин, я почти не слышал, чтобы она плакала. Вообще-то, — он перешел на шепот, — я иногда, думаю, что она слишком уж воспитанная.
— Не то, что я, верно?
— О, она всем интересуется, наша Нарйа. И похоже, все схватывает на лету. Но иногда часами сидит на одном месте, как курица-наседка. Даже не догадываешься, что она здесь. Думает о чем-то своем, не иначе. Ее не перекормишь, даже когда твоя мать пытается засунуть ей ложку в рот. Ну и хорошо, а то превратит ее в пампушку.
— Привет, Нарйа, — сказала я. — Меня зовут Йалин. Я твоя сестра.
Нарйа молча смотрела на меня.
— Она еще плохо говорит, — доверительно сообщил отец.
— А как насчет «ождь»? Когда идет дождь. Ты писал мне.
— Она начала говорить. Сказала несколько слов. И после этого замолчала, как, знаешь, когда кто-нибудь находит свисток, а потом его выбрасывает. Честно говоря, нас это немного беспокоит.
— Я думаю, с некоторыми детьми такое бывает. Те, кто скрытен по природе, просто не хотят, чтобы на них обращали внимание. Но в один прекрасный день все, что они скрывали, прорвется наружу, и вы не будете знать, куда деваться от бесконечной болтовни. — Сама я знала об этом очень немного, только то, что помнила из рассказов Джамби о ее собственном ребенке. Однако мне казалось, что я обязательно должна что-то сказать. Потому что на самом-то деле я думала, что моим родителям в их возрасте не следовало заводить ребенка.
— Ты ведь моя большая девочка? — Отец усадил Нарйу на плечи. — Пойдем домой, Йалин.
Нарйа уцепилась за его скудный такелаж, словно управляя движением судна с вершины мачты.

 

Напрасно мечтала я качать свою сестренку на коленях! Напрасно надеялась, посмотрев ей в глаза, что нашла родную душу! Как только Нарйа увидела, что я поселилась в доме, она начала старательно меня избегать. Думаю, что она просто ревновала. Должно быть, она подумала, что я, появившись неизвестно откуда, решила встать между ней и ее родителями. Нет, она не закатывала скандалы и не плакала. Она не приставала ко всем и не путалась под ногами. Напротив! Она просто от всего отстранилась, насколько это возможно для маленького ребенка. Сначала меня это удивляло, но потом я разгадала ее игру — до чего же она была хитрым ребенком! Отец и мать беспокоились, что Нарйа была замкнутой, малоподвижной и не говорила. И тут появилась я. Отлично! Теперь Нарйа стала вдвойне более замкнутой, чтобы заставить их беспокоиться еще больше и отвлечь от какой-то чужачки их любовь и заботу.
Ее план сработал отлично. Видимо, она была не столько отсталой, сколько себе на уме. Она умела манипулировать людьми. Она уже уяснила самый, наверное, тонкий ход в игре, которая называется жизнью: хочешь победить — умей выжидать. Научись править, уступая. Брать свое, не показывая вида; никому и ничего не говорить. Она выиграет особый приз, если будет тщательно ограничивать свое питание. Поскольку родителям изредка преподносились дары в виде ее самой, ей удалось их убедить, что она и В самом деле их сокровище, их радость.
Вот как я все это видела в те редкие случаи, когда вообще видела Нарйу.
Чтоб ей провалиться!
Я уже рассказала матери и отцу о своих странствиях, хотя о своих чувствах распространялась меньше, чем в книге. Как странно, что свои самые сокровенные мысли я спокойно излагала на страницах книги перед всеми, кто будет ее читать, но доверить то же самое своим родителям не смогла! Впрочем, если подумать, это можно было объяснить. Все, о чем я писала, для моих родителей было выше их понимания. Я попадала в такие ситуации, что они даже не понимали, о чем идет речь, — ну все равно что сказать умирающему от голода: «Вы хотите на ужин баранину или жареную рыбу?» Поэтому, рассказывая о своих похождениях, я старалась описывать их как можно проще, не вдаваясь в подробности. Но даже тогда возникали моменты, когда у меня просто руки опускались. («А что это за Божественный разум, который пришел из Игема? — Нет, нет, это называется Идем. И Божественный разум оттуда не приходил, это мы когда-то пришли оттуда. — А при чем тут Червь? — Но я же только что вам об этом сказала!» — И так далее.)
Среди всех событий особое место занимала, конечно, судьба брата Капси, подвергнутого пыткам и живьем сожженного на костре… Рассказывать об этом было труднее всего. Прежде всего потому, что, как мне казалось, я все время идиотски улыбалась. Я просто не знала, какое выражение придать лицу.
Родители восприняли это известие с подобающим достоинством. Выслушав мой рассказ, отец торжественно произнес: «Мы должны быть благодарны мужчинам Джангали за то, что подобные ужасы больше не повторятся. Война пошла нам на пользу, ты не находишь?»
