Когда я, отчаявшись, вернулся в Олбани, было уже полпервого ночи. Обстановка, в которой меня настигло несчастье, ничуть не изменилась. Фишки для баккары, пустые бокалы и полные пепельницы так и остались на столе. Кто-то лишь открыл окно, чтобы разбавить дым туманом. Раффлс, впрочем, уже переоделся из смокинга в один из своих бесчисленных блейзеров. Тем не менее он приподнял брови, как будто я вытащил его из постели.

– Вы что-то забыли? – спросил он, обнаружив на пороге меня.

– Нет, – ответил я, бесцеремонно оттолкнул его в сторону и прошел внутрь, сам поражаясь собственной грубости.

– Должно быть, хотите отыграться? Я боюсь, что в одиночку ничем не смогу вам помочь. Мне очень жаль, но все…

Мы стояли у камина и смотрели друг другу в глаза. Я не дал ему договорить.

– Раффлс, – сказал я, – вы, несомненно, удивлены, что я вернулся в столь неурочный час. Мы едва знакомы. До сегодняшнего дня я ни разу у вас не бывал. Но еще в школе я выполнял для вас всякие поручения, и вы сами сказали, что не забыли меня. Это, конечно, не оправдание, но все-таки, прошу вас, уделите мне две минуты.

Я переволновался, слова давались мне с трудом. Но на лице Раффлса не было и тени недовольства, и чем дальше, тем тверже я убеждался, что не ошибся в его расположении.

– Конечно, друг мой, – ответил Раффлс, – я уделю вам столько минут, сколько пожелаете. Вот, возьмите “Салливан” и садитесь.

Он протянул мне серебряный портсигар.

– Нет, – ответил я, когда ко мне наконец вернулся голос, – нет, я не буду курить и садиться тоже не буду. Да вы и сами не станете мне ничего предлагать, когда я объясню, зачем пришел.

– Неужели? – Он зажег сигарету и обратил на меня пронзительно-синие глаза. – Откуда вы знаете?

– Скорее всего, вы выставите меня за дверь, – с горечью воскликнул я, – и будете в своем праве! Но хватит ходить вокруг да около. Вы видели, как я только что проиграл больше двух сотен?

Он кивнул.

– И у меня не оказалось при себе денег.

– Да, я помню.

– И я достал чековую книжку и выписал каждому по чеку.

– И что?

– Эти чеки не стоят той бумаги, на которой написаны. Я и без того уже должен своему банку!

– Это, разумеется, временно?

– Нет. У меня ничего не осталось.

– Но мне говорили, что вы богаты. Разве вы не получили наследство?

– Получил. Три года назад. Оно и стало моим проклятием. Но теперь у меня ничего нет, ни пенни! Да, я был глупцом, каких еще не видывал свет… Ну что, неужели вам этого мало? Почему вы до сих пор меня не выгнали?

Вместо того чтобы спустить меня с лестницы, Раффлс с чрезвычайно серьезным лицом принялся расхаживать по комнате.

– Неужели и семья вам не поможет?

– Слава богу, у меня больше нет семьи! – вскричал я. – Я был единственным сыном. Я унаследовал все. Только и утешения, что родители уже умерли и никогда не узнают о моем позоре.

Я упал в кресло и закрыл лицо руками. Раффлс продолжал ходить взад-вперед. Его тихие, ровные шаги тонули в ковре, таком же роскошном, как и все вокруг.

– У вас всегда была литературная жилка, – сказал он после долгого молчания. – Вы ведь редактировали журнал в старших классах, так? Помню, вы здорово выручали меня со стихосложением. В наши дни всякого рода литература в моде, прокормиться гонорарами теперь может любой дурак.

Я покачал головой:

– Этому дураку сначала придется расплатиться с долгами.

– Ну что ж. У вас, без сомнения, есть какая-то квартира?

– Да, на Маунт-стрит.

– Что насчет мебели?

Я громко рассмеялся собственному горю:

– Вот уже несколько месяцев, как я распродал все, до последней досточки!

Тут Раффлс замер, подняв брови. Теперь, когда он знал ужасную правду, я уже не боялся смотреть в его суровые глаза. Наконец он пожал плечами и снова принялся расхаживать по комнате. Несколько минут мы оба молчали. В его красивом, застывшем лице я читал смертный приговор и с каждым вдохом вновь проклинал трусость и безрассудство, приведшие меня к нему на порог. В школе, когда Раффлс был капитаном крикетной команды, а я при нем на побегушках, он был ко мне добр; и вот я снова осмелился искать его покровительства. Ведь я был разорен, а он достаточно богат, чтобы целое лето играть в крикет, а все остальное время предаваться безделью. Я бездумно понадеялся на его расположение, его сочувствие и помощь! Да, несмотря на всю мою показную робость, в душе я рассчитывал на Раффлса, за что и поплатился. В его холодных синих глазах, в его поджатых губах не было ни капли доброты или симпатии. Я схватил шляпу, неловко вскочил. Я ушел бы без слов, но Раффлс преградил мне путь.

– Куда это вы собрались? – спросил он.

– Это мое дело, – ответил я. – Вас я больше не побеспокою.

– Тогда как я смогу вам помочь?

– Я не просил вашей помощи.

– Зачем же вы пришли?

– Действительно, зачем! – отозвался я. – Пропустите меня.

– Сначала скажите, куда идете и что вы задумали.

– А вы угадайте! – воскликнул я.

На долгие секунды мы замерли, глядя друг другу в глаза.

– А духу хватит? – спросил он таким циничным тоном, что кровь вскипела в моих жилах.

– Увидите, – ответил я. Отступив на шаг, я достал из кармана пальто револьвер. – Ну что, вы меня пропустите или мне сделать это прямо здесь?

Я приставил дуло к виску, палец лег на спусковой крючок. Разоренный, опозоренный, я уже приготовился покончить наконец со своей пропащей жизнью. До сих пор поражаюсь тому, что так тогда и не сделал этого. Подлая радость, что моему саморазрушению нашелся свидетель, лишь подхлестнула мой низменный эгоизм, и если бы лицо Раффлса исказилось от ужаса, это стало бы моим последним греховным утешением, и я умер бы дьявольски счастливым. Однако его взгляд меня остановил. В нем я прочитал не ужас и не страх, а удивление, смешанное с уважением, и такое любопытство, что я выругался и убрал револьвер.

– Что за черт! – воскликнул я. – Вы хотели, чтобы я выстрелил!

– Не совсем, – ответил Раффлс, запоздало содрогнувшись и побледнев. – Мне не очень-то верилось, что вы говорите всерьез. Честно говоря, я был зачарован зрелищем. Я и не догадывался, Банни, что вы на такое способны! Ну уж нет, теперь я вас никуда не отпущу. Кстати, во второй раз я не буду смирно стоять, так что повторять этот фокус не советую. Осталось лишь придумать, как нам выпутаться из этой передряги. Но ишь вы какой, кто бы мог подумать! А теперь давайте сюда револьвер.

Одну руку он положил мне на плечо, другая скользнула в карман моего пальто, и я без единого звука позволил себя обезоружить. И дело не в том, что при желании Раффлс умел быть совершенно неотразимым. Определенно, он был самым властным человеком из всех, кого я знал, но все же причиной моей покорности была не только собственная слабость. Призрачная надежда, приведшая меня в Олбани, будто по волшебству сменилась поразительным облегчением. Раффлс мне поможет! А. Дж. Раффлс – мой друг! Весь мир будто бы встал на мою сторону, и, вместо того чтобы противиться, я схватил Раффлса за руку с той же горячностью, с какой недавно сжимал револьвер.

– Благослови вас бог! – вскричал я. – Простите меня за все. Я скажу правду. Я надеялся, что вы меня выручите, хоть у меня и не было никакого права просить вас о помощи. И все же я надеялся, что вы дадите мне еще один шанс по старой памяти. Иначе я бы непременно покончил с собой. Если вы передумаете, я так и сделаю!

Я и правда боялся, что Раффлс передумает, несмотря на любезный тон и на то, что он вспомнил мое старое школьное прозвище. Но он тут же развеял все мои сомнения.

– Какой же вы все-таки мальчишка, что так торопитесь с выводами! Я, конечно, не без грехов, но привычки отказываться от своего слова среди них не значится. Сядьте, дружище, выкурите сигарету и успокойтесь. Я настаиваю. Что, виски? Сейчас вам только виски не хватало. Выпейте лучше кофе – когда вы пришли, он как раз сварился. Послушайте. Вы говорите “еще один шанс”. Что это значит? Шанс отыграться? Ну уж нет! Думаете, удача может вам улыбнуться? А если нет? Только хуже будет. Нет-нет, дружище, довольно с вас и нынешних долгов. Вы хотите, чтобы я вам помог, или нет? Что ж, тогда вы больше не играете, а я обещаю не предъявлять ваш чек. К сожалению, вы задолжали не только мне, к тому же мое нынешнее положение ничуть не лучше вашего!

Настал мой черед смотреть на него в изумлении.

– Что?! – вскричал я. – Не лучше моего? Не верю своим ушам!

– Я же вам поверил! – с улыбкой возразил он. – По-вашему, если у меня есть квартира в Олбани, если я состою в паре клубов и играю в крикет, значит, у меня есть и счет в банке? Милый Банни, я так же беден, как и вы! Мне не на что рассчитывать, кроме собственного ума, – совершенно не на что. Выиграть сегодня было для меня такой же необходимостью, как и для вас. Мы в одной лодке, Банни, так что давайте грести вместе.

– Вместе! – подскочил я. – Раффлс, если вы меня не выдадите, я готов на все! Только скажите, я все сделаю! Я пришел к вам в отчаянии, и это отчаяние никуда не делось. Я готов на что угодно, лишь бы избежать скандала.

Я будто снова вижу Раффлса, откинувшегося в роскошном кресле – его квартира была отлично обставлена. Расслабленная, но атлетическая фигура, бледное, угловатое, чисто выбритое лицо, черные кудри, суровый и безжалостный рот. И я вновь ощущаю на себе пронзительный взгляд этих необычных глаз – холодных и ярких, как звезды, проникающих в мои самые сокровенные мысли и чувства.

– Интересно, правду ли вы говорите! – сказал наконец он. – Сейчас вы, конечно, совершенно искренни, но сколько это продлится? Впрочем, пока вы не отступились от своих слов, надежда есть. Кажется, вы и в школе были довольно отважным малым и однажды очень меня выручили. Помните, Банни? Что ж, подождите минутку, возможно, я смогу вернуть вам этот долг. Дайте подумать.

Он встал, раскурил очередную сигарету и снова принялся вышагивать по комнате, на сей раз медленнее, будто бы задумчиво. Продолжалось это довольно долго. Дважды он останавливался у моего кресла, словно собираясь заговорить, но оба раза передумывал и опять начинал ходить в молчании. Потом он открыл окно, которое прежде успел закрыть, и несколько мгновений простоял, высунув голову в туман, наполнявший дворы Олбани. Часы на камине тем временем пробили час, затем полвторого. За все это время мы не обменялись ни единым словом.

Я терпеливо оставался в своем кресле. За эти полчаса мною овладело какое-то неуместное спокойствие. Переложив груз ответственности на плечи своего удивительного друга, я расслабился и принялся изучать комнату. Довольно большая, квадратная, с раздвижными дверями и мраморным камином, мрачная и старомодная, как и все в Олбани, она была прекрасно обставлена – в меру со вкусом, в меру небрежно. Что меня поразило, так это отсутствие всего, что можно увидеть в доме заядлого игрока в крикет. Вместо традиционной стойки с прошедшими огонь и воду битами стену подпирал резной дубовый шкаф, беспорядочно забитый книгами и побрякушками, а когда я поискал глазами фотокарточки, то вместо групповых снимков крикетных команд обнаружил репродукции “Любви и смерти” и “Благословенной девы” в пыльных рамах и еще пару картин в том же духе. Судя по квартире, ее жильца скорее можно было принять за поэта средней руки, чем за первоклассного спортсмена. Впрочем, Раффлс был многогранной личностью и не чурался эстетства; еще в школьные годы я вытирал пыль с некоторых из этих картин. Глядя на них, я задумался еще об одном удивительном свойстве Раффлса – как раз в связи с тем случаем, о котором он мне только что сам напомнил.

Не секрет, что репутация частной школы во многом зависит от ее крикетной команды, точнее даже – от капитана этой команды. Никто не спорил, что во времена А. Дж. Раффлса школа была на высоте и что свое влияние он использовал исключительно во благо. Однако ходили слухи, что он имел привычку гулять по ночам по городу, нацепив фальшивую бороду и костюм в яркую клетку. Слухи ходили, да им никто не верил. Только я знал правду. Ведь именно я ночь за ночью поднимал за ним веревку, когда все уже спали, и часами дежурил, чтобы по сигналу спустить ее обратно. Однажды, на самой вершине своей славы, он чуть не попался и едва не вылетел из школы.

Лишь его невероятное мужество – вкупе, впрочем, с толикой моего здравомыслия – предотвратило неизбежное; большего об этом постыдном событии и говорить не стоит. Не буду притворяться, будто я не помнил о нем, когда в отчаянии отдал себя на милость Раффлса. Я как раз гадал, насколько его благосклонность связана с тем, что он тоже не забыл этот эпизод, когда он снова замер перед моим креслом.

– Я все думаю про ту ночь, когда меня чуть не застукали, – начал он. – Почему вы вздрогнули?

– Я тоже только вспомнил об этом.

Он улыбнулся с таким видом, словно прочитал мои мысли.

– Что ж, Банни, в те времена вы был малый не промах – лишнего не говорили, по пустякам не нервничали, вопросов не задавали. Вы не изменились?

– Не знаю, – ответил я, озадаченный его словами. – Я натворил таких дел, что склонен верить себе не больше, чем мне верят остальные. И все же я ни разу в жизни не подвел друга. Иначе, может быть, все было бы сейчас не так уж плохо.

– Да-да, – закивал Раффлс, как будто в такт собственным мыслям, – именно таким я вас и помню. Готов поклясться, что за десять лет вы ничуть не изменились. Мы не меняемся, Банни. Мы лишь развиваемся. Думаю, ни я, ни вы ничуть не изменились с тех пор, как вы спускали мне веревку, по которой я возвращался в спальню. Вы ведь на все способны ради друга?

– На все! – с жаром воскликнул я.

– Даже на преступление? – улыбнулся Раффлс.

Я не ответил, думая, что он шутит. Но Раффлс смотрел на меня абсолютно серьезно, а я был не в том положении, чтобы отступать.

– Даже на преступление, – объявил я. – Выбирайте – я готов на любое.

Секунду Раффлс смотрел на меня в изумлении, другую – в нерешительности. Наконец он закрыл тему, покачав головой со своим характерным смешком, негромким и циничным.

– Банни, вы славный малый! Толика отчаяния – и что? Тут вам и самоубийство, и любое преступление на выбор! Чего вам не хватает, мой мальчик, так это дурного влияния. Но вам повезло – вы обратились за помощью к уважаемому, законопослушному гражданину, которому есть что терять. Сегодня ночью мы должны раздобыть эти деньги во что бы то ни стало.

– Прямо сегодня, Раффлс?

