Гарун-контрабандист
Место вблизи реки Евфрат, май 1978 года
Ближе к вечеру Джамиля отправилась в лес собирать хворост. На обратном пути она присела на камень и задумалась. За пояс у нее было заткнуто письмо, и сейчас она вытащила его и принялась скользить по строчкам невидящим взглядом, словно надеясь, что они исчезнут. Но в отличие от кошмаров, преследующих ее во сне, письмо было реальным. Оно было таким же реальным и таким же зловещим, как горы, обступившие ее со всех сторон. Джамиля в очередной раз принялась читать:
Джамиля, дорогая моя сестра!
Наверное, за эти годы я послала тебе не меньше сотни писем. У меня бывали хорошие дни и бывали дурные дни. Но ни одно из писем я не писала с таким трудом, как это. Сестра, я встретила другого мужчину. Прошу тебя, не спеши осуждать. Дай мне шанс объяснить, что произошло, хотя я не вполне уверена, что понимаю это сама. Только тебе одной я могу довериться. Больше никто не знает. Я схожу с ума от страха. И в то же время меня переполняют радость и надежда. Как это может быть?
Раньше я думала, что мое сердце высохло, словно кусок кожи, слишком долго пролежавший на солнце. Думала, что не способна любить никого, за исключением тебя и моих детей. Но когда я встретила его, все изменилось. Теперь мне кажется, будто я знала его целую вечность. Мои чувства невозможно передать словами. Я пыталась не думать о нем, но у меня ничего не получилось.
Представляешь, он повар. Как и ты, он понимает язык трав и специй. Он не похож на всех прочих жителей Лондона. Здесь все люди на что-то злятся, но он не злится никогда. Он говорит, что только очень терпеливый человек может работать поваром. Он жил во многих странах, но ни одну из них не считает родной. Возможно, он носит свой дом на спине, как черепаха.
Я знаю, что ты сейчас в ужасе. Знаю, что ты хочешь мне сказать: это позор. Призрак мамы будет вечно преследовать и укорять меня. Призрак папы тоже.
«Я бы предпочел, чтобы дочь моя бросилась в Евфрат, но не покрыла себя позором». Так он сказал, когда сбежала Хейди. Помнишь?
Но скажи мне, если человек выучил алфавит, можно ли запретить ему читать? Стоит женщине попробовать эликсир любви, ее начинает томить жажда. Раз увидев собственное отражение в глазах любимого, становишься иной. Прежде я была слепа, а теперь прозрела. Яркий свет страшит меня, но я не хочу больше жить, как крот. С меня довольно.
Моя дорогая, моя любимая сестра, я не прошу тебя простить меня, – возможно, твое сердце наложит на это запрет. Я прошу лишь не лишать меня своей любви. Ни сейчас, ни потом. Я тоже буду любить тебя. Всегда, что бы ни случилось…
Твоя преданная двойняшка Пимби
Пимби сошла с ума, решила Джамиля. Любовь – это загадочная стихия, которая лишает человека сил и рассудка, делает его глухим к доводам здравого смысла. Эдиму, похоже, наплевать, что творится с женой, но все прочие – соседи, друзья, родственники с той и другой стороны – налетят на Пимби, как стая ворон. Даже если она сумеет получить развод, вряд ли этот повар, человек без корней, без роду и племени, согласится немедленно жениться на ней и тем самым положить конец пересудам. К тому же он, судя по всему, иноверец, христианин, а это усугубляет проблему. Чем больше Джамиля размышляла, тем отчетливее понимала: сестра попала в беду. И для того чтобы спасти Пимби, необходимо быть с ней рядом. Она, Джамиля, должна защитить свою сестру от клеветы и позора. Должна защитить Пимби от самой Пимби, если это потребуется.
Придавленная не столько вязанкой хвороста, которую она несла на спине, сколько грузом тяжелых мыслей, Джамиля доплелась до своей хижины. Сложив хворост у очага, она перевела дыхание и только тут краешком глаза заметила, что контрабандиста нет на диване. Несколько недель она ухаживала за ним как за родным, и вот он наконец смог встать на ноги. Она с улыбкой повернулась, и взгляд ее наткнулся на винтовку, которую он держал в руках.