Нет, война не пошла нам на пользу. Сколько человеческих судеб она сломала. Я сама дошла до того, что чуть не приказала пытать человека. А что говорить о западных, чья жизнь со всей ее жестокостью потекла как и прежде? С той только разницей, что теперь мы о ней кое-то знали. А как быть с сотней других вещей, — например, космической войной между Божественным разумом и Червем? Нерешенные проблемы остались повсюду. Послевоенный мир стал похож скорее на клубок шерсти, разодранный котенком, чем на аккуратно починенную одежду! Мои родители не понимали этих проблем, а я понимала. Я молча кивнула и уставилась в пол; они приняли это за согласие.
А я думала: а кто вот так однажды посмотрит на меня, когда я стану старше, и будет знать, что я чего-то не понимаю, а потом опустит глаза, замолчит и потеряет ко мне интерес?
Я не сказала матери и отцу, что написала книгу. Их дилетантские комментарии стали бы меня раздражать.

 

Может быть, это было реакцией на то, что родители не смогли меня понять; может быть, я думала, что смогу поправить дело, представив себя бараниной или рыбой, обычными земными вещами. В общем, я обнаружила, что начала думать о замужестве, о том, чтобы завести собственного ребенка — ребенка, который через несколько лет станет моим другом и будет меня понимать.
А за кого выходить: за того, кто меня понимает? Или за того, кто сделает меня обыкновенной женщиной, живущей простой, повседневной жизнью?
Вернуться в Веррино и сделать предложение Хассо? Ха! Или в Аладалию к Тэму (при условии, что он смог бы преодолеть свое слепое обожание)? Xo!
Я отказалась от этой идеи. Вместо этого я некоторое время носилась с мыслью удалиться в пустыню, чтобы вести там жизнь отшельника и писать стихи. Не потому, что я написала хоть одно стихотворение, а потому, что так поступают все поэты перед тем, как отправиться бродить по свету.
Возможно, мне следовало (как я решила немного погодя) просто вернуться к работе на судне и быть хорошей женщиной реки. Но постойте! Скоро опубликуют мою книгу, и тогда я стану знаменитой. Может, мне лучше поступить на какое-нибудь судно под вымышленным именем и попросить гильдию сохранить это в тайне? Вряд ли такое удастся на нашей маленькой речке! (Наша длинная, длинная река с некоторых пор, казалось, сильно уменьшилась в размерах.)
Честно говоря, я начала бояться публикации своей книги. Когда я ее писала, то не слишком думала о людях, которые будут ее читать; поэтому могла позволить себе говорить правду. Но скоро вся эта правда предстанет перед читателями, — лично мне нечего бояться, но увидят ли люди все события так, как видела их я, или увидят меня такой, какой я сама видела себя.
Ввиду того, что на меня надвигалось, я могла бы выплеснуть все свои переживания в Пекаваре. Если бы я осуществила хоть одну из своих фантазий, я спасла бы себе жизнь.

 

Через две недели после моего возвращения домой неожиданно умерла кузина моей матери по имени Чатали. Накануне она что-то съела, ночью у нее началась рвота, и во cне она задохнулась. Чатали жила одна недалеко от города в маленькой деревушке, жители которой занимались выращиванием специй. Ее сосед сообщил нам о смерти, так что матери, конечно, нужно было немедленно выезжать, чтобы позаботиться о похоронах и прибрать в доме, поскольку она была единственной близкой родственницей покойной. Матери предстояло провести в ее доме одну или две ночи.
Отец вызвался ей помочь, и мама быстро согласилась. После чего они вопросительно посмотрели на меня.
Это я должна была поехать с матерью. Все это прекрасно знали, и я сначала никак не могла понять, зачем отец так быстро предложил свою помощь и почему мама сразу согласилась. Если только (абсурдная мысль) мои родители не хотели побыть наедине в пустом доме Чатали, чтобы устроить себе что-то вроде второго или третьего медового месяца и чтобы при этом под ногами не болталось ни одного карапуза.
А во-вторых, может, отец просто почувствовал, что матери не хочется ехать со мной? Какой от меня толк? Чем я могу помочь или утешить? Не слишком-то лестная мысль.
В-третьих, они, вероятно, надеялись, что, оставив меня с Нарйей, заставят ее тем самым подружиться со взрослой сестрой — чего сами добиться не смогли. Ну и конечно, Нарйи еще рано видеть смерть, так ведь? Малышку нельзя пугать!
Четвертая моя мысль была почти такой же, как третья, с небольшой разницей. Мама и папа просто хотели показать мне свою любовь, доверив самое ценное, что у них было.
Ах да, еще в-пятых! Им хотелось, чтобы я поселилась на берегу и завела свою собственную семью. Вот прекрасная возможность наглядно показать, какие радости меня ожидают.
В общем, не важно, какая мысль была у них в голове — первая, вторая или пятая, но результат был один: мне предстояло остаться одной на один или два дня, чтобы присматривать за домом и ухаживать за своей маленькой сестренкой.