– Чем скорее, тем лучше. Едва наступит десять утра, как время начнет работать против нас. Стоит одному из ваших чеков дойти до вашего банка, и вы навеки опозорены. Нет, деньги нам нужны сегодня, чтобы наутро первым делом пополнить ваш счет. И пожалуй, я знаю, где их можно раздобыть.

– В два часа ночи?

– Да.

– Но как… но где… в такое время!

– У одного моего друга, на Бонд-стрит.

– Видимо, вы очень близкие друзья!

– Близкие – не то слово. Его двери всегда для меня открыты. У меня даже есть собственный ключ.

– Но вы его разбудите!

– Если он спит.

– И я должен пойти с вами?

– Непременно.

– Хорошо, но должен заметить, Раффлс, что все это мне не нравится.

– Предпочитаете ваш запасной план? – хмыкнул мой друг. – Ну простите, друг мой, я слишком жесток! – вскричал он тут же примирительным тоном. – Я все понимаю. Это страшная пытка. Но иначе вы ничего не получите. Вот что, выпейте чуток на дорожку. Вот виски, вот сифон – угощайтесь, пока я надеваю пальто.

Признаюсь, угостился я от души, тем более что план Раффлса, несмотря на свою неизбежность, казался мне отвратительным… Впрочем, не успел мой бокал опустеть, как страх меня покинул. Раффлс вернулся – теперь поверх блейзера на нем было неприметное пальто, а его кудрявую голову украшала мягкая фетровая шляпа. Я протянул ему графин, но он с улыбкой покачал головой.

– Когда вернемся, – сказал он. – Сначала закончим дело. Помните, какой сегодня день? Пятнадцатое марта. Мартовские иды, Банни, мартовские иды – вам никогда их не забыть! Никогда!

Рассмеявшись, он, как аккуратный домовладелец, подбросил угля в камин и выключил газ. Мы вышли вместе, когда часы пробили два.

Улица Пиккадилли походила на овраг, затянутый туманом, окаймленный расплывшимися контурами фонарей и смазанный тонким слоем липкой грязи. Других ночных путников мы не встретили, зато удостоились сурового взгляда дежурного констебля, который, впрочем, узнал моего спутника и приветственно приподнял шлем.

– Полиция меня хорошо знает, – рассмеялся Раффлс, когда мы отошли подальше. – Бедняги, нет им покоя даже в такую паскудную ночь! Если для нас с вами туман – морока, то для преступного элемента это просто подарок Господень. Тем более что сезон у них уже подходит к концу. Вот мы и пришли… Черт меня возьми, этот пройдоха и в самом деле спит!

Мы свернули на Бонд-стрит и, пройдя несколько метров направо, остановились на обочине. Раффлс вгляделся в совершенно темные окна напротив, едва различимые в тумане. Под ними находилась ювелирная лавка, из глазка которой пробивался яркий свет. Но весь второй этаж, куда вела отдельная дверь с улицы, был черен, как само небо.

– Не стоит сегодня, – сказал я. – Утром еще будет время!

– Не будет, – отрезал Раффлс. – У меня есть ключ. Устроим ему сюрприз. Идемте.

Схватив меня за руку, он потянул меня через дорогу, открыл дверь своим ключом, и мы оказались в темном коридоре. Снаружи, сквозь туман, до нас доносились мерные шаги – мы слышали их, еще когда переходили улицу. Когда они приблизились, Раффлс сжал мою руку.

– Вполне возможно, что это он, – прошептал Раффлс. – Другого такого полуночника не сыщешь! Банни, ни звука! Мы до смерти его перепугаем!

Мерные шаги прошествовали мимо. Раффлс вздохнул и перестал сжимать мою руку.

– Все равно не шумите, – продолжал он таким же шепотом, – мы сыграем с ним шутку, где бы он ни был! Разувайтесь и идите за мной.

Вы, конечно, можете удивляться моей покорности, но вам не понять, каким был А. Дж. Раффлс. Во многом его власть над людьми коренилась в умении принять на себя роль неоспоримого лидера. Да и невозможно было не следовать за тем, кто вел за собой с таким пылом. Конечно, вы могли усомниться в его авторитете – но лишь выполнив прежде все, что он захочет. Так что когда он сбросил туфли, я сделал то же самое. Мы уже поднимались наверх, когда мне пришло в голову, что это весьма странный способ предстать среди ночи перед незнакомцем, у которого ты хочешь попросить денег. Но, судя по всему, они с Раффзлом были удивительно дружны и то и дело друг друга разыгрывали.

Мы так медленно крались по ступенькам, что по пути я успел отметить про себя несколько странных деталей. На лестнице не было ковра. Моя правая рука нащупала только отсыревшую стену, левая явно собирала пыль с перил. С того самого момента, как мы вошли в этот дом, меня не оставляло странное чувство, которое лишь усиливалось с каждым шагом. Что за отшельника мы собирались потревожить в его келье?

Мы поднялись на площадку. Перила повели нас влево, потом снова влево. Еще четыре ступеньки, и мы оказались на площадке побольше. Вдруг тьму осветила спичка. Я даже не слышал, как она чиркнула. На мгновение вспышка меня ослепила. Когда я открыл глаза, Раффлс стоял со спичкой в руке посреди голых стен и открытых дверей, ведущих в пустые комнаты.

– Куда вы меня привели?! – вскричал я. – Здесь никто не живет!

– Тсс! Тихо! – прошептал он и направился в одну из комнат. На пороге его спичка погасла, и он беззвучно зажег другую. Отвернувшись, Раффлс завозился с чем-то, чего мне не было видно. Когда он отбросил вторую спичку, в комнате уже появился какой-то другой источник света и запахло маслом. Не успел я заглянуть ему через плечо, как он развернулся и направил мне в лицо свет маленького фонаря.

– Что это значит? – ахнул я. – Что за дрянную шутку вы задумали?

– Шутка уже почти сыграна, – негромко хмыкнул он.

– Надо мной?

– Боюсь, что так, Банни.

– Значит, здесь никого нет?

– Никого, кроме нас.

– Значит, ваш друг на Бонд-стрит, который покроет наши долги, – это выдумка?

– Не совсем. Дэнби и в самом деле мой друг.

– Дэнби?

– Ювелир с первого этажа.

– Что это значит? – прошептал я, дрожа как осиновый лист. Наконец-то я понял, к чему он клонит. – Мы возьмем деньги у ювелира?

– Не совсем.

– Что тогда?

– Мы возьмем из магазина то, что можно на них обменять.

Больше вопросов не требовалось. Теперь я знал, что мне предстоит сделать. Раффлс намекал мне и так и эдак, но намеков я не понял. Я стоял в пустой комнате и смотрел на него, а он светил на меня фонарем и смеялся.

– Взломщик! – ахнул я. – Вы – взломщик!

– Я же говорил, что живу своим умом.

– Почему вы не сказали, что затеяли?! Почему вы мне не верите?! Зачем было лгать? – возопил я, к своему ужасу, задетый за живое.

– Я хотел сказать, – возразил Раффлс. – И даже пытался, причем не один раз. Я намекал на преступление – припоминаете? Вряд ли вы помните, что ответили. Мне показалось, что вы не всерьез, вот я и решил устроить проверку. Вижу, так и есть. Впрочем, я вас не виню. Во всем виноват я один. Уходите, друг мой, и поскорее! Оставьте это мне. Я знаю, что бы ни случилось, вы меня не выдадите!

Какой ум! Какой дьявольский ум! Прибегни он к угрозам, уговорам, насмешкам – все могло бы сложиться иначе. Но он предложил оставить его в беде. Он не стал бы меня обвинять. Даже не попросил сохранить все в тайне – настолько он мне верил! Он виртуозно играл на моих слабостях!

– Не спешите, – ответил я. – Вы ведь и раньше собирались обокрасть этого ювелира или я навел вас на эту мысль?

– Ни то ни другое, – ответил Раффлс. – Ключ я и правда раздобыл несколько дней назад, но сегодня, после выигрыша, захотел его выкинуть; так или иначе, одному здесь не управиться.

– Значит, решено. Я с вами.

– Серьезно?

– Да. Но только в этот раз.

– Старина Банни, – пробормотал он, поднеся на мгновение фонарь к моему лицу; секунду спустя он уже разъяснял свой план, как будто я всю жизнь только и делал, что был его сообщником.

– В магазине я бывал, – шептал Раффлс, – купил тут несколько безделушек. Второй этаж тоже знаю. Вот уже месяц, как он сдается – я договорился об осмотре и снял копию с ключа. Единственное, чего я не знаю, так это как проникнуть с одного этажа на другой. Пока вниз хода нет. Можно попробовать пробраться и отсюда, хотя я бы предпочел подвал. Подождите минутку, сейчас решим.

Поставив фонарь на пол, он тихо подошел к окну во двор, беззвучно его приподнял, затем осторожно закрыл и вернулся, качая головой.

– Это был наш единственный шанс, – объяснил он. – Перелезть из одного окна в другое. Но там слишком темно, а светить на улице нам нельзя. Идемте в подвал, только помните: хоть тут и нет ни души, полную тишину переоценить невозможно! Что это, слышите?

Снаружи раздались все те же мерные шаги по мостовой, что и прежде. Раффлс приглушил фонарь, и, пока шаги не стихли, мы стояли неподвижно.

– Это либо полицейский, – шепнул он, – либо сторож, нанятый местными ювелирами. Со сторожем нужно осторожно – ему платят именно за то, чтобы ловить таких, как мы.

Мы спустились на первый этаж, стараясь не шуметь, хотя лестница все равно скрипела. Подобрав свои туфли там, где их оставили, мы двинулись вниз по узким каменным ступеням. Спустившись, Раффлс снова зажег фонарь, обулся и уже почти в полный голос (чего не позволял себе наверху) посоветовал мне последовать его примеру. Мы были довольно глубоко под землей, в крошечной клетушке, целиком состоявшей из дверей. Три двери были распахнуты и вели в пустые подвалы, четвертую пришлось открыть ключом и отпереть засов. Она вела в глубокий колодец, полный густого тумана. С противоположной стороны колодца нас ждала такая же дверь. Раффлс с фонарем подошел к ней вплотную, заслонив спиной свет, и тут же раздался такой грохот, что у меня чуть сердце не разорвалось. Дверь распахнулась, и Раффлс, державший в руке лом, поманил меня внутрь.

– Первая дверь, – прошептал он. – Черт знает, сколько их там всего, как минимум две. С ними будет меньше шума – впрочем, тут внизу и не так опасно.

Мы дошли до конца лестницы, точно такой же, как та, по которой мы спускались прежде. Как оказалось, колодец служил проходом между магазином и жилой частью дома. Но лестница вела не в коридор. Наверху нам преградила путь внушительная дверь из красного дерева.

– Так я и думал, – буркнул Раффлс, повозившись пару минут с замком. Он передал мне фонарь и убрал связку отмычек в карман. – Тут работы на целый час!

– Этот замок нельзя взломать?

– Нет. Я про такие наслышан – нечего и время тратить. Придется его вырезать, а на это уйдет около часа.

По моим часам у нас ушло сорок семь минут, точнее, не у нас, а у Раффлса. Никогда в жизни я не видел, чтобы кто-нибудь работал настолько сосредоточенно. Моя роль заключалась в том, чтобы стоять рядом с фонарем в одной руке и пузырьком смазочного масла в другой.

У Раффлса был изящный расшитый футляр, очевидно из-под бритвенных принадлежностей, заполненный орудиями его ремесла, включавшими в том числе и масло для смазки. Он достал сверло в дюйм толщиной и вставил его в крепкий стальной коловорот. Сняв пальто, он закатал рукава и принялся сверлить дырку в двери рядом с замком, предварительно смазав сверло, чтобы было меньше шума. Эту процедуру он повторял перед каждым новым заходом, а то и чаще. На всю дверь ушло тридцать два захода.

В первую же дырку Раффлс ткнул пальцем, а когда округлое отверстие превратилось в вытянутый овал, засунул туда ладонь и тихо выругался.

– Этого я и боялся!

– Что случилось?

– С другой стороны железная дверь!

– Как же мы попадем внутрь? – взволнованно спросил я.

– Взломаем замок. Проблема в том, что их может быть два. Тогда один окажется выше, а второй ниже. Придется высверлить еще две дыры. Эта дверь отворяется внутрь, сейчас ее не открыть и на два дюйма.

Учитывая, что перед одним замком мы уже сдались, мысль о взломе другого не прибавила мне оптимизма. Задумайся я тогда хоть на минуту, я бы с удивлением обнаружил в себе разочарование пополам с нетерпением. Сам того не замечая, я пошел на это низкое дело с невольным азартом. Опасность – да и дерзость! – нашего предприятия держали меня крепче оков. Моральные принципы и страх возмездия были благополучно забыты. Я держал в руке пузырек, светил фонарем – и переживал такой восторг, какого прежде не вызывало во мне никакое честное дело. А. Дж. Раффлс с всклокоченной черной шевелюрой склонился передо мной в свете фонаря с той же самоуверенной полуулыбкой, с какой он во время матча по крикету подавал овер за овером!

Но вот цепочка дырок дошла до конца, и замок вывалился из двери. В получившуюся дыру Раффлс просунул руку по самое плечо и принялся ощупывать вторую железную дверь.

– Значит так, – прошептал он. – Если замок только один, то он в середине. Ура! Вот он! Сейчас я его вскрою, и мы наконец сможем войти!

Он выбрал подходящую отмычку и снова засунул руку в дыру. Я затаил дыхание. Я слышал, как стучит мое сердце, как часы тикают в кармане жилета, как звякает отмычка. И вот – наконец! – раздался отчетливый щелчок. Мгновение спустя обе двери – и выпиленная, и железная – были позади. Раффлс уселся за стол ювелира и принялся вытирать лицо в свете фонаря.

Мы проникли в пустую комнату – приемную, которую от магазина отделяла только металлическая рулонная штора. Один ее вид поверг меня в отчаяние. Раффлс, однако, и не думал унывать. Он повесил пальто и шляпу на крючок и принялся изучать ее в свете фонаря.

– Ерунда, – объявил он через минуту, – с этим мы справимся без труда. Меня больше волнует дверь с обратной стороны.

– Еще одна дверь! – простонал я. – Но как вы собираетесь справиться с этой штукой?

– Складным ломиком. Им легко поддеть нижний замок. Но это довольно шумное дело, тут-то мне и понадобится ваша помощь, Банни, – вот почему я не смог бы обокрасть этот магазин один. Вы постучите мне в потолок, когда на улице будет пусто. Пойдемте наверх – я вам посвечу.

Можете себе вообразить, как мало меня прельщала перспектива остаться одному – но в то же время мне поручили ответственное дело, и это придало мне сил. До сих пор я был лишь зрителем. Наконец настала моя очередь проявить себя. На фоне этих новых волнений голос совести и чувство самосохранения, к которым я и так не особенно прислушивался, умолкли совсем.