– У такой женщины, как ты, наверняка кое-что припрятано на черный день, – сказал он, наставив на нее дуло. – Покажи мне, где твой тайник.
– Что я могу прятать? Я простая повитуха, и со мной редко расплачиваются деньгами.
На долю мгновения ей показалось, что слова ее убедили контрабандиста. Но все же он сказал:
– Ладно, посмотрим. Веди меня в погреб.
– Что?
У Джамили перехватило дыхание. Откуда он узнал про погреб?
– В погребе ничего нет. Только всякий старый хлам.
– Вот и покажи мне этот хлам, – бросил он.
Вены на его висках вздулись, глаза налились кровью.
– Идем, хватит тянуть время, – скомандовал контрабандист.
Тело Джамили, не привыкшее выполнять чужие приказы, внезапно стало непослушным.
– Давай пошевеливайся, или я прострелю тебе голову и скормлю твои потроха собакам, – прошипел контрабандист. – Все равно я спущусь в твой погреб.
Джамиля скатала ковер, открыла дверь-люк и отступила, давая дорогу контрабандисту.
– Нет, – покачал головой он. – Мы спустимся туда вместе. Ты первая. Подожди-ка…
Он вытащил веревку и стянул ей руки так, чтобы она могла двигать ими, но не могла развязать узел.
– Я не смогу спуститься по лестнице со связанными руками, – сказала Джамиля.
– Ничего, ты ловкая. Как-нибудь спустишься.
Уцепившись за верхнюю ступеньку и с трудом удерживая равновесие, Джамиля начала медленно спускаться. Он следовал за ней. Она чувствовала, что не до конца зажившие раны причиняют ему боль. Но охватившая его алчность была сильнее боли.
– Чем это здесь так воняет? – проворчал он и сморщился, словно подавляя рвотный позыв.
Впервые за многие годы Джамиля ощутила витавший в погребе запах, пронзительный и острый.
– Ну у тебя и хозяйство! – воскликнул контрабандист, оглядываясь по сторонам. Он взял банку с горчичными семенами и удивленно потряс ее. – Я так и знал. Ты ведьма. Давай, показывай свои сокровища.
– Нет у меня никаких сокровищ. Только травы и камни. Я готовлю из них снадобья. Если ты помнишь, эти снадобья тебя исцелили.
– Ты же сама сказала, только Аллах способен сохранить человеку жизнь, – ухмыльнулся он. – И ты совершенно права. Только Бог решает, жить человеку или умереть. Он много раз спасал меня. Люди, которые не испытали и половины того, что выпало на мою долю, давно мертвы. Но я жив. Такова воля Аллаха.
Он толкнул ее дулом винтовки так, что она потеряла равновесие и едва не упала.
– Интересно, какова ты на вкус, – сказал он, приближаясь и пожирая глазами ее бедра и груди. – Ты ведь никогда не знала мужчины – верно? Бедняга. Может, покончив с делом, я отблагодарю тебя как следует, повитуха-девственница.
Повернувшись к Джамиле спиной, контрабандист принялся обыскивать погреб. Он разбивал горшки, высыпал на пол содержимое банок и коробок, заглядывал в кувшины. Джамиля лихорадочно соображала, что делать. Бриллиант в перламутровой коробочке лежал на полке.
– Идем наверх, – сказала она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
– Зачем это?
– Я приготовлю тебе вкусный ужин. Омою твои ноги.
Контрабандист вперил в нее острый взгляд. Слова его разрезали воздух, как нож:
– Ты что, считаешь меня полным идиотом?
Джамиля ощутила приступ паники.
– Нет, разумеется, нет. Я знаю, ты очень умен.
– А если знаешь, зачем пытаешься обвести меня вокруг пальца? Что за дурацкие игры? Ты должна меня ненавидеть! – заявил он и внезапно спросил: – Куда ты смотришь?
Джамиля поняла свою ошибку. Смятение, охватившее ее, было так велико, что она несколько раз невольно бросила взгляд на полку за его спиной. Он проследил за ее взглядом и обнаружил шкатулку.
– Ах ты колдунья поганая! – выдохнул он, увидев бриллиант. – А прикидывалась нищей. Такой камешек стоит целое состояние! Где ты его украла?
– Это подарок, – одними губами прошептала Джамиля.