Итак, отец и мать объяснили Нарйе, что им нужно уехать на пару ночей. Нарйа молча посмотрела на них, кивнула один-два раза и принялась сосать палец. Где-то через час, когда было далеко за полдень, они уехали. Их отъезд, казалось, не произвел на Нарйу никакого впечатления. Стоя в дверях, она с какой-то особой грацией даже помахала им ручкой.
Мы остались вдвоем, и укладывать ее спать было еще слишком рано. Что делать? Почитать ей сказку? Или десять сказок? Поиграть во что-нибудь? Поставить ее в угол, пусть похнычет? По крайней мере, мне не нужно было менять ей штаны; мама говорила, что мочевой пузырь Нарйа контролирует великолепно.
— Может, скушаем что-нибудь вкусненькое? — предложила я и скрылась на кухне. Нарйа не пошла за мной, поэтому я спокойно занялась приготовлением особого пудинга со специями по собственному рецепту, постоянно прислушиваясь, не раздастся ли из комнаты звон разбитой посуды, крики и прочее. Стояла полная тишина, особенно среди горшков и сковородок.
Через полчаса я решила, что так нельзя и нужно ее найти. О да, она по-прежнему играет в свою любимую игру, уж мне ли это не знать? Чувствуя себя полной дурой, я отправилась на поиски. Сначала я обыскала весь первый этаж, потом заднее крыльцо, думая, что через его сетчатую дверь она выскочила в наш маленький садик, обнесенный стеной.
Я немного побродила по нему, притворяясь, что занята поисками.
У нас в Пекаваре все сады в основном воспроизводят пейзаж пустыни; и в нашем садике был «горный хребет», состоящий из живописных черных валунов, расположенных вокруг «озера», выложенного белыми камешками. Полдюжины тыкв с бугристой кожицей занимали песчаные «равнины» по обеим сторонам озерка. Эти тыквы были покрыты блестящей зеленой кожурой в ярко-оранжевую и желтую полоску. Когда я была маленькой, то думала, что наши тыквы — это такие круглые города с ярко освещенными окнами, города, которые попали к нам из пустыни, где еще никогда не бывал ни один житель речного берега. Пустынные тыквы растут очень медленно; нашим было лет сто, не меньше. В раннем детстве я верила, что тыквы — это головы страшных чудовищ, закопанных по шею в нашем саду, и после захода солнца я ни за что туда не выходила. Но как только я открыла для себя пристань и реку, наш сад, конечно, превратился для меня в ужасно скучное место.
Пока я стояла, притворяясь, что ищу Нарйу, я вспомнила свои детские фантазии и почти представила себе, как она сидит на корточках перед одной из голов чудовищ и что-то ей шепчет: что-то такое, что может слышать только тыква. Я представила себе, как встречу отца и мать с радостным (или печальным) известием: «А вы знаете, она ведь говорит! Она разговаривает с тыквами в саду». А потом они будут раскрашивать себе лица в зеленую и оранжевую полоску, притворяясь овощами, чтобы Нарйа с ними поговорила… Однако в саду ее тоже не было.
Я вернулась в дом, закрыв за собой дверь, и поднялась по лестнице на второй этаж. Когда я была маленькой, это была простая деревянная лестница с натертыми воском ступеньками, но теперь ее покрывал толстый ковер, — несомненно, для того, чтобы Нарйа как-нибудь не ушиблась. Я нашла ее на полу в комнате Капси, которая теперь принадлежала ей. Склонив голову набок, она прислушивалась к тихой музыке ветерка за открытым окном. Ночь была теплой, поэтому можно было не закрывать окно и не бояться, что она простудится, хотя подобная мысль все-таки промелькнула у меня в голове (заботы, заботы).
Чернильно-карандашная панорама Капси, изображающая противоположный берег, все так же висела на стене. Кто-то (отец, наверное) нарисовал на ней смешных скачущих зверюшек. Они были такими большими, что вся остальная земля, этот когда-то такой недоступный западный берег, казалась просто крошечной.
— Все в порядке, Нарйа?
Нарйа соизволила меня заметить; она кивнула.
— Скоро будем кушать, — весело сказала я. — Ням-ням. — Думаю, что развеселить я пыталась прежде всего себя.

 

Скоро мы съели пудинг, который оказался не так уж плох, и выпили горячего какао. Потом я попыталась сочинить для Нарйи сказку. Этот подарок она приняла с замечательной выдержкой, именно выдержкой, по-другому не скажешь: со стоическим терпением дожидаясь, когда же я наконец доберусь до конца.
Стало совсем темно, и я объявила: «Пора смотреть сны!» — после чего уложила ее в постель, поцеловав в лобик.
Я стала думать, чем заняться. Немного прибралась, потом притушила масляную лампу и уселась с книгой стихов, сочиненных Гиммо из Мелонби, который жил несколько веков назад. Его называли Гиммо-бродяга, он ходил по берегу реки от одного селения к другому и сочинял баллады за несколько монет или ужин.
Должно быть, я задремала. Меня разбудил какой-то шум: скрип, легкий удар.