Я без возражений занял свой пост в комнате с окном на улицу, прямо над магазином. К счастью, от прежней обстановки будущим жильцам остались жалюзи – они даже были предусмотрительно опущены. Дело было простейшее – посматривать сквозь них на улицу и, если я кого-нибудь увижу, топнуть два раза, а потом еще один, когда улица снова опустеет. За исключением громкого лязга вначале, шум снизу и в самом деле доносился несильный. Но и он стих, стоило мне дважды топнуть ногой. Менее чем за час мимо магазина несколько раз прошел полицейский. Он был на улице не один; еще чаще у витрины останавливался другой человек, которого я принял за сторожа, нанятого самим ювелиром. Один раз у меня аж сердце ушло в пятки – когда он остановился и заглянул в освещенный магазин в дверной глазок. Я ждал свистка, каторги и даже виселицы! Но по моему сигналу все моментально стихло, и сторож безмятежно двинулся дальше.

В конце концов я получил ответный сигнал и вернулся обратно, освещая дорогу спичками, – по широкой лестнице, по узкой лестнице, по коридору и наверх, в приемную, где Раффлс встретил меня и пожал мне руку.

– Отлично, друг мой! – воскликнул он. – На вас все так же можно положиться в трудную минуту, как в старые добрые времена, – и за это вас ждет награда. Я набил карманы минимум на тысячу фунтов. А в этом шкафчике я нашел кое-что еще: очень недурной портвейн и сигары, которые старина Дэнби бережет для лучших клиентов. Затянитесь-ка, и все ваше волнение как рукой снимет. Кроме того, я нашел уборную, и перед выходом на улицу нам с вами нужно привести себя в порядок, а то я чумазее ваших ботинок.

Рулонная штора уже была опущена, но Раффлс поднял ее, чтобы я мог посмотреть на его работу. На ночь в магазине оставляли гореть две электрические лампы, и, заглянув в стеклянное окошко на двери, поначалу я не заметил в их холодном белом свете ничего из ряда вон выходящего. Передо мной был аккуратный коридор, слева его обрамлял пустой стеклянный прилавок, справа – стеклянные витрины, полные нетронутого серебра; прямо на меня глядел глазок во входной двери, сиявший, как театральная декорация луны. Прилавок опустошил не Раффлс – его содержимое было спрятано в сейфе фирмы “Чаббс”, на который тот не стал терять время; на месте осталось и серебро – Раффлс только забрал для меня серебряный портсигар. Он всецело посвятил себя окну-витрине. Оно состояло из трех съемных отделений, каждое со своим замком. Раффлс бесцеремонно взломал их, и теперь в свете электрических ламп вместо них зияли выемки, пустые, как вскрытая грудная клетка. Раффлс основательно обчистил все, что было можно, и лишь те места, которые просматривались через дверной глазок, оказались обделены его вниманием. От нашего присутствия не осталось ни следа – за исключением череды взломанных дверей за опущенной шторой, початой бутылки вина, опустевшей коробки сигар, основательно заляпанного полотенца в уборной, нескольких сгоревших спичек на полу и отпечатков пальцев на пыльных лестничных перилах.

– Давно ли я это задумал? – говорил Раффлс, когда мы уже шли по улице навстречу рассвету, точно возвращаясь с бала. – Нет, Банни, мне и в голову не приходило ничего подобного, пока месяц назад я не заприметил, что квартира сверху пустует. Для разведки я купил несколько безделушек. Кстати, чуть не забыл: за них надо заплатить. Завтра непременно так и сделаю, в конце концов, не этого ли требует воспетая поэтами справедливость? За первый заход я изучил слабые места помещения, за второй удостоверился, что без сообщника мой план в жизнь не воплотить. Я почти отказался от этой затеи, но тут явились вы, практически умоляя об обратном! Ну вот мы и в Олбани. Надеюсь, камин еще не погас. Не знаю, как вы, а я продрог, как филин под ветлой.

Совершив преступление, он мог думать о Китсе! И как ни в чем не бывало греться у камина! Мысли мои закрутились в водовороте. Наконец то, что произошло, оформилось в простые слова, леденящие душу. Раффлс был взломщиком. Я помог ему совершить кражу со взломом, значит, я тоже стал взломщиком. И вот я греюсь у его камина и смотрю, как он достает добычу из карманов, как будто мы не совершили ничего особенного, ничего преступного!

У меня сжалось сердце и кровь застыла в жилах. Мысли путались. Как мне нравился этот злодей! Как я им восхищался! И вот сейчас мое восхищение и восторг должны превратиться в отвращение и презрение. Я ждал этой перемены. Но ждал тщетно!

Раффлс продолжал вытаскивать из карманов драгоценности, и уже почти весь стол сверкал от нашей добычи. Десятки колец, алмазы без счету, браслеты, подвески, шляпные булавки, ожерелья, жемчуга, рубины, аметисты, сапфиры – и алмазы, везде алмазы, сверкающие острыми лучами, слепящие, дурманящие… Я не верил глазам: отныне мне уж точно не забыть совершенного. В последнюю очередь Раффлс вытащил из внутреннего кармана не драгоценность, а мой револьвер. Я вздрогнул. Наверное, я что-то сказал и потянул вперед руку… До сих пор вижу эту сцену, как наяву: не спуская с меня своего ясного взгляда, Раффлс с циничной ухмылкой достает пули из барабана, прежде чем молча вернуть мне пистолет.

– Представьте себе, Банни, – сказал он, – я никогда раньше не носил с собой заряженного оружия. Не спорю, оно, конечно, придает уверенности. Но если что-то пойдет не так, от него будет только хуже. Появится соблазн им воспользоваться, а это ни к чему хорошему не приведет. Впрочем, я всегда полагал, что новоиспеченный убийца испытывает незабываемые ощущения, прежде чем попадется. Не переживайте, старина. Я их никогда не испытывал и вряд ли когда-нибудь испытаю.

– Но ведь это у вас не первая кража? – неуверенно спросил я.

– Первая? Мой дорогой Банни, вы меня обижаете! Разве я похож на новичка? Конечно, не первая!

– И часто вы это делаете?

– Нет. По крайней мере, не так часто, чтобы это стало рутиной. Нет, и того реже – только тогда, когда оказываюсь на мели. Вы слышали про бриллианты Тимблби? Эти никчемные стекляшки и были моим последним делом. До того – яхта Дормера в Хенли в прошлом году. Эти пустяки – моя работа. Ничего серьезного я еще ни разу не воровал. Когда я проверну крупное дело, уйду на покой.

Да, обе эти кражи я очень хорошо помнил. Подумать только, преступник стоял передо мной! Невероятно, ужасно, немыслимо! Но тут мой взгляд упал на стол, усыпанный крадеными драгоценностями, и буря эмоций поутихла.

– Как это началось? – спросил я, когда любопытство наконец взяло верх над оторопью. И без того удивительный образ Раффлса дополнился не менее удивительной карьерой.

– Ну, это долгая история, – отмахнулся он. – Я тогда играл в крикет в колониях. Долго рассказывать, но я попал в такой же переплет, как и вы сегодня. Другого выхода у меня попросту не было. Думал, на этом все и закончится, но стоило один раз попробовать – и я пропал. Зачем работать, когда можно воровать? Зачем довольствоваться нудной казарменной скукой, когда манит роскошная жизнь, полная романтики и опасностей? Конечно, это нехорошо, но не всем же быть моралистами! К тому же распределение земных благ несправедливо по определению. К тому же я не только этим занимаюсь! Мне уже надоело цитировать себе песенки Гилберта, но в его словах кроется правда. Хотелось бы знать только одно – понравится ли вам эта жизнь так же, как мне?

– Понравится? – вскричал я. – Только не мне! Эта жизнь не для меня! Одного раза довольно!

– Значит, в другой раз вы мне помочь откажетесь?

– Не просите меня, Раффлс. Ради всего святого, не просите!

– Совсем недавно вы были готовы на все! На любое преступление! Впрочем, я сразу понял, что вы не были искренни. Я должен довольствоваться и тем, что сегодня вы не пошли на попятный. Что ж, я неблагодарный, безрассудный и так далее. И я должен на этом закончить разговор. Но вы именно тот, кто мне нужен, Банни! Подумайте только, как гладко все сегодня прошло. Без сучка и задоринки! Как вы теперь знаете, ничего страшного в кражах нет – и никогда и не будет, если мы продолжим работать вместе.

С неотразимой улыбкой он взял меня за плечи – о, он умел улыбаться! Я развернулся на каблуках, облокотился на каминную полку и закрыл лицо руками. Но снова мне на плечо опустилась дружеская рука.

– Ну что ж, друг мой! Вы абсолютно правы, а я нет. Больше не заикнусь ни о чем подобном. Идите, если хотите, а к полудню возвращайтесь за деньгами. До конца жизни этого, конечно, не хватит, но из долгов я вас вытащу, тем более после того, как вы мне помогли.

Кровь вновь забурлила у меня в жилах.

– Я с вами, Раффлс, – процедил я сквозь зубы.

– Это ни к чему, – покачал он головой, добродушно улыбнувшись моему безрассудному энтузиазму.

– Я с вами! – вскричал я, чертыхнувшись. – Я готов помогать вам сколько угодно! Какая теперь разница? Где одна кража, там и десять. Теперь мне одна дорога – ко всем чертям. Назад дороги нет, хотя я все равно по ней не пошел бы. Теперь уже все равно! Только позовите – и я с вами!

Вот так в мартовские иды мы с Раффлсом объединили наши преступные силы.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил Раффлс.

Прежде чем ответить, я еще раз прочитал объявление в последней колонке “Дейли телеграф”. Оно гласило: “НАГРАДА В ДВЕ ТЫСЯЧИ ФУНТОВ. Вышеуказанную сумму может заработать тот, кто выполнит деликатное поручение, сопряженное с некоторым риском. Просьба отвечать телеграммой по адресу: Надежность, Лондон”.

– Думаю, что более странного объявления не видел свет!

Раффлс улыбнулся:

– Вы преувеличиваете, Банни. Хотя, согласен, оно довольно необычно.

– Вы только взгляните на сумму!

– Сумма и вправду немалая.

– А “деликатное” поручение, а риск!

– Да, ничего не утаили, надо отдать им должное. Но интереснее всего – требование присылать телеграммы на телеграфный адрес. Тот, кто придумал это, очень неглуп и играет по-крупному. Он разом отсекает миллион кандидатов, у которых денег хватит лишь на почтовую марку. Мой ответ обошелся мне в целых пять шиллингов.

– Вы что же, ответили на объявление?

– Разумеется, – сказал Раффлс. – Лишние две тысячи фунтов никогда не помешают.

– Вы подписались своим именем?

– Собственно… нет, Банни. Я нюхом чую: дело интересное, незаконное, а я, как вы знаете, весьма осторожен. Пусть пишут на имя Хики, 38, Кондуит-стрит, для передачи мистеру Гласспулу. Хики – мой портной. Отправив телеграмму, я зашел к нему и предупредил. Он обещал, как только придет ответ, передать его мне с посыльным. Слышите? Должно быть, это он.

Раффлс выбежал из комнаты, едва услышав двойной стук во входную дверь, и тут же вернулся, держа в руках вскрытую телеграмму. Ему явно не терпелось поделиться новостями.

– Представьте себе, Надежность – это тот самый Адденбрук, адвокат полицейского суда, и он хочет видеть меня немедленно!

– Так вы его знаете?

– Не лично. Надеюсь, он меня не знает. Это он получил шесть недель за сомнительное участие в деле Саттона – Уилмера. Все удивлялись, как его не лишили права практики. Тем не менее он процветает, и любой прохвост, которому нужен адвокат, обращается к Беннетту Адденбруку. Пожалуй, только он мог осмелиться дать подобное объявление, не вызывая подозрений. Это в его духе. Но будьте уверены: здесь что-то нечисто. И вот что странно: я сам давно решил в случае необходимости прибегнуть к услугам Адденбрука.

– Так вы идете к нему?

– Сей же час, – ответил Раффлс, чистя шляпу. – А вы пойдете со мной.

– Но я зашел, чтобы вытащить вас на обед.

– Вы пообедаете со мной после встречи с этим господином. Пойдемте, Банни, а по дороге мы придумаем вам имя. Меня зовут Гласспул, и только попробуйте об этом забыть.

Мистер Беннетт Адденбрук держал внушительных размеров контору на Веллингтон-стрит, в районе Стрэнда. Когда мы приехали, его не было: отлучился “ненадолго по делам в суд”. Не прошло и пяти минут, как появился бодрый, свежий, решительный человек, с виду очень уверенный в себе, даже дерзкий. Его черные глаза расширились от удивления, стоило ему увидеть Раффлса.

– Мистер… Гласспул? – вскричал адвокат.

– Да, это мое имя, – сухо, с вызовом ответил Раффлс.

– Но не на поле! – хитро заметил его собеседник. – Дорогой мой сэр, я так часто видел, как вы брали викет, мне ли вас не узнать.

На мгновение показалось, что Раффлс сейчас съязвит. Но он просто пожал плечами и улыбнулся, а потом цинично рассмеялся.

– Так, значит, на этот раз вы меня выбили? Что ж, тут и объяснять нечего. Я назвался другим именем, поскольку не хотел, чтобы все знали о моих стесненных обстоятельствах. Мне нужна эта тысяча фунтов, вот и все.

– Две тысячи, – поправил его адвокат. – А человек, который подписался вымышленным именем, как нельзя лучше мне подходит, так что на этот счет не беспокойтесь. Однако речь идет о деле конфиденциальном, сугубо личного характера.

Тут он пристально посмотрел на меня.

– Именно, – отозвался Раффлс. – Кажется, вы упоминали о некотором риске?

– Да, дело сопряжено с риском.

– В таком случае три головы лучше, чем две. Я уже сказал, что мне необходима эта тысяча фунтов, вторая нужна моему другу. Нам обоим чертовски нужны деньги, и мы либо беремся за это вместе, либо не беремся совсем. Вас интересует его имя? Думаю, стоит сказать все как есть, Банни.

Мистер Адденбрук удивленно приподнял брови, взглянув на мою визитную карточку, побарабанил по ней пальцами и смущенно улыбнулся:

– Признаюсь, я в затруднении. Кроме вас, пока никто мне не ответил. Те, кто может позволить себе длинные телеграммы, не бросаются на объявления в “Дейли телеграф”. С другой стороны, я не ожидал, что отзовется кто-то вроде вас. Честно говоря, я не уверен, что вы – джентльмены, состоящие в лучших клубах, – мне подходите. Я скорее предполагал увидеть… мм… джентльменов удачи.

– Мы вам подойдем, – заверил его Раффлс.

– Но вы ведь чтите закон?

Его черные глаза лукаво блеснули.

– Мы не профессиональные мошенники, если вы это имеете в виду, – улыбнулся Раффлс. – Но когда приходится туго, мы готовы на многое ради тысячи фунтов на человека, правда, Банни?

– На все, – пробормотал я.

Адвокат забарабанил пальцами по столу.

– Я скажу, что от вас требуется. Вы можете отказаться. Дело это незаконное, хоть и правое. Придется рискнуть, за что мой клиент и платит. В случае провала он все равно заплатит за попытку; считайте, что деньги у вас в кармане, если вы согласитесь. Мой клиент – сэр Бернард Дебенхэм из Брум-холла, Эшер.

– Я знаком с его сыном, – вставил я.