– Неужели? И ты думаешь, я в это поверю? – усмехнулся он, засовывая бриллиант в карман. – Давай поворачивайся. Возвращаемся наверх. Ты первая. И без всяких там шуточек.
Как только Джамиля повернулась к лестнице, он сбил ее с ног ударом приклада. Падая, она ударилась лбом о железную ступеньку. Мир вокруг стал кроваво-красным, и она потеряла сознание.
Несколько часов спустя Джамиля очнулась. Голова у нее кружилась, желудок сжимался, а боль в висках была так мучительна, что она не решалась открыть глаза. Несколько минут она лежала на полу и поскуливала, как слепой щенок. Потом медленно, очень медленно поднялась, ожидая, когда глаза привыкнут к сумраку.
Она нашла нож и перерезала веревку, стягивавшую ей руки. В подвале царил такой разгром, словно здесь побывала вражеская армия. На столе валялась перламутровая шкатулка. У нее не было возможности рассказать контрабандисту легенду, связанную с бриллиантом. На камне лежит заклятие. Его нельзя купить, нельзя украсть или взять силой. Его можно только подарить или принять в подарок.
Джамиля поднялась по лестнице, морщась при каждом движении. Оказавшись наверху, она увидела, что дверь в хижину распахнута настежь. За порогом раскинулась безмолвная ночная долина. Внезапно все вокруг показалось ей зловещим. Земля, взрастившая ее и защищавшая ее все эти годы, теперь кишмя кишела скорпионами, змеями, ядовитыми растениями, злобными чужаками… На каждом шагу здесь подстерегали ловушки, расставленные самим Богом. Джамиля разрыдалась, словно со стороны прислушиваясь к собственным всхлипываниям, неумелым всхлипываниям человека, который так давно не плакал, что позабыл, как это делается. Остаток дня она провела в оцепенении. Не выходила из дома. Не молилась. Не ела. Безучастная ко всему, она сидела на постели, сжимая в ладонях чашку с водой.
Неожиданно до нее долетел шум. Мужские голоса. Топот копыт. Джамиля смахнула слезы жесткой мозолистой ладонью. Наверное, контрабандист вернулся со своими товарищами, решила она. Что он хочет взять на этот раз? Ее тело? Ее жизнь? Она огляделась по сторонам в поисках винтовки. Винтовки не было. Видно, контрабандист забрал ее с собой. Она схватила кинжал, но пальцы так дрожали, что она отбросила оружие и пошла к дверям, полная решимости встретить свою участь лицом к лицу.
В сумерках угадывались очертания четырех всадников. Один из них спешился и пошел к ней, ботинки его чавкали в жидкой грязи. Джамиля узнала этого человека. То был главарь контрабандистов. Это его жена родила дочь, к телу которой приросло тельце мертвого брата. Это он притащил сюда раненого, ставшего причиной ее горя.
– Джамиля… сестра… Можно войти в твой дом?
Она молча сделала приглашающий жест.
Он увидел кровоподтек у нее на лбу, ее опухшие от слез глаза.
– Я не задержу тебя долго. Мы и так принесли тебе несчастье. Я пришел попросить прощения за то, что случилось. Этот ублюдок не заслужил твоей доброты.
Джамиля понимала, что должна что-то сказать, но язык ее словно примерз к нёбу.
– Я принес тебе кое-что, – сказал он. – Прошу, прими мои подарки.
С этими словами он вытащил из кармана шаровар два шелковых мешочка – один красный, другой черный. Коснувшись рукой ладони Джамили, он заглянул ей в глаза и сунул ей в левую руку красный мешочек, а в правую – черный.
– Где сейчас… тот человек? – спросила Джамиля, к которой наконец вернулся дар речи.
– Поверь, он больше не причинит тебе зла.
– А как его зовут? Я даже не спросила его об этом.
– Его звали Гарун, – ответил главарь контрабандистов, занося ногу в стремя. – Это имя высечено на его могильном камне.
Прошло несколько мгновений, прежде чем смысл этих слов дошел до нее, и у нее перехватило дыхание. Трясущимися руками она развязала красный мешочек. Там лежал ее бриллиант. Янтарный возлюбленный. Джамиля развязала второй мешочек. Пара окровавленных человеческих ушей. Только тут она догадалась, что оба мешочка сшиты из одинаковой материи, но шелк потемнел от крови и стал черным. Причиной смерти Гаруна-контрабандиста стала не мина. Но все же телу его не суждено лежать в могиле в целости и сохранности.