Наверное, Нарйа встала и ходит по комнате…
Я уже собралась пойти проверить, в чем дело, когда увидела, что в дверях кухни… кто-то стоит.
Высокий мужчина с веснушчатым лицом и лысой головой. Несколько жидких прядей рыжеватых волос свисали из-за ушей. На носу нацеплены очки. Мне очень захотелось проснуться и убедиться, что это дурной сон.
Напрасные надежды. Доктор Эдрик был одет в рваные брюки, заправленные в сапоги с раздвоенными носками, и алую куртку. Такую одежду носили лесные джеки, значит, он снял ее с какого-нибудь мертвого солдата. В большом волосатом кулаке доктор сжимал металлическую трубку с ручкой: пистолет, направленный на меня.
Его некогда аккуратные усы, подстриженные щеточкой, превратились в уныло свисающие рыжие рога.
— Умно, доктор Эдрик, — сказала я, стараясь говорить твердым голосом. — Вы не пробирались тайком. Вы не крались. Вы спокойно расхаживали в краденой одежде. Вы даже не сбрили усы — вы превратили их в собачий хвост.
Он продолжал целиться мне в грудь.
— Путешествовать, Йалин, удобнее, когда идешь по главной дороге и платишь местными деньгами.
Его голос изменился. Он избавился от западного акцента, когда слова смешно растягиваются. Он говорил еще не совсем так, как мы, но обмануть мог уже многих, особенно здесь, где его могли принять за жителя Джангали.
— Я следил за этим домом, — сказал он. — И вот ты осталась одна. Весьма кстати. Как хорошо, что твои родители уехали.
— Это не вы… убили Чатали?
— Ах, так у вас кто-то умер? Нет, даже у моей энергии и изобретательности есть предел. Не знаю, зачем уехали твои родители, я тут абсолютно ни при чем. Я хочу сказать, что им крупно повезло. Повезло, потому что они не увидят того, что здесь будет происходить. — Он медленно вошел в комнату.
Может, швырнуть в лампу книгой стихов Гиммо? Ну да, и устроить пожар, а Нарйа спит наверху…
— Не двигайся, — предупредил Эдрик. — Или я выстрелю и покалечу тебя. Для начала.
Я не двигалась.
— Моя дорогая Йалин, я недооценил тебя один раз— во второй я не совершу ту же ошибку. Все это время ты была слугой Сатаны-Змея, верно?
— Кто, я? Нет, конечно!
— Полагаю, что он позволил тебе проехать в его челюстях в качестве награды за верную службу? — Он презрительно фыркнул. — О да, тебя видели; я тебя сразу узнал. А как иначе можно объяснить, что ты, вся такая невинная, прекрасно знала о яде, которым мы могли отравить змею? А как, кстати, ты наткнулась на моих людей в лесу и в результате попала ко мне, а не в подземелье Братства, где тебя заставили бы говорить? Ты одурачила меня, Йалин. А я не люблю, когда меня дурачат.
— Нет! Честное слово.
Что я могла ему рассказать? Не выдавая тайн течения, хранилища-Ка, Божественного разума?
— Вполне допустимо, — продолжал он, — что Змей может вступать в соглашение со своими ведьмами. Если они ему верно служат, он также оказывает им некоторые услуги. В этом случае моя главная задача — заставить одну ведьму упросить Змея сделать кое-что для нее, так? Упросить Змея снова освободить реку. На некоторое время.
— Чтобы вам хватило времени переправиться на ту сторону?
— Чтобы мне хватило времени сделать то, что я задумал.
— Вы прекрасно смогли бы попасть домой, если бы пошли на север, а не на юг.
— Как это?
— Голова течения остановилась в Аладалии. Это за…
— Я знаю, где Аладалия.
— Оно не протянулось вдоль всей реки. — Наверное, об этом можно сказать? — Не беспокойтесь о своих пленных. Когда мы приведем в порядок то, что они оставили после себя, мы отправим их на север и переправим на ваш берег. Вы могли бы отправиться с ними.
— Как все продумано. А что если я хочу заставить Змея совершить несколько фокусов, как это сделала ты? Для этого мне нужен инструмент — ключик, которым я отопру Змея. Ты.
— Как вы узнали, что я в Пекаваре? — Я старалась выиграть время. Наверное, люди всегда пытаются выиграть время, даже когда от этого нет никакого толку.
— Ты описывала мне свой дом; рассказала, где он находится, помнишь? Я подумал, что ты не лгала, поскольку, если хочешь пробраться в дом, нужно задобрить собаку, которая его охраняет. Куда может отправиться человек, выполнивший опасную секретную миссию и принимавший участие в войне? Конечно, домой, отдыхать. Все правильно! Получилось так, как я и думал. А теперь давай займемся более важными делами.
Я решила рискнуть:
— Послушайте, доктор, вы ничего не поняли. Но я кое-что узнала о Сатане-Змее, как вы его называете, и это может быть очень важно. Выслушайте меня, прежде чем торопиться с решением. (С какой стати я называю его «доктор»? Какой он ученый? Доктор невежества, и больше ничего!)