Раффлс мог бы сказать то же самое, но промолчал и искоса неодобрительно посмотрел на меня. Беннетт Адденбрук повернулся ко мне:

– В таком случае вы имеете честь знать одного из самых отъявленных повес в городе и виновника всевозможных неприятностей. Раз вы знакомы с сыном, вероятно, вы знаете и отца, по крайней мере слышали о нем; тогда нет нужды объяснять вам, что он весьма своеобразный человек. Живет один в окружении своих сокровищ и не подпускает к ним никого. Говорят, у него лучшее собрание картин на юге Англии, хотя трудно судить о том, чего никто не видел; он коллекционирует картины, скрипки и мебель и известен как большой оригинал. Нельзя не признать, что по отношению к сыну он повел себя крайне странно. Многие годы сэр Бернард оплачивал его долги, как вдруг недавно, без малейшего предупреждения, не только отказался улаживать дела с кредиторами, но и вовсе лишил его содержания. Я расскажу вам, что случилось, но прежде хочу напомнить, что я выступал адвокатом молодого Дебенхэма год или два назад, когда он попал в переделку. Я все уладил, и сэр Бернард щедро мне заплатил. Больше я с ними не виделся – до прошлой недели.

Адвокат придвинулся поближе к нам.

– Во вторник на прошлой неделе я получил телеграмму от сэра Бернарда с просьбой приехать незамедлительно. Он ждал меня у дома. Ни слова не говоря, он отвел меня в картинную галерею, отпер замок, поднял шторы и все так же молча указал на пустую раму. Долго я не мог вытянуть из него ни звука. Наконец он сказал, что у него похитили одну из самых редких и ценных картин в Англии, да и в мире: подлинник Веласкеса. Я проверил, и, кажется, это действительно правда: портрет инфанты Марии Терезы считается одной из величайших работ мастера, он уступает только ватиканскому портрету одного из пап, – по крайней мере, так мне сказали в Национальной галерее, где об этой картине знают все. Если им верить, она практически бесценна. А молодой Дебенхэм продал ее всего за пять тысяч фунтов!

– Хорош, нечего сказать, – усмехнулся Раффлс.

Я поинтересовался, кто же приобрел картину.

– Один политик из Квинсленда по имени Крэггс: достопочтенный Джон Монтегю Крэггс, член Законодательного совета, – таков его полный титул. Разумеется, в прошлый вторник мы еще не подозревали о его существовании; мы даже не были уверены, что молодой Дебенхэм украл картину. Но в понедельник вечером он приехал к отцу просить денег, получил отказ и, очевидно, решил таким образом поправить свои дела; он грозился отомстить – и отомстил. Когда я отыскал его в городе во вторник вечером, он совершенно бесстыдно признался во всем, однако не сказал, кому продал полотно. До конца недели я пытался выяснить имя покупателя и наконец выяснил – на свою голову! С тех пор так и бегаю по два раза на день из Эшера в “Метрополь” к нашему австралийцу. Чего только не пробовал: угрозы, посулы, мольбы, увещевания – все без толку!

– Но ведь здесь все просто. Продажа незаконна. Вы можете вернуть ему деньги и принудить отдать картину.

– Именно. Но тогда не обойтись без суда и скандала, а мой клиент этого не потерпит. Он скорее откажется от картины, чем предаст дело огласке. Дебенхэм может лишить сына содержания, но не чести. Одна беда: старик непременно хочет вернуть картину. Я должен заполучить ее во что бы то ни стало. Сэр Бернард дал мне карт-бланш и, кажется, готов подписать пустой чек. Он и Крэггсу предлагал вписать любую сумму, но тот порвал бумажку. Старики стоят друг друга. Ума не приложу, что мне делать.

– Поэтому вы дали объявление в газету? – поинтересовался Раффлс все тем же сухим тоном.

– Да, это моя последняя надежда.

– И вы хотите, чтобы мы выкрали картину?

Сказано это было с неподражаемой интонацией. Адвокат покраснел до корней волос.

– Я знал, что вы не те люди! – простонал он. – Я же не думал, что откликнутся люди вроде вас. Но ведь это не кража, – горячо возразил он, – а возвращение украденного! Кроме того, сэр Бернард заплатит ему пять тысяч, как только получит картину. Поверьте, Крэггсу огласка нужна еще меньше, чем Дебенхэму. Нет-нет, это смелое предприятие, авантюра, если угодно, но не кража.

– Вы сами говорили о законе, – пробормотал Раффлс.

– И о риске, – добавил я.

– За это мы и платим, – напомнил Адденбрук.

– Но недостаточно, – покачал головой Раффлс. – Мой дорогой сэр, подумайте, что поставлено на карту. Нас могут не только вышвырнуть из клуба, но и посадить в тюрьму, как простых воров! Деньги нам нужны, не скрою, но рисковать ради такой суммы не имеет смысла. Удвойте ставки – и я возьмусь за это дело.

Адденбрук колебался:

– Вы считаете, что справитесь?

– Мы попробуем.

– Но у вас нет…

– Опыта? А вы как думали!

– И вы действительно готовы пойти на риск ради четырех тысяч фунтов?

Раффлс взглянул на меня. Я кивнул.

– Готовы. И будь что будет!

– Мой клиент не станет столько платить, – уже тверже заговорил Адденбрук.

– Тогда мы не станем так рисковать.

– Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Три тысячи в случае успеха.

– Четыре – вот наше последнее слово, мистер Адденбрук.

– Тогда в случае провала вы не получите ничего.

– Все или ничего? – вскричал Раффлс. – Вот это по-нашему! По рукам!

Адденбрук открыл было рот, привстал, но потом снова уселся и посмотрел на Раффлса долгим, пристальным взглядом. Меня там словно не было.

– Я видел вашу подачу, – задумчиво произнес он. – Когда у меня выдается свободный часок, я хожу на “Лордс” и много раз видел, как вы побеждали лучших игроков Англии и брали викеты, когда все было против вас. Прекрасно помню последний матч джентльменов и игроков: я был там. Нет такого приема, которым бы вы не владели… Я склонен думать, что если кто и может выбить старика австралийца, то это вы!

Сделку заключили в “Кафе-Рояль”, куда Беннетт Адденбрук пригласил нас на шикарный обед. Помню, он пил шампанское легко, бокал за бокалом, как пьют в моменты крайнего внутреннего напряжения, и, уж конечно, я составил ему компанию; но Раффлс, всегда являвший собой образец воздержания, едва притронулся к бокалу и по большей части молчал. Как сейчас вижу его: уставился в тарелку и все думает, думает. Адвокат нервничает, смотрит то на Раффлса, то на меня, а я всячески стараюсь успокоить его взглядом. В конце обеда Раффлс извинился за свою рассеянность, попросил принести расписание поездов и заявил, что намерен отбыть трехчасовым в Эшер.

– Прошу прощения, мистер Адденбрук, – сказал он, – у меня есть мысль, но пока я бы предпочел не обсуждать ее ни с кем. А вот с сэром Бернардом мне очень надо поговорить. Вас не затруднит написать ему пару слов на вашей карточке? Разумеется, если вам угодно, вы можете поехать со мной и присутствовать при нашем разговоре, но я не вижу в этом особого смысла.

Как обычно, Раффлс добился своего, хотя Беннетт Адденбрук и выказал некоторое недовольство, когда мой друг ушел. Я и сам был немало раздосадован. Раффлс по природе своеволен и скрытен, объяснил я, но более смелого и решительного человека мне встречать не доводилось; я бы ему доверился без оглядки и дал полную свободу действий. Больше ничего я говорить не стал, хотя и чувствовал, какие сомнения терзали адвоката, когда мы расстались.

В тот день я больше не видел Раффлса, но, одеваясь к ужину, получил от него телеграмму: “Будьте у себя завтра после полудня и отмените все дела. Раффлс”. Телеграмма была отправлена с вокзала Ватерлоо в 6.42.

Значит, Раффлс был в городе. Случись это прежде, когда мы были не так хорошо знакомы, я бы отправился его разыскивать. Теперь я сразу понял, в чем смысл телеграммы: я ему не понадоблюсь ни сегодня вечером, ни завтра утром, но в указанное время он не замедлит появиться.

И действительно, на следующий день около часа он был у меня на Маунт-стрит. Я видел в окно, как он резво подкатил к дому и выпрыгнул из кэба, ни слова не сказав кучеру. Минуту спустя я встретил его у лифта, и он буквально втолкнул меня обратно в квартиру.

– Пять минут, Банни! – закричал он с порога. – Ни секундой больше!

Он сбросил пальто и рухнул в ближайшее кресло.

– Я жутко спешу, – выпалил он, – весь день в бегах! Только не перебивайте, пока не дослушаете. Я составил план операции вчера за обедом. Первым делом надо было втереться в доверие к Крэггсу; нельзя просто вломиться в “Метрополь”, тут надо действовать изнутри. Проблема первая: как подобраться к старику. Предлог – что-нибудь связанное с его драгоценной картиной, чтобы выяснить, где он ее прячет и все такое. Не мог же я заявиться к нему и, якобы из чистого любопытства, попросить показать картину. Выдать себя за второго представителя сэра Бернарда я тоже не мог. Оттого я и просидел весь обед молча, все ломал голову, что бы придумать. И придумал! Если бы мне удалось заполучить копию полотна, я бы смог попросить позволения сравнить ее с подлинником. Тогда я отправился в Эшер, чтобы узнать, существуют ли копии. Проведя полтора часа в Брум-холле, я выяснил, что там копий нет, но вообще они должны быть, так как сам сэр Бернард (вот уж экземпляр!), приобретя картину, позволил нескольким художникам срисовать ее. Он нашел их адреса, а я потратил вечер, отыскивая самих художников. Но они работали на заказ: одна копия покинула пределы страны, за второй я сейчас охочусь.

– Так вы еще не виделись с Крэггсом?

– Виделся и подружился; пожалуй, из них двоих он больший оригинал, хотя оба старика по-своему любопытны. Сегодня утром я взял быка за рога, пошел к австралийцу и лгал, как Анания. Еще чуть-чуть – и было бы поздно: старый разбойник уплывает завтра домой. Я сказал, что мне предложили купить копию знаменитой “Инфанты Марии Терезы” Веласкеса и я поехал к владельцу подлинника, но узнал, что картина продана Крэггсу. Надо было видеть его лицо, когда он услышал это! Его злобная физиономия расплылась в самодовольной ухмылке. “Сам старик Дебенхэм признал акт покупки?” – спросил он, и когда я повторил свои слова, он посмеивался минут пять.

Он был так доволен, что не удержался, как я и рассчитывал, и показал мне великую картину – к счастью, она не так уж велика, – а также футляр, где она хранится. Это железный футляр для карт, в котором он привез планы своих земель в Брисбене. Кому придет в голову искать там полотно старого мастера, похвастался он. Однако для верности он установил замок фирмы “Чаббс”. Пока Крэггс любовался картиной, я занялся ключом. У меня в ладони был кусочек воска, так что сегодня будет готов мой дубликат ключа.

Раффлс взглянул на часы и вскочил, заявив, что уделил мне на минуту больше положенного.

– Кстати, – вспомнил он, – сегодня вечером вы ужинаете с ним в “Метрополе”!

– Я?

– Да, вы. Нечего так пугаться. Мы оба приглашены: я сказал, что должен был ужинать с вами. Приглашение я принял за нас двоих, но меня там не будет.

Он многозначительно и лукаво посмотрел на меня.

Я стал умолять его объяснить, что он задумал.

– Вы будете ужинать в гостиной в его номере, соседняя комната – спальня. Вам нужно как можно дольше развлекать его, Банни, и не давать разговору угаснуть!

Тут меня осенило.

– Вы собираетесь завладеть картиной, пока мы будем ужинать?

– Вот именно.

– Что, если он вас услышит?

– Исключено.

– И все же?

Меня пробила дрожь при мысли об этом.

– Если услышит, будет стычка, вот и все. Револьвер, пожалуй, брать не стоит – ведь мы в “Метрополе”, – но я непременно надену защитный жилет.

– Но это просто ужасно! – вскричал я. – Беседовать как ни в чем не бывало с абсолютно незнакомым мне человеком и знать, что вы тем временем пытаетесь украсть его картину!

– Две тысячи на брата, – негромко произнес Раффлс.

– Честное слово, мне кажется, я не справлюсь.

– Справитесь, Банни. Вы себя недооцениваете.

Он надел пальто и шляпу.

– Во сколько мне надо там быть? – простонал я.

– Без четверти восемь. От меня придет телеграмма с извинениями: мол, очень жаль, но прийти не смогу. Крэггс жутко болтлив, так что вам не составит труда поддерживать разговор. Главное – отвлеките его от картины. Если он предложит показать ее вам, скажите, что спешите. Он так тщательно закрыл замок на футляре сегодня днем; совсем незачем открывать его еще раз в Северном полушарии.

– Где мне потом искать вас?

– Я буду в Эшере. Надеюсь успеть на поезд в 9.55.

– Но ведь мы еще увидимся до ужина? – забеспокоился я, увидев, что Раффлс собрался уходить. – Я не готов! Я все испорчу!

– Вы справитесь, Банни, – повторил он. – А вот я действительно все испорчу, если не потороплюсь. Мне еще надо в десять мест успеть. Дома вы меня не застанете. Почему бы вам не приехать в Эшер последним поездом? Давайте, заодно расскажете, как все прошло! Я предупрежу старика Дебенхэма, чтобы он ждал нас обоих и приготовил комнаты. Черт возьми, это меньшее, что он может сделать для нас, если получит свою картину.

– Если! – простонал я.

Раффлс кивнул мне и ушел, оставив меня в жалком состоянии: ноги дрожали от волнения, а сердце колотилось от страха, как у актера перед выходом на сцену.

В конце концов, от меня требовалось лишь сыграть свою роль. Если Раффлс не подведет – а он никогда не подводил, – если осторожный, бесшумный Раффлс не окажется неловким и неумелым, мне надо будет только “улыбаться, улыбаться – и быть мерзавцем”. Я полдня входил в образ: учился улыбаться, репетировал реплики в воображаемом разговоре, придумывал истории. Я даже пролистал книгу о Квинсленде в клубе. Наконец настал вечер, и в 7.45 я кланялся пожилому лысому мужчине с маленькой головой и покатым лбом.

– Так вы друг мистера Раффлса? – спросил он, довольно бесцеремонно рассматривая меня своими маленькими светлыми глазками. – Виделись с ним? Он должен был прийти раньше, кое-что мне показать, но так и не пришел.

Не пришла и телеграмма. Начало для меня не самое удачное. Я с готовностью сказал, что не видел Раффлса с часу дня, – это была чистая правда. В этот момент в дверь постучали: наконец-то подоспела телеграмма. Прочитав ее, австралиец протянул листок мне.

– Вынужден уехать из города! – проворчал он. – Неожиданная болезнь близкого родственника! Какие еще родственники?

Я не сразу нашелся и чуть все не испортил, но потом ответил, что не знаком с его семьей, и снова почувствовал прилив уверенности оттого, что сказал правду.

– А я думал, вы закадычные приятели, – произнес он, и мне почудилось, что в его взгляде мелькнуло недоверие.

– Только в городе, – объяснил я. – Я никогда не был у него в имении.