Подчиняясь внезапному импульсу, Джамиля бросилась из дома вдогонку за своим гостем. Сначала ей показалось, что всадники, подобно призракам, которых так много было в ее жизни, уже растаяли в темноте. Но, вглядевшись, она увидала их на тропе.
– Подождите! – крикнула она.
Главарь натянул поводья, останавливая лошадь, все прочие последовали его примеру.
Подбежав к ним, она внезапно остановилась в замешательстве, словно не находя слов. Несколько мгновений она молчала, заправляя за ухо выбившуюся прядь и теребя концы шали, и наконец выдавила:
– Мне нужна твоя помощь. Очень нужна.
– Расскажи, в чем дело.
– Я хочу поехать к сестре в Англию. У моей сестры случилась беда. Я должна быть рядом.
Всадники переглянулись.
– У меня нет ни паспорта, ни денег, – продолжала Джамиля. – Ничего нет. Я могу пересечь границу только так, как вы. Незаконно. – Джамиля разжала кулак. – Но у меня есть Янтарный возлюбленный. Этот камень я могу подарить кому захочу. И я хочу подарить его тебе. Тому, кто получает бриллиант в подарок, он не приносит несчастья. Ты будешь богатым, поверь мне.
– Ты подаришь мне бриллиант, если я помогу тебе переправиться через границу?
– Совершенно верно.
Главарь сдвинул брови и потеребил кончики усов:
– Это будет не так просто. Куда сложнее, чем пересечь границу с Сирией.
– Но, как мне доводилось слышать, есть люди, которые устраивают подобные вещи. Мне самой их не отыскать, но ты можешь это сделать. Помнишь младшего сына Ахмада? Он ведь тоже пересек границу. Если я не ошибаюсь, ему надо было в Швейцарию. Его спрятали в кузове грузовика, и все прошло без сучка без задоринки.
Теперь, когда у Джамили хватило мужества заговорить, речь ее неслась стремительным горным потоком. Слова вырывались из самых глубин души. Она чувствовала, ее мольба не может остаться безответной.
На лице главаря не дрогнул ни один мускул, но она видела, как в его глубоко посаженных глазах сменяют друг друга разные чувства: тревога, понимание, сомнение, восхищение.
– Я сделаю все, что в моих силах, – сказал он наконец. – Если Аллах этого захочет, нам будет сопутствовать удача.
Джамиля, содрогаясь всем телом, разжала ладонь. Бриллиант сверкнул в руках заходящего солнца.
– Возьми его, и да благословит тебя Аллах.
Главарь контрабандистов отвернулся и сказал, словно обращаясь не к ней, а к ветру:
– Оставь его себе. Ты заслужила этот камень, Джамиля.
Слегка кивнув, он пришпорил лошадь и поскакал по узкой тропе. Его люди последовали за ним. Джамиля проводила их взглядом. Облако пыли, поднятой лошадиными копытами, окружало ее, словно неотвязные воспоминания.
*
Тюрьма Шрусбери, 1991 год
Я возвращаюсь из карцера. Койку Триппи уже занял новенький. Быстро они нашли мне соседа. Я рассчитывал какое-то время пожить один, но тюрьма забита под завязку. Каждый день прибывают новички. Тюремная система напоминает мне фабрику, на которой когда-то работал отец. Только вместо печенья здесь по конвейеру движутся заключенные. Охранники распределяют их по камерам, как печенье по коробкам. Но сейчас коробок не хватает. Вот и приходится забивать их до отказа.
На первый взгляд мой новый сокамерник выглядит совершенно безвредным типом. Я не спрашиваю его, за что он сидит, а он не лезет с рассказами. С такими разговорами лучше не торопиться. Росточка он маленького, хилый, тщедушный. Лоб высокий, лицо какое-то угловатое, волосы поблескивают в свете лампы. Приглядевшись к нему, я на мгновение поражаюсь. Его взгляд лучится добротой.
Он отвешивает мне поклон:
– Меня зовут Зизхан.