— Я не сомневаюсь, что за эту ночь ты наплетешь мне массу всяких небылиц. У нас еще будет на это время, потом. А сейчас мы с тобой пойдем прогуляться, где поменьше народу и где нас никто не услышит.
Интересно, он один или с помощниками? Андри и Джотан, вернее всего, занимались планом отравления на том берегу. Но Эдрик не мог в одиночку сбежать из Веррино… хотя в одиночку как раз легче. Нашел ли Эдрик человека, которого считал равным себе и кому мог довериться?
Держа пистолет направленным на меня, свободной рукой он достал из кармана брюк носовой платок. Чтобы заткнуть мне рот, для чего же еще? Этот платок он засунул себе за воротник. Потом он вытащил кусок веревки — связать мне руки. Веревка потащила за собой еще что-то — размером в половину человеческой ладони. Эта штука тяжело упала на пол, издав металлический звон. Эдрик поспешно нагнулся, подобрал ее и сунул обратно в карман, тем не менее я успела бросить на нее взгляд.
Деталь пистолета? Нет, трубка была слишком толстой и короткой. А зачем этот винтик? Эта штука напоминала вещь, которую надевают на руку. Чтобы драться?
Он не хотел, чтобы я ее видела.
Засовываешь палец в трубку, винтик поворачивается, и твой палец, начиная с ногтя, постепенно превращается в кровавое месиво, вроде раздавленного помидора…
Потом другой палец. Потом еще один. У человека много пальцев. Потом пальцы на ногах, один за другим. Однажды я прищемила палец дверью. Отделалась синяком и, уж конечно, его не раздавила, но боль была просто невыносимая. Представьте себе ту же боль, только во много раз сильнее и длительнее.
Когда я была на западном берегу, Андри и Джотан, чтобы напугать меня, рассказывали о таких штуках, хранящихся в подземельях Братства. Потом, уже в Веррино, я слышала рассказы об ужасах оккупации.
Я не сомневалась, что Эдрик не откажется от мысли пытать человека, если того потребует дело. Он не я. Он хотел отвести меня в уединенное, место… где бы никто не услышал мои крики?
Но сначала меня нужно связать и заткнуть рот. Сделать это одной рукой нелегко — если только он не решил ударить меня пистолетом по голове и тащить на руках.
Я услышала тихий шелест. Быстро, делая вид, что качаю головой, я перевела взгляд.
И похолодела. В дверях темной прихожей стояла Нарйа. Она смотрела на меня. Дверной косяк закрывал ее от Эдрика. Если бы он связал мне руки и заткнул рот, он смог бы тащить ее под мышкой. А потом пытать. Чтобы развязать мне язык.
«Назад, — внушала я Нарйе. — Назад, назад, назад. Прячься!» — Я не решилась взглянуть на нее еще раз.
Пока Эдрик налаживал свою машинку, осторожно продвигаясь по комнате, чтобы оказаться у меня за спиной, в голове у меня промелькнуло пятьдесят мыслей, которые, казалось, успели проскочить за несколько секунд, как-то: станет ли Эдрик стрелять? Что там говорил Андри о пистолетах? «Ненадежная штука. Может убить врага, а может и взорваться у тебя в руке». В нашей армии были пистолеты, сделанные в Гинимое. Я слышала, что их не очень любили в отличие от луков. Но у Эдрика, возможно, была первоклассная модель.
Одним рывком я вскочила со стула, перекатилась через голову и влетела в дверь, намереваясь сбить Нарйу с ног, подхватить ее и бежать. Таков был мой план. Продумывать его в деталях не было времени. Я просто начала действовать.
Ничего у меня не вышло. Налетев на дверь, я получила такой удар, от которого у меня перехватило дыхание, но по крайней мере я оказалась в прихожей. Нарйи там уже не было. Она исчезла.
А куда мне бежать? Выскочить из дома через входную дверь? Эдрик мог оставить там помощника. Кроме того, я не успела бы открыть замок. Бежать в комнату Капси и выбраться через окно? Оттуда на крышу и вопить изо всех сил «Убивают!»? Поднять соседей? Я помчалась вверх по ступенькам, пытаясь увернуться от Эдрика. Он схватил меня за лодыжку. Обернувшись, я изо всех сил нанесла скользящий удар своим алмазным кольцом, словно кошка, которая когтями обороняется от собаки. Он выругался; я вывернулась из его рук и почти взлетела по ступенькам. Нарйа могла убежать в свою комнату. Мне нельзя вести его туда. И потом, в дверях моей комнаты был ключ, а в ее нет.
Я не успела захлопнуть дверь своей спальни, опоздав лишь на мгновение. Эдрик, навалившись всем телом, не давал мне ее закрыть. Я спиной держала дверь, изо всех сил упершись ногами в спинку кровати. Какое странное повторение моего детства, когда Капси, играя со мной в домового, загонял меня в сюда. Теперь по нашему дому бегал настоящий домовой, а в его кармане лежала машинка, которая дробит пальцы. В замке был ключ, но я не могла закрыть дверь. Она медленно, но верно открывалась.