– Ну что ж, ничего не попишешь. Не понимаю, почему нельзя было сначала поужинать, а потом ехать. Покажите мне родственника, будь он хоть сто раз при смерти, к которому я помчусь, не поев. По-моему, тут дела амурные. Ладно, будем есть без него, а он пусть покупает кота в мешке. Будьте любезны, позвоните вон в тот колокольчик. Полагаю, вы знаете, зачем он ко мне приходил? Жаль, что мы с ним больше не увидимся. Славный малый этот Раффлс, сразу мне приглянулся. Циник. Люблю циников. Сам такой. Черт бы побрал его матушку или тетушку, надеюсь, она скоро откинет копыта.

Я привожу подряд эти разрозненные реплики, хотя в тот момент они явно перемежались с моими. Так мы разговаривали, пока не подали ужин, и я составил мнение о моем собеседнике, которое подтверждалось с каждым его последующим высказыванием. Слушая его, я избавился от чувства вины перед человеком, чьим гостеприимством я предательски воспользовался. Это был тот самый тип Глупого Циника, цель жизни которого – язвительные замечания в адрес всех и вся, а также пошлые насмешки и высокомерное презрение. Ему, человеку без воспитания и образования, просто повезло (по его собственному признанию), когда выросли цены на землю. Сколько же в нем было коварства и злобы! Он чуть не подавился, смеясь над своими менее удачливыми конкурентами. Я и сейчас не раскаиваюсь в том, что помог надуть достопочтенного Дж. М. Крэггса, члена Законодательного совета.

Но я никогда не забуду, как внутренне терзался в тот вечер, одним ухом слушая собеседника, а другим ловя малейший шорох за стеной. Один раз я услышал Раффлса: хотя комнаты разделяли не старомодные распашные двери, а одинарная, к тому же закрытая и задрапированная портьерами, я бы мог поклясться, что один раз до меня донесся какой-то шум. Я пролил вино и громко рассмеялся в ответ на очередную сальную шутку австралийца. Больше я ничего не слышал, как ни напрягал уши. И вот, когда официант наконец удалился, Крэггс, к моему ужасу, вскочил и, не говоря ни слова, побежал в спальню. Я сидел не двигаясь, будто окаменел.

– Мне показалось, дверь стукнула, – вернувшись, сказал он. – Должно быть, почудилось… воображение, знаете ли… прямо испугался. Раффлс говорил вам, какие бесценные сокровища я храню?

Картина. Он все-таки вспомнил о ней. До сих пор мне удавалось отвлекать его расспросами о Квинсленде и о том, как он нажил состояние. Я попытался вернуться к прежней теме, но безуспешно. Тогда я сказал, что Раффлс вскользь упомянул о его приобретении, и тут Крэггса понесло. Как это часто бывает, после плотного обеда он разоткровенничался и оседлал любимого конька. Я взглянул на часы: было всего без четверти десять.

Правила приличия не позволяли мне уйти так рано. И вот я сидел (мы все еще пили портвейн) и слушал рассказ о том, что вдохновило моего собеседника приобрести этого, как он выражался, “настоящего, подлинного, чистопробного, беспримесного, стопроцентного старого мастера”: таким способом он хотел “обскакать” коллегу-парламентария, питавшего страсть к живописи. Не стану приводить его монолог, это было бы слишком утомительно. Главное, все кончилось приглашением, которого я так боялся весь вечер.

– Вы должны взглянуть на нее. В соседней комнате. Пойдемте.

– Разве она не упакована? – торопливо спросил я.

– Под замком, только и всего.

– Прошу вас, не стоит беспокоиться, – настаивал я.

– Какое, к черту, беспокойство? Идемте же.

Тут я понял, что, упорствуя, могу навлечь на себя подозрения, когда обнаружится пропажа. Поэтому я покорно проследовал за ним в спальню и сначала осмотрел железный футляр, стоявший в углу: Крэггс был безмерно горд этим незамысловатым на вид приспособлением и, казалось, мог часами распространяться о достоинствах замка “Чаббс”. Наконец, после бесконечных вступлений, он вставил ключ, раздался щелчок, и я замер.

– Господи Иисусе! – вскричал я.

Картина была на месте, среди карт!

– Впечатляет, а? – произнес Крэгсс, достав и развернув полотно, чтобы мне было лучше видно. – Вот это вещь! И не подумаешь, что ей двести тридцать лет. А ведь так и есть! Ну и лицо будет у старика Джонсона, когда он ее увидит! Пусть больше не хвалится своими картинами. Да она одна стоит всех картин в колонии Квинсленд, вместе взятых. Ей цена – пятьдесят тысяч фунтов, не меньше, мальчик мой, а я купил за пять!

Он дружески ткнул меня в бок и был явно настроен откровенничать и дальше, но, взглянув на меня, сдержался.

– Если вас так проняло, – усмехнулся он, потирая руки, – то что будет со стариком Джонсоном? Чтоб он повесился на крюке для картины!

Не помню, что я ответил. Сначала я молчал, приходя в себя от потрясения, потом уже по другой причине. Меня одолевали противоречивые мысли. Раффлс потерпел поражение! Сам Раффлс! Быть может, мне повезет? Или уже поздно? Неужели ничего нельзя сделать?

– До встречи, – сказал он, бросив последний взгляд на полотно, прежде чем свернуть его, – до встречи в Брисбене.

Представьте себе, что я испытал, когда он закрыл футляр!

– Это последний раз, – он положил ключ в карман, – на корабле она отправится прямиком в сейф.

Последний раз! Если бы я мог сделать так, чтобы он отправился в Австралию лишь с законным содержимым своего драгоценного футляра! Если бы мне удалось то, что не удалось Раффлсу!

Мы вернулись в гостиную. Понятия не имею, как долго он говорил и о чем. На смену портвейну пришел виски с содовой. Я едва пригубил, зато Крэггс выпил изрядно, и, когда я оставил его около одиннадцати, он плохо соображал. Последний поезд до Эшера отходил с Ватерлоо в 11.50.

Я взял кэб и помчался домой. Тринадцать минут спустя я уже снова был в отеле. Я поднялся по лестнице. Коридор был пуст; я помедлил секунду, прислушиваясь к храпу в гостиной, а потом тихо открыл дверь ключом, который предусмотрительно позаимствовал у хозяина.

Крэггс не шевелился: он крепко спал, растянувшись на диване. Но, на мой взгляд, недостаточно крепко. Я смочил платок в принесенном мной хлороформе и осторожно положил ему на рот. Два-три хриплых вдоха – и старик превратился в бревно.

Я убрал платок и достал ключи из кармана Крэггса.

Через пять минут я вернул их на место, а полотно обмотал вокруг тела под пальто. Прежде чем выйти, я глотнул виски с содовой.

На поезд я сел легко, настолько легко, что минут десять дрожал, сидя в вагоне первого класса для курящих и ожидая отправки, с ужасом прислушиваясь к шагам на перроне. Наконец я расслабился и зажег сигарету, наблюдая, как проплывают мимо огни Ватерлоо.

Несколько человек возвращались из театра. Отчетливо помню их разговор. Они были разочарованы представлением – одной из последних опер “Савоя” – и с сожалением вспоминали времена “Фрегата “Передник” и “Пейшенс”. Один из них напел мотив, и возник спор, откуда эта мелодия: из “Пейшенс” или из “Микадо”. Они сошли в Сербитоне, а я на несколько пьянящих мгновений остался наедине со своим триумфом. Подумать только: мне удалось то, что не удалось Раффлсу!

Это было первое из наших приключений – и наименее постыдное, – в котором я сыграл главную роль. Моя совесть была чиста: в конце концов, я лишь ограбил грабителя. И сделал это сам, в одиночку, ipse egomet!

Я представил себе Раффлса, его удивление, его восторг. Впредь он будет обо мне лучшего мнения. Теперь все изменится. Мы получим по две тысячи каждый – достаточно, чтобы стать честными людьми, – и все благодаря мне!

Окрыленный, я сошел в Эшере и взял единственный кэб, стоявший под мостом. В лихорадочном возбуждении я прибыл в Брум-холл. В окнах нижнего этажа еще горел свет, и дверь отворилась, когда я взбежал по лестнице.

– Так и знал, что это вы, – весело приветствовал меня Раффлс. – Все в порядке. Для вас приготовили комнату. Сэр Бернард еще не лег, хочет пожать вам руку.

Я был разочарован, увидев своего друга в столь приподнятом настроении. Но я хорошо знал его: Раффлс из тех, кто встречает поражение с улыбкой. Меня этим не проведешь.

– Она у меня! – вскричал я. – Она у меня!

– О чем вы? – спросил он, отступая на шаг назад.

– О картине!

– Что?

– Картина. Он показал ее мне. Вам пришлось уйти без нее, я это понял. И я решил завладеть ею. Вот она.

– Ну что ж, посмотрим, – мрачно произнес Раффлс.

Я сбросил пальто и размотал полотно. Как раз в этот момент в холле появился неопрятный старый джентльмен и остановился, с удивлением глядя на нас.

– Для картины старого мастера она неплохо сохранилась, – сказал Раффлс.

Его тон показался мне странным. Наверное, завидует моему успеху, подумал я.

– Крэггс тоже так сказал. Я сам едва на нее взглянул.

– Так посмотрите сейчас. Клянусь честью, видимо, я подделал ее лучше, чем думал.

– Это копия! – воскликнул я.

– Да, та самая копия. Мне пришлось за ней порядочно побегать. Та самая копия, которую я так идеально состарил, что, судя по вашим словам, Крэггс ничего не заподозрил и мог пребывать в счастливом неведении до конца жизни. А вы взяли и украли ее!

Я онемел.

– Как вы это сделали? – поинтересовался сэр Бернард Дебенхэм.

– Вы его что, убили? – съязвил Раффлс.

Я не стал на него смотреть, а повернулся к сэру Бернарду Дебенхэму и начал рассказывать ему все, как было, срывающимся от волнения голосом, иначе я бы просто разрыдался. Постепенно я успокаивался и под конец лишь с горечью заметил, что в следующий раз Раффлс должен посвящать меня в свои планы.

– В следующий раз! – вскричал он. – Мой дорогой Банни, вы говорите так, словно мы собираемся зарабатывать этим на жизнь!

– Хочется верить, что этого не случится, – улыбнулся сэр Бернард. – Вы очень отважные молодые люди. Будем надеяться, что наш друг из Квинсленда будет верен своему слову и не откроет футляр, пока не вернется домой. Его будет ждать мой чек, и я очень удивлюсь, если он еще раз потревожит кого-либо из нас.

Мы с Раффлсом молчали, пока не пришли в отведенную мне комнату. У меня не было никакого желания с ним разговаривать, но он взял меня за руку и сказал:

– Не сердитесь, Банни! Я чертовски спешил и не был уверен, что вовремя достану то, что хотел. Это была бы моя лучшая работа, если бы не вы. Но так мне и надо. Что до вашего участия в нашей истории, старина, то, признаюсь честно, я от вас не ожидал. В будущем…

– Не говорите мне о будущем! – взвился я. – Мне все это ненавистно! Я выхожу из игры!

– И я тоже, – сказал Раффлс, – только сначала сколочу себе состояние.

Когда король Каннибальских островов корчил рожи королеве Виктории, а европейский монарх слал ему поздравительные телеграммы, негодование англичан было столь же велико, сколь и их изумление, потому что в ту пору это было не такое обычное дело, как сейчас. Но когда стало известно, что за поздравлениями, дабы придать им весу, последовал дар исключительной важности, возобладало мнение, что и белый, и черный правитель разом лишились всех своих четырнадцати чувств. Ведь дар представлял собой жемчужину немыслимой ценности, которую британские пиратские сабли давным-давно вынули из полинезийской оправы и которую королевская семья подарила монарху, ухватившемуся за возможность вернуть ее первоначальным владельцам.

Этот инцидент оказался даром божьим для прессы. Даже в июне газеты пестрели заметками, заголовками, зарисовками и броскими шрифтами; “Дейли кроникл” отдала половину литературной страницы под очаровательный рисунок островной столицы, тогда как новая “Пэлл-Мэлл” в передовой статье, заглавие которой представляло собой каламбур, советовала правительству ту же самую столицу разнести в щепки. В те времена я и сам, бывало, брался за перо, скудное, зато не бесчестное, и злободневная тема вдохновила меня на сатирическое стихотворение, которое имело больший успех, нежели все, что я писал прежде. Я сдал свою городскую квартиру и нанял недорогое жилье в Темз-Диттоне под предлогом бескорыстной страсти к реке.

– Первоклассно, старина! – сказал Раффлс (конечно, он тут же наведался ко мне), лежа на корме, пока я греб и правил. – Надеюсь, газетчики недурно вам платят, а?

– Ни пенса.

– Что за вздор, Банни! Я думал, они хорошо платят! Погодите немного, и получите свой чек.

– Да нет, не получу, – мрачно ответил я. – Я должен быть доволен уже тем, что меня напечатали. Редактор написал мне об этом, причем весьма многословно.

Только вот назвал я этого джентльмена его прославленным именем.

– Но вы же не хотите сказать, что уже писали ради денег?

Нет, в этом я ни за что не собирался признаваться. Хотя, по правде говоря, писал. Впрочем, раз уж мое преступление раскрылось, таиться дальше не имело смысла. Я писал ради денег, потому что отчаянно в них нуждался; если бы он только знал, в каком затруднительном положении я находился. Раффлс кивнул, словно уже об этом проведал. Собственные невзгоды вдохновили меня. Литературному дилетанту не так-то просто продержаться на плаву; я боялся, что пишу недостаточно хорошо и вместе с тем недостаточно плохо для того, чтобы добиться успеха. Я страдал от постоянной бесплодной погони за стилем. Я мог осилить стихи, но за них не платят. До заметок о своих впечатлениях и более низкопробного щелкоперства я не мог и не хотел опускаться.

Раффлс опять кивнул, на этот раз с улыбкой, которая осталась в его взгляде, когда он откинулся назад, не сводя с меня глаз. Я знал, что он думает о других занятиях, до которых я опустился, и, кажется, даже знал, что он сейчас скажет. Он так часто говорил это раньше – пусть повторит еще раз. У меня и ответ наготове имелся, но, по всей видимости, он устал задавать мне один и тот же вопрос. Его веки опустились, он поднял отброшенную газету, и я успел прогрести расстояние, равное длине старой красной стены Хэмптон-корта, прежде чем он вновь заговорил.

– И вам ничего не заплатили за эти стихи! Дорогой мой Банни, ведь они прекрасны не только своими художественными достоинствами, но и тем, как ясно в них сформулирована и подана ваша основная мысль. Вы мне поведали об этом больше, чем я знал прежде. Но неужто одна-единственная жемчужина действительно стоит пятьдесят тысяч фунтов?..

– Думаю, все сто, но “сто” не попадало в размер.

– Сто тысяч фунтов! – воскликнул Раффлс, жмурясь. И я снова подумал, будто знаю, что сейчас последует, и снова ошибся. – Если она столько стоит, от нее невозможно будет избавиться. Это не алмаз, который можно разделить на части. Ох, Банни, прошу прощения. Я совсем забыл!