У меня больше не было сил. Ноги начали слабеть. Оружие… мне нужно оружие!
Ножницы! В прикроватной тумбочке у меня лежали ножницы, сделанные из лучшего в Гинимое, металла! Я могла нанести ими удар в темноте. Разбить Эдрику очки, ослепить его! Какая разница, куда ткнуть?
От удара распахнутой Эдриком двери я полетела на кровать. Скатилась на пол, открыла дверцу тумбочки и, пошарив, нашла там ножницы. Затаив дыхание, я вглядывалась в темноту.
Темный силуэт Эдрика вырисовывался в дверном проеме. Я старалась дышать как можно тише, чтобы не выдать своего присутствия.
Силуэт спокойно сказал: «Если ты снова попытаешься убежать, я тебя застрелю».
Сначала ему придется меня найти. Он не решался отойти от двери и ждал, когда глаза привыкнут к темноте. Я уже различала его лицо. За окном ярко светили звезды; была открыта только форточка. Единственный путь наружу — через окно, разбив стекло. Я упаду на наши декоративные камни и могу покалечиться.
Я приготовилась, сжав ножницы и представив себя мячиком. Закрыв за собой дверь, Эдрик сделал несколько шагов в комнату. Он не стал запирать дверь на ключ. То ли он не знал о ключе, то ли оставлял себе возможность быстрого бегства.
— Послушай, — прошептал он, — я не трону тебя, если ты станешь сотрудничать…
Я прижалась спиной к стене. В таком положении он не сможет сильно меня ударить. Шаги; смутные очертания ног.
— Итак, ты внизу, да?
Он встал на колени. Из-за темноты меня не видно, надо только лежать не шевелясь. Плечи… голова… приготовиться! Каким-то образом дверь спальни начала открываться. Эдрик увидел, где я прячусь.
— Ага, — сказал он.
И тут я увидела, что в полуоткрытой двери стоит Нарйа. Тупой, тупой ребенок!
Эдрик положил пистолет на пол и попытался нащупать мои ноги. Он понимал, что я могу ударить его ногой, и тянулся к лодыжке.
Что там делает Нарйа? Она обошла дверь. Ключ! Она вытаскивает из замка ключ!
Ножницы нужно держать вот так… Прицелиться — удар!
— А-а-а! — Эдрик едва сдержал крик боли. — Проклятая ведьма.
Нарйа выходила из комнаты — и я была уверена, что с ключом. Да, я услышала, как он со скрипом входит в наружный замок! Потом услышала, как он поворачивается: еле слышный щелчок. Этот проклятый хитрый ублюдок запирал свою ненавистную сестру с домовым! И домовой, несомненно, пришел в ответ на ее тайное желание избавиться от чужачки по имени Йалин. Эдрик снова взял пистолет в раненую руку.
— Это твой самый последний шанс. Убери нож, или я тебя убью.
— Я думаю, вам не следует меня убивать, — сказала я. — Вы даже представить себе не можете, какую совершите ошибку.
— Ха-ха, — равнодушно сказал он. Но я была права.
— Позвольте мне объяснить, что произойдет.
— Считаю до пяти.
— Нет, послушайте.
— Раз.
— Это не в ваших интересах, доктор Эдрик.
— Два. Ты поранила меня.
— Червь…
— Три.
— Я хочу сказать, Сатана-Змей…
— Четыре. Никто не смеет меня ударить.
— Он мне сказал, что…
— Пять. Умри, дочь Змея!
Ослепительная вспышка, удар в грудь, словно меня проткнула мачта…
Твое тело там, где начинается и кончается мир. Твое тело — это граница. И когда эта граница, твое тело, разрушается, когда оно садится на мель, как судно, напоровшееся на рифы, как странно, что тонешь не ты, тонет мир вокруг тебя. Это мир исчезает в темной глубине вод.
И весь мир погрузился во мрак.

 

Я была в каком-то голубом пространстве. Я не видела ничего, кроме этого лазурного света. Мое тело исчезло. Так же как и все остальное. Может быть, я кружилась? Казалось, вокруг меня не было ничего, что кружилось бы или стояло неподвижно вместе со мной, но я продолжала раздумывать, кружусь я или нет.
Может быть, я вращаюсь так быстро, что мне ничего не видно? Я попыталась замедлить движение. Не знаю, что именно я пыталась замедлить, ведь у меня не было тела…
Наверное, я находилась в этом пустом небесном пространстве уже давно.
И тут:
— Добро пожаловать, Йалин, — сказал Червь. Провались ты.
Эдрик все-таки отомстил. За свои рухнувшие надежды, несбывшиеся мечты. За то, что простая девчонка обвела его вокруг пальца.
Ну что за пустая, никчемная месть! Если бы он знал всю правду, как рьяно он оберегал бы мою жизнь!
Но поскольку он этого не знал, то отомстил наилучшим способом, которым смог. Потому что теперь я принадлежала Червю. Я думала, что это произойдет еще очень не скоро. А все оказалось так близко.
— Я поздоровался с тобой, Йалин.
— Я слышала. Привет, Червь.
— Так-то лучше. Наверное, гадаешь, где ты?
— В хранилище-Ка, полагаю.
— Не совсем. Помнишь, как я рассказывал тебе о своем плане послать человека по психической связи в Идем?
— Как я могла это забыть? Всю жизнь я мечтала только об одном: путешествовать! Это же было главной мечтой моей жизни!
— Ты хочешь сказать, твоей смерти?
— Конечно, смерти! Я забыла. Как глупо. Милая шутка, Червь. Ты всегда был мне хорошим другом.
— Только когда ты вмешалась в мои дела, Йалин.
— Какая галантность.
— Вовсе нет. Я тебе кое-что должен, дорогая. Разве я не обещал тебе рассказать все о Ка и Божественных разумах, о звездах и Идеме? Как могу я нарушить свое слово? Я очень дорожу своей честью.
— Я бы этого и не заметила, Червь. Считай, что все забыто.
— Нет, нет, я настаиваю. Это мой подарок. Сейчас я покажу тебе, как все произойдет, хочешь?
— А нельзя послать в Идем кого-нибудь другого? Нет, полагаю, что нельзя. Мы ведь с тобой неотделимы друг от друга? Как можно нас разделять!
— О, но ты же вернешься. Я уверен, что смогу это сделать. Теперь, когда мы с тобой одно целое, как можно в этом сомневаться? Как ты сказала, наши отношения так трогательны: мы теперь словно мать и дочь. Хейхо, богиня и ее дочь!
— Очень мило, я тронута. Только трогать-то теперь нечего. Кажется, у меня нет рук. Полагаю, передумывать ты не собираешься?
— Ни в коем случае. Я вздохнула.
— Ну что ж, поскорее займемся делом?
— Умница!
Внезапно возникли образы; и если кружилась я, то и образы кружились вместе со мной. Наверное, это так. Как верхушка игрушечного волчка, вращаясь в сторону, противоположную его движению, показывает рисунок, так череда образов поплыла вокруг меня.
Я жадно пила эти образы. Я не могла остановиться. Для меня не существовало больше ничего, поэтому образы стали для меня всем, и думаю, что именно это глубоко впечатывало их в мое сознание, так же как когда-то я вписывала свои образы в ткань, созданную Червем.
Если бы у меня были глаза, я бы их закрыла, чтобы избавиться от этих образов, и, может быть, мне удалось бы отвертеться от путешествия в Идем по психосвязи в качестве посланника Червя, его шкодливой лапы. Может быть, я смогла бы стать одной из простых душ женщин реки, заново переживающих свою и чужую жизнь.
Но я не смогла, так что и не стала.

 

Как передать эти образы? Они давили на меня, если можно так выразиться. Это были не просто картинки. Они передавали знание, и это знание наполняло мой ум словно ниоткуда. Словно Червь точно знал, как сплетаются мои мысли, и передавал им свой рисунок, превращающийся в одеяние, которое я носила внутри себя.
Краденая одежда! Червь стащил ее оттуда, где она висела: на линии, связывающей Сыновей Адама (теперь поверженных) с далеким Божественным разумом.
Я начала понимать эту психосвязь. Каким-то образом. Возможно, «понимать» — это слишком громко сказано. Просто я знала, как буду ее использовать, так же как знала, что нужно сделать, чтобы заговорить, но, что при этом происходит у меня во рту, я не знала.
Мне стало известно, словно я знала это уже с рождения, как Божественный разум послал корабли с семенами жизни на борту. Когда прибыл первый корабль, эти семена приспособились к нашему миру. Из вещества корабля возникли тела, в которые вдохнули разум: его Божественный разум мог вернуть в Идем, когда тело умирало. Он мог вернуть всех натуральных потомков тех первых «искусственных» колонистов и перенести их разум в искусственные тела, чтобы в Идеме они прожили вторую жизнь, всех, за исключением тех, кто попал в хранилище-Ка Червя. Так Божественный разум населил вселенную людьми и создал вышеупомянутое знание.
Все это немного расходилось с жестокими и смутными представлениями Сыновей. Андри как-то рассказал мне, что все мы — куклы, наделенные разумом, полученным из Идема. Не так! Только у первого поколения были искусственные тела. Потом это были уже живые люди нашего мира. Тем не менее психосвязь сохранилась и передавалась из поколения в поколение, как голубые глаза или рыжие волосы.
— Идем, должно быть, становится перенаселенным, — заметила я.
— Ах, но вторая жизнь тоже небесконечна, она закончится, как только износится тело.
— А что будет с их Ка после этого? Они просто растворятся? Испарятся или как?
— Может быть, — весело сказал Червь, — Божественный разум их съедает. Но тебя я верну назад, обещаю, и ты мне расскажешь, что же он такое и зачем ему вообще нужны человеческие существа.