И мы больше ни словом не обмолвились о даре императора; ведь в пустых карманах гордость цветет пышно, и никакие лишения не заставили бы меня первым сделать то предложение, которого я ждал от Раффлса. Ждал и даже отчасти надеялся, хотя понял я это только сейчас. Но мы больше не касались и того, о чем Раффлс якобы позабыл, – моего “отступничества”, моего “добропадения”, как ему нравилось это называть. Мы оба были немного молчаливы, немного напряжены, каждый погрузился в свои мысли. До того мы не виделись несколько месяцев, и когда я провожал его тем воскресным вечером (время близилось к одиннадцати), я воображал, что мы прощаемся на гораздо более долгое время.

Но пока мы ждали поезда, я заметил, как его ясные глаза всматривались в меня в свете станционных фонарей, и когда мы встретились взглядами, Раффлс покачал головой.

– Вы плохо выглядите, Банни, – сказал он. – Никогда я не верил в эту долину Темзы! Вам надо переменить климат.

Хотел бы я знать, на что он намекает.

– Вам совершенно необходим морской круиз.

– А зиму лучше провести в Санкт-Морице, или вы посоветуете Канны или Каир? Все это прекрасно, Раффлс, но вы забываете, что я вам говорил о моих финансах.

– Я ничего не забываю. Просто не хочу задеть ваши чувства. Но морского круиза вам все-таки не избежать. Я и сам хотел бы переменить обстановку, а вы поедете в качестве моего гостя. Проведем июль на Средиземном море!

– Но вы играете в крикет…

– К черту крикет!

– Ну, если бы вы говорили всерьез…

– Я и говорю всерьез! Вы поедете?

– Не раздумывая – если поедете вы.

И я пожал ему руку и помахал на прощание, в добродушном убеждении, что на том все и кончится. Мимолетная мысль, не больше и не меньше. Но скоро мне захотелось, чтобы это все-таки оказалось нечто большее; та неделя заставила меня мечтать о том, чтобы вырваться из Англии навсегда. Я ничем не занимался. Кормиться я мог разве что с разницы между суммой, которую платил за квартиру, и суммой, за которую сдавал на сезон свою. А сезон близился к концу, и в городе меня поджидали кредиторы. Можно ли быть совершенно честным? Я не влезал в долги, когда у меня водились деньги, и откровенную бесчестность не считал слишком постыдной.

Но от Раффлса, конечно же, не было никаких вестей. Прошло полторы недели; наконец в четверг вечером я нашел телеграмму от него у себя в квартире – после того как тщетно разыскивал его по всему городу и, отчаявшись найти, в одиночестве отправился обедать в клуб, членом которого все еще состоял.

“Готовьтесь отъезду Ватерлоо экстренным поездом Северогерманского Ллойда, – телеграфировал он. – 9.25 понедельник встречу вас Саутгемптон борту Улана билетами напишу”.

И он правда написал – письмо довольно беспечное, но исполненное серьезного беспокойства обо мне, моем здоровье и моих видах на будущее, почти трогательное в свете наших прежних отношений и особенно в сумраке нашей размолвки. Он говорил, что заказал две каюты до Неаполя, что мы обязаны посетить Капри, где живут поедатели лотоса, что там мы вместе погреемся на солнышке “и на время обо всем забудем”. Это было обворожительное письмо. Я никогда не видел Италии; так пусть же именно Раффлс откроет мне ее. Нет ошибки грубее, чем считать, будто эта страна не годится для лета. Неаполитанский залив в это время года божествен, как никогда, и он писал о “забытом, очарованном крае”, словно поэзия сама просилась на перо. Возвращаясь к земле и прозе, я мог бы счесть непатриотичным то, что он выбрал немецкий корабль, но никакая другая компания не предоставляет таких удобств за ваши деньги. Тут крылся намек на высшие соображения. Раффлс писал, как и телеграфировал, из Бремена, и я сделал вывод, что он использовал свои связи с властями в личных целях, дабы существенно сократить наши расходы.

Вообразите мое волнение и радость! Я сумел выплатить все, что задолжал в Темз-Диттоне, выжать из моего скромного редактора очень скромный чек, а из портных – еще один фланелевый костюм. Помнится, последний свой соверен я потратил на коробку сигарет “Салливан”, чтобы Раффлсу было что покурить в поездке. Но на сердце у меня было так же легко, как и в кошельке, когда в понедельник утром – самым ясным и солнечным утром того хмурого лета – скорый поезд умчал меня к морю.

Шлюпка ожидала нас в Саутгемптоне. Раффлса в ней не было, да я и не ожидал его увидеть до тех пор, пока мы не достигнем борта лайнера. Но и тогда я озирался тщетно. Его лицо не мелькало в толпе, облепившей поручни; его рука не махала друзьям. Я взошел на борт с тягостным чувством. Билета у меня не было, равно как и денег, чтобы купить его. Я не знал даже номера своей каюты. Сердце у меня ушло в пятки, когда я подстерег стюарда и спросил, нет ли на борту мистера Раффлса. Слава небесам – есть! Но где? Стюард не знал и вообще явно торопился по какому-то поручению, и пришлось мне отправиться на охоту в одиночестве. Но на прогулочной палубе я Раффлса не нашел, равно как и внизу, в салоне; в курительной комнате не было никого, кроме коротышки немца с рыжими усами, закрученными до самых глаз; пустовала и каюта Раффлса, куда в отчаянии я все-таки спросил дорогу, – только его имя на багаже слегка взбодрило меня. Почему он держался в тени, я, однако, постичь не мог, и лишь мрачные объяснения приходили мне в голову.

– А, вот вы где! Я искал вас по всему кораблю!

Несмотря на запрещающую табличку, я поднялся на мостик – последнюю свою надежду; там-то я и обнаружил А. Дж. Раффлса: он сидел на застекленной крыше, склонившись к одному из офицерских шезлонгов, в котором раскинулась девушка в белом тиковом жакете и юбке – хрупкая девушка с бледной кожей, темными волосами и поразительными глазами. Все это я успел заметить, когда он поднялся и быстро обернулся; дальше я мог думать только о быстрой гримасе, которая предшествовала искусно разыгранному изумлению.

– Неужто это вы, Банни? – воскликнул Раффлс. – Откуда вы взялись?

Я промямлил что-то, а он ущипнул меня за руку.

– Вы плывете на этом корабле? И тоже в Неаполь? Ох, ну надо же! Мисс Вернер, позвольте вам представить…

И он представил меня, даже не покраснев, как старого однокашника, которого не видел несколько месяцев, причем сделал это так нарочито церемонно и неуместно обстоятельно, что я ощутил одновременно смущение, подозрение и отвращение. Я чувствовал, что краснею за нас обоих, но мне было все равно. Учтивость покинула меня совершенно, но я даже не пытался взять себя в руки и достойно выйти из положения. Я лишь бормотал слова, которые Раффлс вкладывал мне в уста, и, без сомнения, выставил себя неуклюжим болваном.

– Так вы увидели мое имя в списке пассажиров и пошли разыскивать меня? Старина Банни! И все-таки я хочу, чтобы вы разделили со мной каюту. У меня чудесная комната на прогулочной палубе, но я опасаюсь, что ко мне могут кого-нибудь подселить. Мы должны позаботиться об этом, пока они не впихнули мне в соседи какого-нибудь чужака. В любом случае нам пора.

Тут в рубку вошел рулевой, а еще раньше, пока мы говорили, на мостик поднялся лоцман. Когда мы спустились, шлюпка как раз отплывала, пассажиры махали платками и пронзительно кричали слова прощания, а когда мы кланялись мисс Вернер на прогулочной палубе, мы почувствовали под ногами глухое медленное гудение. Наше плавание началось.

Однако между мною и Раффлсом не сразу установилось согласие. На палубе он подавлял мое упорное недоумение напором показного безудержного веселья; в каюте маски были сорваны.

– Вы идиот! – прорычал он. – Вы меня выдали – выдали снова!

– Как я вас выдал?

Последнее слово – самое оскорбительное – я проигнорировал.

– Как?! Мне казалось, любой болван поймет, что я хотел, чтобы мы встретились случайно!

– После того как вы сами купили оба билета?

– На борту об этом никто не знает. Кроме того, когда я брал билеты, этой мысли у меня еще не было.

– Тогда вы должны были дать мне знать, когда эта мысль появилась. Вы строите на меня планы и никогда не говорите о них ни слова, ждете, что я сам все пойму благодаря уж не знаю какому озарению. Откуда я мог знать, что вы что-то затеваете?

Мы поменялись ролями. Раффлс почти раскаивался.

– Если честно, Банни, я и не хотел, чтобы вы знали. Вы… вы стали таким благонравным кроликом, в ваши-то годы!

Мое прозвище и тон, которым он все это произнес, успокоили меня, но это было еще не все.

– Если вы боялись писать, – продолжал я, – вы должны были намекнуть мне, когда я поднялся на борт. Я бы все правильно понял, ведь я не такой уж пай-мальчик.

Мне показалось, или Раффлс был и впрямь слегка пристыжен? Если так, то за все годы нашего знакомства это был первый и последний раз; да и то я не могу поклясться, что не ошибся.

– Именно это я и собирался сделать – сказал он, – сидеть в каюте, а потом перехватить вас, когда вы пройдете мимо. Но…

– Вы нашли занятие получше?

– Не то слово.

– Очаровательная мисс Вернер?

– Она правда очаровательна.

– Большинство австралиек очаровательны, – сказал я.

– Откуда вы узнали, что она австралийка? – вскричал он.

– Я слышал, как она говорит.

– Нахал! – со смехом воскликнул Раффлс. – Она гнусавит не больше, чем вы. Ее родители немцы, она училась в Дрездене, а теперь путешествует одна.

– А как у нее с деньгами? – осведомился я.

– Идите к черту! – воскликнул он, и хотя он смеялся, я подумал, что пора сменить тему.

– Но послушайте, – сказал я, – ведь не для мисс Вернер вы притворялись, будто мы не знакомы? Вы ведете игру позатейливей, а?

– Полагаю, что да.

– В таком случае не хотите ли рассказать мне, что это за игра?

Раффлс окинул меня тем прежним осторожным взглядом, который я так хорошо знал. Этот знакомый взгляд, которого я не встречал уже много месяцев, заставил меня улыбнуться, и улыбка приободрила Раффлса – ведь я уже смутно догадывался о его намерениях.

– Вы же не уплывете в лоцманской шлюпке, когда узнаете, Банни?

– И не собираюсь.

– Тогда – помните ту жемчужину, о которой вы писали?..

Я не дождался, пока он закончит.

– Она у вас! – вскричал я. Лицо мое горело, когда я мельком увидел свое отражение в зеркале.

Раффлс, казалось, был ошеломлен.

– Еще нет, – сказал он, – но я намерен завладеть ею до того, как мы прибудем в Неаполь.

– Она на борту?

– Да.

– Но как… где… у кого она?

– У малорослого немецкого офицеришки, нахала с закрученными усиками.

– Я видел его в курительной комнате.

– Это он, он вечно там торчит. Герр капитан Вильгельм фон Хойманн, как указано в списке пассажиров. Он посланник императора по особым делам, и он везет жемчужину.

– Вы выяснили это в Бремене?

– Нет, в Берлине, у одного знакомого газетчика. Стыдно даже признаться вам, Банни, что я нарочно за этим туда поехал!

Я расхохотался:

– Вовсе не нужно стыдиться! Вы делаете ровно то, на что я надеялся, когда мы с вами недавно разговаривали на реке.

– Вы надеялись? – Раффлс вытаращил глаза. Да, пришла его очередь изумляться, а моя – стыдиться пуще прежнего.

– Да, – ответил я, – мне очень нравилась эта мысль, но я не собирался высказывать ее первым.

– Тем не менее вы бы послушали меня тогда, на реке?

Конечно послушал бы – и я прямо ему об этом сказал; не дерзко, нет, не смакуя подробности, как смаковал бы тот, кто наслаждается такими приключениями ради них самих, – а упрямо, вызывающе, сквозь зубы, как человек, который хотел жить честно, но потерпел неудачу. И раз уж об этом зашла речь, я сказал ему гораздо больше. Весьма красноречиво, смею заметить, я живописал мою безнадежную борьбу, мое неизбежное поражение – ведь для человека с моим преступным прошлым все это было безнадежно и неизбежно, пусть даже преступное прошлое записано только в моей душе. Старая история про вора, пытающегося зажить честной жизнью, – затея противоестественная, и ей скоро приходит конец.

Раффлс решительно со мной не согласился. Мой обывательский взгляд на вещи заставил его только покачать головой. Жизнь человека – та же шахматная доска; почему бы не примириться с тем, что белое и черное поля чередуются? Почему непременно нужно выбирать либо то, либо другое, как делали наши праотцы в старомодных пьесах или романах? Что касается самого Раффлса, ему нравится находиться на всех клетках доски, да и свет сияет ярче по контрасту с тьмой. Мои умозаключения он считает нелепыми.

– Но в своем заблуждении вы не одиноки, Банни, – ведь все дешевые моралисты проповедуют подобную чепуху. Старик Вергилий – первый и прекрасный образчик такого рода. Я-то могу выбраться из Аверна, как только захочу, и рано или поздно выберусь навсегда. Вероятно, я не могу по-настоящему превратиться в общество с ограниченной ответственностью. Но я могу отойти от дел, остепениться и прожить остаток дней безупречно. И возможно, на все про все мне хватит одной этой жемчужины!

– Но не боитесь ли вы, что она слишком примечательна, чтобы ее можно было продать?

– Мы могли бы заняться рыбным промыслом и выудить ее вместе с мелкой рыбешкой. Представляете: после того как нас месяцами преследовали неудачи и мы уже начали подумывать о продаже шхуны… Бог мой, об этом будут говорить по всему Тихому океану!

– Да, но сначала ее нужно достать. Этот фон-как-его-там может нам помешать?

– Он опаснее, чем кажется, и в придачу чертовски нагл!

Как раз в этот момент мимо открытой двери в каюту промелькнула белая тиковая юбка, а вслед за ней – закрученные кверху усы.

– Но с ним ли нам придется иметь дело? Разве жемчужину не отдадут на хранение корабельному казначею?

Раффлс стоял у двери, хмуро глядя на Солент, но тут обернулся и презрительно фыркнул:

– Друг мой, уж не думаете ли вы, будто весь экипаж в курсе, что на борту находится такая драгоценность? Вы сказали, она стоит сто тысяч фунтов; в Берлине говорят – она бесценна. Даже капитан вряд ли знает, что фон Хойманн везет ее с собой.

– А он везет?

– Должен везти.

– Значит, иметь дело нам придется только с ним?

Он ни слова не ответил. Что-то белое снова промелькнуло мимо, и Раффлс, шагнув вперед, присоединился к двоим прогуливающимся.

Не то чтобы я мечтал оказаться на борту более роскошного парохода, нежели “Улан” компании “Северогерманский Ллойд”, встретить более обходительного джентльмена, чем его капитан, или более славных ребят, чем члены его экипажа. Уж по крайней мере это я готов охотно признать. Но я возненавидел наше плавание. И тут не виноват ни один человек, так или иначе связанный с кораблем; не виновата погода, неизменно идеальная. Дело было даже не в моих метаниях – я наконец-то порвал со своей совестью, и решение стало бесповоротным. Весь страх ушел вместе с щепетильностью, и я готов был кутить между ясным небом и сверкающим морем с беспечностью, достойной Раффлса. Но именно Раффлс мне и мешал, хотя не только он. Мешал Раффлс, да еще эта колониальная кокетка, возвращавшаяся домой после учебы в Германии.

Что он в ней нашел? Вопрос напрашивался сам собой. Конечно, он видел в ней не больше, чем я, но чтобы меня позлить или, быть может, наказать за долгое отступничество, он отвернулся от меня и всю дорогу от Саутгемптона до Средиземноморья занимался только этой девчонкой. Они постоянно были вместе. Полная нелепость. Они встречались после завтрака и не расставались до полуночи, и не было ни единого часа, когда бы вы не слышали ее гнусавый смех или его тихий голос, нашептывающий ей на ушко милый вздор. Да, вздор и ничто иное! Ну мыслимо ли, чтобы такой человек, как Раффлс, с его-то знанием мира и опытом в отношениях с женщинами (этой стороны его личности я нарочно никогда не касался, так как она заслуживает отдельного тома), так вот, возможно ли, спрашиваю я, чтобы такой человек нашептывал что-нибудь, кроме вздора, легкомысленной девчонке? Это было бы ох как несправедливо.

Нет, я признаю, что в этой юной особе была изюминка. Глаза, кажется, действительно недурны, да и овал ее маленького смуглого личика был очарователен – насколько вообще может очаровывать сама по себе геометрическая форма.

Я даже признаю в ней смелость – на мой вкус, впрочем, чрезмерную, – завидное здоровье, пылкость и живость. Вряд ли мне представится возможность передать одну из речей юной леди (это довольно трудная задача), и оттого я еще больше волнуюсь, достаточно ли беспристрастно смогу описать ее. Сознаюсь, у меня были по отношению к ней некоторые предубеждения. Меня задевал ее успех у Раффлса, которого, как следствие, я с каждым днем видел все меньше и меньше. Да, стыдно признаться, но меня терзало чувство, очень похожее на ревность.

Ревность – грубая, неистовая и недостойная – мучила еще кое-кого. Капитан фон Хойманн закручивал усики в одинаковые завитки, выпускал белые манжеты поверх всех своих колец и нахально пялился на меня сквозь очки без оправы; мы могли бы утешить друг друга, но ни разу не перемолвились ни словом. Щеку капитана украшал ужаснейший шрам – подарок из Гейдельберга, – и мне иногда думалось: как, должно быть, ему хочется украсить таким же образом Раффлса. Не то чтобы подача никогда не переходила к фон Хойманну. Раффлс позволял ему “переходить в атаку” по нескольку раз на дню ради злорадного удовольствия выбить соперника из строя, как только он “начнет укрепляться”, – это были его собственные слова, когда я лицемерно осудил его за скверное поведение по отношению к немцу на немецком корабле.

– Вы добьетесь, что вас тут невзлюбят!

– Разве что фон Хойманн.

– Но разумно ли это, если именно его мы должны надуть?

– Самое разумное, что я когда-либо делал. Подружиться с ним было бы провалом – больно уловка расхожая.

Я был утешен, ободрен, почти доволен. Я опасался, не пренебрегает ли Раффлс делом, и сгоряча так ему и сказал. Мы уже приближались к Гибралтару, а еще ни слова с самого Солента. Он с улыбкой покачал головой:

– У нас полно времени, Банни. Мы ничего не можем сделать, пока не прибудем в Геную, а произойдет это в лучшем случае в воскресенье вечером. Плавание только началось, и мы только начинаем; давайте же делать побольше, пока можем.

Разговор этот происходил после обеда на прогулочной палубе. Произнеся последнюю фразу, Раффлс окинул внимательным взором всю палубу от носа до кормы и решительным шагом удалился. Я отправился в курительную комнату, чтобы почитать в уголке и понаблюдать за фон Хойманном, который очень скоро пришел туда, выпил одну кружку пива и принялся за другую.

Немногих путешественников соблазняет Красное море в разгар лета; на “Улане” плыло, по правде говоря, не так уж много народу. Однако на прогулочной палубе было ограниченное число кают, и именно этим мы с Раффлсом объясняли тот факт, что жили в одной комнате. Я мог бы разместиться один внизу, но я был нужен наверху. По желанию Раффлса я потребовал, чтобы меня поселили с ним. Наше совместное обитание, кажется, не вызывало подозрений, хотя никакой внятной цели я в этом не видел.

В воскресенье днем я спал на своей нижней койке, когда Раффлс, сидевший в одной рубашке на диванчике, отдернул занавеску.

– Ахилл, хандрящий на корабельной койке!

– А чем еще заниматься? – спросил я, потягиваясь и зевая.

Однако я отметил его жизнерадостный тон и теперь изо всех сил пытался понять, в чем дело.

– Я нашел занятие поинтереснее, Банни.

– Да уж пожалуй!

– Вы не поняли. В любовном состязании рекорды пусть сегодня ставит наш немчик. А у меня есть дела поважнее.

Я свесил ноги с кровати и подался вперед, весь внимание. Внутренняя дверь, деревянная решетка, была закрыта и заперта, да еще занавешена, как и иллюминатор.

– Мы прибудем в Геную до захода солнца, – продолжал Раффлс. – Именно там мы и совершим наш подвиг.

– Так вы по-прежнему намерены это сделать?

– А разве я говорил, что не намерен?

– Вы вообще маловато говорили.

– Так и задумано, дорогой мой Банни, – зачем портить приятное путешествие лишними разговорами? Но время пришло. Это нужно сделать в Генуе или уже не делать вовсе.

– На суше?

– Нет, на борту, завтра ночью. Можно и сегодня, но лучше завтра, на случай неудачи. Если нас вынудят применить силу, мы сможем уехать первым же поездом, и правда не выйдет наружу, пока корабль не выйдет в море и фон Хойманна не найдут мертвым или одурманенным…

– Только не мертвым! – воскликнул я.

– Ну разумеется нет, – откликнулся Раффлс, – иначе и удирать не придется; но если мы все-таки дадим деру, то ночь с понедельника на вторник – самое время, ведь корабль отправится дальше, что бы ни случилось. Но не думаю, что придется прибегнуть к насилию. Насилие означает признание своей чудовищной несостоятельности. За все эти годы сколько раз вы видели, чтобы я кого-то ударил? Вроде бы ни разу, но я всякий раз вполне готов пойти на убийство, если нет другого выхода.

Я спросил, каким образом он предполагает проникнуть незамеченным в каюту фон Хойманна, и даже в сумраке занавешенной комнаты заметил, как загорелись его глаза.

– Заберитесь-ка на мою койку, Банни, и увидите.

Я забрался – но ничего не увидел. Раффлс протянул руку и открыл дверцу вытяжки – что-то вроде люка в стене как раз над его кроватью, дюймов восемнадцать длиной и вполовину меньше высотой. Она открывалась наружу и вела в вентиляционную шахту.

– Вот, – сказал он, – наша дверь к счастью. Откройте ее, если хотите; много вы не увидите, так как далеко она не открывается, но если ослабить пару шурупов, все будет хорошо. Шахта, как вы заметили, более или менее бездонна: вы проходите под ней всякий раз, когда идете в ванную, а верх ее – застекленная крыша на мостике. Вот почему нужно обстряпать все, пока мы будем в Генуе, – в порту на мостике нет вахты. Вытяжка напротив нашей – из каюты фон Хойманна. Всего-то и нужно, что открутить пару шурупов, есть даже балка, на которой можно стоять во время работы.

– А если кто-нибудь посмотрит снизу?

– Крайне маловероятно, что внизу кто-нибудь будет бодрствовать, настолько маловероятно, что мы можем позволить себе рискнуть. Нет, я не могу послать вас туда, чтобы вы за этим проследили. Важнейший момент – нас никто не должен видеть после того, как мы пойдем спать. Пара юнг несут караул на палубе, и они будут нашими свидетелями; бог мой, это будет величайшая загадка всех времен и народов!

– Если фон Хойманн не станет сопротивляться.

– Сопротивляться! У него не будет такой возможности. Он пьет слишком много пива, чтобы чутко спать, и нет ничего проще, чем усыпить хлороформом того, кто уже и так дрыхнет. Однажды вы и сами так сделали – впрочем, напоминать вам о том случае нечестно. Почти сразу после того, как я просуну руку через вытяжку, Хойманн уснет. Я вползу внутрь и просто перелезу через него, Банни, мальчик мой!

– А я?

– Вы будете передавать мне то, что я скажу, держать оборону в случае каких-либо неожиданностей и вообще оказывать мне моральную поддержку, которой вы меня разбаловали. Это роскошь, Банни, но мне дьявольски тяжело обходиться без нее с тех пор, как вы стали пай-мальчиком!

Он сказал, что фон Хойманн наверняка спит с запертой дверью, которую он, Раффлс, конечно же, отопрет, и поведал о прочих способах запутать следы, обыскивая каюту. Не то чтобы Раффлс ожидал долгих поисков. Фон Хойманн наверняка хранит жемчужину при себе, и Раффлс даже точно знал, где и в чем он ее держит. Естественно, я спросил, откуда ему это известно, и его ответ привел меня в замешательство.

– Это древняя история, Банни. Я уж не помню, честно говоря, в какой Книге она рассказывается; помню только, в каком Завете. Но Самсону там крупно не повезло, а главной героиней была некая Далила.

И он посмотрел так многозначительно, что я ни на минуту не усомнился в смысле его слов.

– Так Далилу играет прекрасная австралийка? – спросил я.

– В совершенно безвредной, невинной манере.

– Она разузнала подробности его миссии?

– Да, я заставил его использовать все возможные средства, а это был великолепный козырь, на что я и рассчитывал. Он даже показал Эми жемчужину.

– Эми, вот как! И она немедленно разболтала вам?

– Ничего подобного. С чего вы взяли? Я уж как только ни бился, стараясь вытянуть из нее эти сведения.

Его тон должен был предостеречь меня. Но у меня не хватило такта воспринять предостережение. Наконец-то мне стал ясен тайный смысл этого яростного флирта! Ослепленный собственным озарением, не замечая его хмурого взгляда, я покачал головой и погрозил ему пальцем.

– Ах вы хитрюга! – воскликнул я. – Теперь я все понимаю! Как я был недогадлив!

– Уверены, что исправились?

– Уверен! Теперь я понимаю, что не давало мне покоя всю неделю. Я просто не мог понять, что вы нашли в этой девчонке. Я и подумать не мог, что это тоже часть игры!

– Так вы думаете, это была часть игры и ничего больше?

– Конечно, старый вы жеребец!

– Вы не знали, что она дочь состоятельного фермера?

– Да есть дюжины состоятельных женщин, готовых выйти за вас хоть завтра.

– А вам не приходило в голову, что я могу завязать, начать все с чистого листа и жить долго и счастливо – где-нибудь на австралийских просторах?

– И вы говорите это таким тоном? Нет, точно не приходило!

– Банни! – крикнул он так резко, что я весь сжался в ожидании удара.

Но удара не последовало.

– Думаете, вы были бы счастливы? – осмелился я спросить.

– Бог его знает! – ответил он. И с этими словами ушел, оставив меня удивляться его словам, а более всего – тому, что послужило их причиной.

Из всех краж со взломом, которые Раффлс провернул на моих глазах, самой изящной и самой сложной стала та, что свершилась между часом и двумя ночи во вторник, на борту северогерманского парохода “Улан”, стоявшего на якоре в генуэзском порту.

Нам не встретилось никаких помех. Все было предусмотрено и шло по плану. Внизу и на мостике никого не было – только юнги на палубе. В двадцать пять минут второго Раффлс, без единого лоскутка на теле, зажав в зубах склянку, закупоренную ватой, и засунув за ухо крохотную отвертку, просунул ноги сквозь вытяжку над своей койкой; без девятнадцати минут два он вернулся – первой появилась голова, и в зубах по-прежнему была склянка, набитая ватой, чтобы заглушить стук похожей на огромный серый боб жемчужины о стекло. Раффлс развинтил шурупы и завинтил их снова; он открыл вытяжку в каюту фон Хойманна, а потом снова ее закрыл; так же он поступил с вытяжкой и в своей каюте. Что касается фон Хойманна, достаточно было приложить смоченную ватку к его усикам и немного подержать ее между раскрытых губ. После этого взломщик перелез туда и обратно через его копыта, не вызвав даже стона.

И вот она, награда! Жемчужина величиной с орех – нежно-розоватого оттенка, как ноготок леди, – этот трофей флибустьерских времен, дар европейского императора владыке Южных морей. Мы устроились поудобнее и пожирали ее глазами. Мы пили за нее виски и содовую, припасенные на ночь в предвкушении великого момента. Но момент был еще более велик, еще более триумфален, чем в наших самых смелых мечтах. Все, что теперь от нас требовалось, – это спрятать жемчужину (Раффлс вынул ее из оправы), так чтобы мы смогли выдержать самый тщательный обыск и по прибытии в Неаполь пронести ее на берег. Раффлс все еще искал для нее хорошее местечко, когда я уже лег спать. Сам я высадился бы немедленно, в ту же ночь, в Генуе и удрал бы вместе с добычей, но по дюжине причин, которые вот-вот должны были проясниться, Раффлс об этом и слышать не желал.

В общем и целом, не думаю, чтобы какие-то догадки или подозрения возникли до того, как мы снялись с якоря, но с уверенностью сказать не могу. Трудно поверить, что человека можно одурманить во сне хлороформом, а наутро он не почувствует никаких последствий и не учует подозрительного запаха. Тем не менее фон Хойманн на следующий день выглядел так, будто с ним ничего не случилось: на голове лихо сидит немецкая фуражка, усики щекочут козырек. Около десяти мы покинули Геную; ушел с корабля последний тощий, с синим подбородком чиновник; вытолкали взашей последнего торговца фруктами, который, вымокнув до нитки, отплыл на своей лодчонке, осыпая нас проклятиями; едва успел на борт последний пассажир – суетливый старик, заставивший большой корабль дожидаться его, пока он препирался с лодочником из-за пол-лиры. Но наконец мы отчалили, буксир открепился, маяк остался позади – и мы с Раффлсом стояли, перегнувшись через поручни и глядя на наши тени, дрожавшие на бледно-зеленой мраморной морской глади, вновь омывавшей бока нашего судна.

Фон Хойманн опять перешел в атаку – это тоже было частью плана. За этим занятием он должен был провести весь день, тем самым отодвигая роковой час; и хотя леди, похоже, скучала и то и дело бросала взгляды в нашу сторону, фон Хойманн горел желанием воспользоваться представившейся возможностью. Но Раффлс был угрюм и встревожен. Он не выглядел как человек, добившийся успеха. Я не мог предположить ничего иного, кроме того, что предстоящая в Неаполе неминуемая разлука изрядно портила ему настроение.

Он и не разговаривал со мной, и не позволял мне уйти.

– Постойте, Банни. Мне нужно кое-что вам сказать. Вы умеете плавать?

– Немного.

– Десять миль?

– Десять? – Я расхохотался. – Да я и одной не проплыву! А почему вы спрашиваете?

– Большую часть дня мы находимся милях в десяти от берега.