— «Нужны человеческие существа»: что ты имеешь в виду?
— Подумай: Божественный разум использует людей как инструмент на далеких планетах, как свои глаза и уши. Зачем ему нужны люди, если он может посылать машины, способные создавать людей? Каков его план? Какую роль играют в нем люди? Кто придумал этот план? А я? Тысячи лет назад меня поместили сюда, чтобы остановить развитие разума. Кто это сделал? Зачем? Ну ладно, тебе пора!
— Эй, я не готова! Я не знаю еще миллион вещей.
— Я тоже. Я и сам в этом ничего не понимаю, так вот.
Хо-хо. Прямо как я. (Внимание: «Пока в воде нет жалоносцев!»)
Образы растаяли в голубом свете. Меня похлопали по спине, если можно так сделать в Ка. Нужно ли говорить, что даже легкое прикосновение к волчку заставляет его бешено вращаться…
Я понеслась с головокружительной скоростью, словно мотылек, подхваченный бурей.
Буря: о да, впереди была буря. Только не обычная буря с облаками и дождем, громом и молниями. Голубая пустота колыхалась и бурлила; благодаря образам я знала почему.
Психосвязь тянулась к Идему, как длинный трос, на котором держался наш мир. Трос вибрировал. Там, где он достигал нашего мира, он распадался на миллион отдельных волокон. Часть их висела свободно. Щупальца черного течения и Червя не давали многим из этих волокон проникать дальше; это было, как я поняла, пространство-Ка. На других висел Червь, обвившись вокруг них. Этот танец туда-сюда и создавал в Ка «бурю». Из-за ее завихрений нельзя было разглядеть далекий Идем. Я чувствовала себя потрепанной и избитой.
Что это были за щупальца? Пустота, ничто. Словно из ничего можно было завязывать узелки; словно пустоту можно было переплетать; словно можно было получить нити, вращая пустое пространство, — невидимые нити длиною в саму мысль.
Внезапно я вышла из полосы бури. Я стала вибрацией троса. Я чувствовала, что превратилась сразу в две вещи. Я была волной; я была пылинкой, качающейся на волне. Это мое качание (нет, мое вращение) создавало волну, которая меня несла. В то же время то, что влекло меня вперед, было дрожанием троса, плавным ритмом психосвязи.
Тонкое щупальце черного течения прижалось ко мне. Потом оно начало тянуться все дальше и дальше. С его помощью я найду дорогу обратно в хранилище-Ка Червя… каким-то образом, возможно.
Я подумала, что сейчас делает доктор Эдрик. Ломает дверь спальни? Схватил Нарйу и уносит ее с собой? Со зла поджигает дом?
Мне никогда не узнать этого. По крайней мере очень долго. Вообще-то, я могла бы прожить жизнь, из которой узнала бы, вернулась я в хранилище-Ка или нет. Вообще-то, этого могло не произойти никогда.
Чем же сейчас занят Эдрик? Наверное, с момента моей смерти прошло не так уж много времени, — может, часы, а может, и дни. Время больше не имело значения. В голубом пространстве смерти, где нет ни солнца, ни звезд, невозможно определить время или измерить расстояние.
Я продолжала движение. Мне не было ни холодно, ни жарко. Я не чувствовала голода и даже одиночества. Я была просто я.
Я попыталась вернуть себе то ощущение целостности, которое узнала когда-то в хранилище-Ка, погрузившись в чужие закончившиеся жизни. Попыталась насладиться сиянием, которое озаряет жизнь, когда она подходит к концу. Но у меня ничего не получилось. Потому что, хоть я и была мертва, для меня еще не все закончилось. Я не могла заново пережить свою собственную жизнь. Я могла просто ее помнить да и то не очень хорошо.
Я перемещалась в пустоте. Если в ближайшее время ничего не произойдет, сколько я еще смогу оставаться самой собой?
Мне и в самом деле следовало запомнить все, что рассказывал Андри о телах младенцев, которые лежат в холодных пещерах под Идемом и ждут, когда со звезд вернутся мертвые Ка и войдут в них. Красивое искусственное тело, поджидающее меня в конце путешествия, было бы не такой уж плохой заменой. Однако то, что случилось потом, было просто унизительно.
Червь знал, куда я направляюсь. Определенно знал! И будь я проклята, если тоже не понимала этого в глубине души. Тем не менее я позволила себе поверить, что в моем случае все будет как-то иначе, по-особому. Я была секретным агентом младшего бога, так ведь? Секретный агент — это смелый авантюрист. Настоящий профессионал. Всегда в движении. Способный позаботиться о себе.
Внезапно я оказалась в каком-то другом месте. Меня слепил яркий свет. Мне что-то мешало. И я была слабой и беспомощной. И я была крошечной.
Я завопила.
Неужели младенцы всегда так кричат?
Назад: Йен Уотсон Черный поток. Книга вторая Книга Звезд
Дальше: Часть вторая ХЕРУВИМЫ