– К чему вы, черт возьми, клоните, Раффлс?

– Ни к чему, но я поплыву, если случится худшее. Полагаю, под водой вы совсем не сможете плыть?

Я не ответил на этот вопрос. Я едва расслышал его – мурашки побежали у меня по коже.

– Но почему должно случиться худшее? – прошептал я. – Нас ведь не разоблачили, нет?

– Нет.

– Тогда зачем говорить так, будто разоблачили?

– Могут разоблачить – на борту наш старый враг.

– Старый враг?

– Маккензи.

– Быть того не может!

– Бородатый человек, который поднялся на борт последним.

– Вы уверены?

– Уверен! Меня только огорчило, что вы не узнали его, как я.

Я промокнул лицо носовым платком. Теперь я вспомнил, что походка старика действительно показалась мне знакомой – да и шел он для своих лет слишком бодро, да и борода, если подумать, была какая-то неубедительная. Я посмотрел в оба конца палубы, но старика нигде не было видно.

– А вот это хуже всего, – сказал Раффлс. – Я видел, как он входил в каюту капитана двадцать минут назад.

– Но что привело его сюда? – в отчаянии вскричал я. – А вдруг это совпадение – может быть, он по чью-то еще душу?

Раффлс покачал головой:

– В этот раз вряд ли.

– То есть вы думаете, что по вашу?

– Я уже несколько недель опасаюсь этого.

– И все же вы здесь!

– А что мне делать? Я не хочу совершать никаких заплывов до тех пор, пока меня не вынудят. Я начинаю жалеть, что не внял вашему совету, Банни, и не покинул корабль в Генуе. Но у меня нет ни малейшего сомнения, что Мак наблюдал и за кораблем, и за причалом до последнего момента. Именно поэтому он чуть не опоздал.

Раффлс достал сигарету и протянул мне портсигар, но я нетерпеливо покачал головой.

– Я все же не понимаю, – проговорил я. – Почему он гонится за вами? Он не мог догадаться о краже, ведь, насколько ему было известно, жемчужина находилась в полной безопасности. А у вас какие версии?

– Скорее всего, он просто шел по моему следу какое-то время, возможно, с тех пор, как наш приятель Крошей ускользнул из его рук в прошлом ноябре. Были и другие признаки. Не сказать чтобы я не был к этому готов. Но вполне возможно, что это всего лишь подозрение. Пусть попробует взять трофей, пусть попробует найти жемчужину! Какие у меня версии, мой дорогой Банни? Да я знаю, как он попал сюда, словно сам побывал в шкуре этого шотландца, и знаю, что он будет делать дальше. Он проведал, что я уехал за границу, и стал искать мотив; узнал о фон Хойманне и его миссии и сделал однозначный вывод. Прекрасная возможность поймать меня с поличным! Но ему это не удастся, Банни. Попомните мое слово, он обыщет весь корабль и всех пассажиров, как только обнаружится пропажа, но он будет искать напрасно. А вот и капитан зовет немчика в свою каюту. Через пять минут начнется!

Но ничего особенного не началось: ни суеты, ни обыска пассажиров, ни тревожного шепотка. Вместо переполоха на корабле царил зловещий покой, и мне было ясно, что Раффлса немало тревожит тот факт, что он ошибся в своих предсказаниях. Нечто грозное таилось в этом молчании – ведь произошла такая пропажа! Тянулись томительные часы, а Маккензи так ни разу и не показался. На обеде его не было – он ходил осматривать нашу каюту! Я оставил свою книгу на койке Раффлса и, забирая ее после обеда, дотронулся до одеяла. Оно еще хранило тепло чужого тела. Машинально я потянулся к вытяжке – как только я открыл ее, дверца на другом конце захлопнулась. Я дождался Раффлса.

– Хорошо! Пусть поищет жемчужину.

– Вы выкинули ее за борт?

– Считаю ниже своего достоинства отвечать на подобный вопрос.

Он развернулся на каблуках и большую часть дня провел при все той же мисс Вернер. Она была в простом платье из небеленого полотна, в котором выглядела одновременно скромно и нарядно: платье выгодно подчеркивало цвет ее лица, а алые прожилки на ткани оживляли простой крой. В тот день я действительно восхищался ею – ведь глаза у нее правда были красивые, да и зубы тоже, хотя я никогда не признавался себе в этом. Всякий раз я проходил мимо в надежде перемолвиться словечком с Раффлсом, сказать ему, что в воздухе веет опасностью, но он избегал даже смотреть на меня. Поэтому в конце концов я сдался. А потом увидел его в каюте капитана.

Его позвали первым. Он вошел улыбаясь и сидел с улыбкой, когда позвали меня. Каюта была просторная, что вполне соответствовало капитанскому званию. Маккензи сидел на диванчике, на полированном столике перед ним лежала борода; а вот перед капитаном лежал револьвер, и когда я вошел, старший помощник капитана, который позвал меня, захлопнул дверь и встал к ней спиной. Компанию дополнял фон Хойманн, нервно теребивший усики.

Раффлс поприветствовал меня.

– Замечательная шутка! – воскликнул он. – Помните жемчужину, которая вас так волновала, Банни, жемчужину императора, жемчужину, которую не купишь ни за какие деньги? Похоже, ее доверили нашему маленькому приятелю, чтобы он привез ее в Канудл-Дам, а бедолага возьми да и потеряй ее! И поскольку мы британцы, они возомнили, будто ее украли мы!

– Уж я-то знаю, что это вы, – вставил Маккензи, кивая на свою бороду.

– Вы, вероятно, узнаете этот верноподданнический, полный патриотизма голос, – сказал Раффлс. – Смотрите, это наш старый приятель Маккензи из Скотленд-Ярда, прибыл из самой Шотландии!

– Дофольно! – крикнул капитан. – Фы дадите сепя опыскать, или мне фас застафить?

– Как хотите, – ответил Раффлс. – Но вам не будет никакого вреда, если вы дадите нам играть по правилам. Вы обвиняете нас в том, что мы проникли в каюту капитана фон Хойманна сегодня ночью и стащили эту дурацкую жемчужину. Что ж, я могу доказать, что пробыл в своей комнате всю ночь, и не сомневаюсь, что мой друг сможет доказать то же самое.

– Еще как смогу! – негодующе отозвался я. – Юнги могут засвидетельствовать.

Маккензи засмеялся и покачал головой над собственным отражением в полированном красном дереве.

– Да уж, хитро придумано! – сказал он. – И скорей всего, сработало бы, если б меня не было на борту. Но я только глянул на ихнюю вытяжку и скумекал, что знаю, как они провернули это дельце. Так или иначе, капитан, разницы никакой. Я просто защелкну наручники на этих молодчиках, а потом…

– По какому праву? – оглушительно взревел Раффлс. Никогда еще я не видел, чтобы его лицо так пылало. – Обыщите нас, если хотите, обыщите каждую вещь, каждый закоулок – но как вы смеете хоть пальцем нас тронуть без ордера!

– А зачем мне сметь, – отозвался Маккензи, копаясь в нагрудном кармане. Раффлс тоже запустил руку в карман. – Держите его! – завопил шотландец.

Здоровый кольт, бывший при нас не одну ночь, но ни разу за это время не стрелявший, грохнулся на стол, и капитан тут же схватил его.

– Хорошо же, – прорычал Раффлс помощнику капитана. – Отпустите меня, я не буду вырываться. Теперь, Маккензи, показывайте ордер!

– А вы его не попортите?

– Какой мне от этого прок? Показывайте! – повелительно произнес Раффлс, и сыщик подчинился. Раффлс поднял брови, читая документ, поджал губы, но внезапно расслабился и вернул бумагу с улыбкой, пожав плечами.

– Этого вам хватит? – осведомился Маккензи.

– Возможно. Поздравляю, Маккензи, – во всяком случае, у вас недурные карты. Два ограбления и ожерелье Мелроузов, Банни! – Он повернулся ко мне с грустной улыбкой.

– И все это легче легкого доказать, – сказал шотландец, пряча ордер в карман. – Для вас у меня тоже есть, – добавил он, кивнув на меня, – разве что не такой длинный.

– Потумать только! – укоризненно воскликнул капитан. – Мой корабль чуть не стал логофом фороф! Это пыло пы так неприятно, пфф! Я опязан закофать фас опоих до самого Неаполя!

– Ну уж нет! – воскликнул Раффлс. – Маккензи, вступитесь за нас – не предадите же вы своих соотечественников вопреки всякому закону! Капитан, мы не сбежим. Вы же сможете сохранить произошедшее в тайне всего на одну ночь? Взгляните, вот все, что у меня в карманах. Банни, выверните и ваши, пусть нас хоть догола разденут, раз думают, что у нас в рукавах может быть запрятано оружие. Все, о чем я прошу, – чтобы нам позволили выйти отсюда без наручников!

– Орушия, мошет, у фас и нет, – сказал капитан, – но как насчет шемчушины, которую фы форофали?

– Вы получите ее! – крикнул Раффлс. – Получите сию же минуту, если пообещаете, что не будет никакого публичного унижения!

– По рукам, – отозвался Маккензи, – до тех пор, пока будете паиньками. Ну, где она?

– На столе у вас под носом.

Мой взгляд опустился вниз, как и все остальные, но никакой жемчужины не нашел, только содержимое наших карманов: часы, записные книжки, карандаши, перочинные ножи, портсигары лежали на блестящей поверхности стола рядом с уже упомянутыми револьверами.

– Нечего нас дурачить, – сказал Маккензи. – Какая от этого польза?

– И не думаю! – рассмеялся Раффлс. – Я проверяю вас. Какой от этого вред?

– Шутки в сторону – она тут?

– На столе, клянусь всеми святыми.

Маккензи открыл портсигары и перетряс каждую сигарету. После чего Раффлс взмолился, чтобы ему позволили закурить, и когда его мольба была услышана, заметил, что жемчужина пролежала на столе гораздо дольше, чем сигареты. Маккензи тут же схватил кольт и открыл барабан.

– Не там, не там, – сказал Раффлс, – но уже горячо. Попробуйте патроны.

Маккензи вытряхнул их на ладонь и потряс каждым около уха – безуспешно.

– Ай, дайте их мне!

И в мгновение ока Раффлс нашел нужный, зубами вытащил пулю и торжественно возложил императорскую жемчужину на середину стола.

– После этого вы, возможно, окажете мне то скромное уважение, которое в вашей власти. Капитан, я немного злодей, как видите, и потому согласен и готов лежать в кандалах всю ночь, если вы находите это необходимым для безопасности корабля. Все, чего я прошу, – окажите мне сначала одну услугу.

– Это пудет зафисеть от того, что за услука.

– Капитан, на борту вашего корабля я сотворил гораздо большее зло, чем то, что известно вам. Я помолвлен – и я хочу попрощаться!

Полагаю, мы все были в равной степени изумлены, но выразил свое изумление один только фон Хойманн – из его уст вырвалось немецкое проклятие, и это, пожалуй, было первое, что он тут произнес. Однако он не замедлил дополнить проклятие живейшими возражениями против какого бы то ни было прощания. Его заставили замолчать, и коварный арестант добился своего. Ему были обещаны пять минут наедине с девушкой, пока капитан и Маккензи будут стоять неподалеку (но так, чтобы им ничего не было слышно) с револьверами за спиной. Когда мы друг за дружкой выходили из каюты, Раффлс остановился и сжал мою руку.

– В конце концов я вас все-таки подвел, Банни, – и это после всех наших приключений! Если бы вы знали, как мне жаль… Но много вам не дадут – я вообще не вижу, за что вам-то давать срок. Сможете ли вы простить меня? Ведь мы прощаемся на годы, а может, и навсегда, вы же понимаете! Вы были хорошим товарищем, когда нам приходилось туго; быть может, когда-нибудь вам не стыдно будет вспомнить, что вы остались хорошим товарищем до самого конца!

Он смотрел так выразительно, что я все понял. Последний раз в жизни пожимая эту сильную и изящную руку, я стиснул зубы и собрал в кулак все свое мужество.

Последняя сцена стоит перед моими глазами и будет стоять до самой смерти! Я помню каждую мелочь, каждую тень на солнечной палубе! Мы плыли среди островков, усеивающих путь от Генуи к Неаполю; по правому борту от нас удалялась Эльба – багровое пятно, над которым горело закатное солнце. Каюта капитана выходила на правый борт, и правая прогулочная палуба, залитая солнцем и расчерченная тенями, была безлюдна, если не считать нашей компании и бледной, худой коричневой фигурки на корме рядом с Раффлсом. Помолвлен? Я не мог в это поверить, до сих пор не могу. И тем не менее они стояли рядом, а мы не слышали ни слова. Они стояли в лучах заката, над длинной слепящей солнечной дорожкой, сверкавшей от Эльбы до обшивки “Улана”, и тени их доставали почти до наших ног.

И вдруг – мгновение, и готово – он совершил поступок, который до сих пор вызывает у меня одновременно и восхищение, и отвращение. Он обнял ее, поцеловал на наших глазах – а затем оттолкнул так, что она чуть не упала. Всем стало ясно, что сейчас случится. Старпом рванулся к Раффлсу, а я рванулся за старпомом.

Раффлс вскочил на поручень.

– Держите его, Банни! – крикнул он. – Держите крепче!

И я выполнил его последнее приказание, приложив все силы, не думая о том, что делаю, а только о том, что он этого требует, – и увидел, как вскинулись его руки, а голова нырнула вниз и гибкое, стройное тело прорезало закат так легко и изящно, словно он прыгнул с мостика для собственного удовольствия!

Что дальше творилось на палубе, я вам сказать не могу, так как меня там не было. Мой приговор, длительное заключение и вечный позор вряд ли заинтересуют или взволнуют вас, разве только вы убедитесь в том, что я, по крайней мере, получил по заслугам. Но одну вещь я должен рассказать, хотите верьте, хотите нет – всего одну вещь, и я закончу.

Меня отвели в каюту второго класса по правому борту, немедленно надели наручники и заперли дверь, будто я был добычей не хуже Раффлса. Тем временем с корабля спустили шлюпку, которая в тщетных поисках плавала туда-сюда, что, несомненно, потом было зафиксировано в каком-нибудь протоколе. Но то ли заходящее солнце, сверкавшее в волнах, ослепило всех, то ли я стал жертвой странной иллюзии.

Шлюпка вернулась, снова заработал двигатель, а арестант глядел из иллюминатора на освещенные солнцем воды, которые, как он думал, навсегда сомкнулись над головой его товарища. Внезапно солнце село за остров Эльба, дорожка пляшущего света мгновенно потухла и исчезла без следа, и я увидел (если меня не обмануло зрение), как вдалеке, в нескольких милях за кормой, на сером фоне мелькает темная точка. Рожок сзывал пассажиров к ужину – может быть, поэтому все, кроме меня, перестали всматриваться в даль. Я потерял из виду свою находку, затем снова обнаружил ее; вот она скрылась под водой, затем вовсе пропала, но тут же появилась опять. Маленькая точка, пляшущая в сумрачно-серой дали, плыла к багровому острову под темнеющим закатным небом в золотых и вишневых прожилках. Тьма поглотила ее, прежде чем я сумел разобрать, была это человеческая голова или нет.