И смотрит на меня, ожидая, что я тоже представлюсь. Я молчу, скрестив руки на груди и поджав губы.
– Зизхан рад знакомиться с тобой, – говорит он.
Трудно сморозить бо́льшую глупость. По-английски он лопочет с горем пополам. Наверное, ему лет сорок. Кожа смуглая, желтоватая. Явно приехал откуда-то с Востока. Пытается завязать непринужденный разговор, но я не отвечаю на его старания. Лучше с самых первых минут провести разделительную линию. Другой на его месте давно бы отстал. Сидел бы на своей койке и размышлял о том, сможет ли он спать спокойно в обществе такого отморозка, как я. Эту ночь и множество следующих ночей. До Зизхана наверняка дошли устрашающие слухи, но это его, похоже, не пугает. Мне надоедает играть в молчанку, и я решаю снабдить его информацией к размышлению.
– Парень, который спал на твоей койке, умер, – говорю я.
– А, я слышал, – говорит Зизхан. – Слышал, вы бывать хороший друзья. Тебе тяжело, очень тяжело. Принимай мои извинения.
– Ты хочешь сказать, сожаления?
– Да, верно.
Мой выпад не принес результата. Сочувствие всегда застает меня врасплох. Я не знаю, что с ним делать, с этим дурацким сочувствием.
– Заруби себе на носу: мне наплевать, кто ты и как тебя зовут, – говорю я. – Здесь есть свои правила, и тебе надо их выучить. Чем быстрее ты это сделаешь, тем лучше для тебя. Правило номер один: не претендуй на мое пространство. Правило номер два: не наступай мне на ноги. Правило номер три: не действуй мне на нервы. Усек?
Он растерянно мигает. Маленькие раскосые глазки перебегают с моего лица на стену и обратно.
– Зизхан усек, – говорит он.
– Вот и молодец!
Вскоре до нас долетает шум. Наступило утро. Двери, расположенные по обеим сторонам коридора, открываются. В молчании мы ждем, когда начальство явится проверить, на месте ли мы.
Появляется офицер Маклаглин. На его левом ухе повязка. Мы с ним обмениваемся ненавидящими взглядами. Он не простил, что я съел письмо Триппи. Я не простил, что он меня до этого довел. Он не простил, что я едва не откусил ему ухо. Я не простил, что он отправил меня в карцер. Мы оба хотим поквитаться друг с другом. И не скрываем свои желания.
– Помни, я за тобой наблюдаю, – говорит офицер Маклаглин. – Еще одно нарушение, и пеняй на себя.
Я молчу, прикусив язык. Набираю полную грудь воздуха, чтобы успокоиться. Он стоит так близко, что я вижу волоски в его ноздрях. Очень удобное расстояние. Чтобы разбить ему нос, хорошенько двинув лбом. Надо только правильно выбрать угол. Жаль, что я не могу осуществить свое желание.
Мы снова остаемся одни. Зизхан таращится на меня как на великое чудо.
– Почему он такой злой на тебя? – спрашивает он.
– Потому что он крыса, которая притворяется человеком.
Зизхан хохочет, словно это лучшая шутка, которую он слышал в своей жизни.
– Человек-крыса, – повторяет он. – Здорово!
Он погружается в задумчивость и после изрекает:
– Еще бывать человек-рыба, человек-птица, человек-змея, человек-слон. В этом мире мало человеческих людей.
Я не очень представляю, о чем он говорит. Странный он парень, хотя я никак не могу понять, в чем именно заключается эта странность. От него не так просто отделаться, и его блаженная улыбка начинает выводить меня из себя. Наверное, надо посоветовать ему сполоснуть морду водой и смыть эту дурацкую улыбку. Но я не успеваю открыть рот, как он спрашивает:
– Трудно все время драться?
– Что? – растерянно переспрашиваю я. – Что значит – все время драться?
– Драться значит драться. Наверное, ты уставать от это?
Я пялюсь на него во все глаза. Он не похож на человека, у которого поехала крыша. В его голосе нет ни насмешки, ни издевки. Ему просто любопытно.
– Откуда ты? – спрашиваю я.
– О-о, – тянет он, словно ответить на этот вопрос чертовски сложно. – В первый раз я родится Бруней.
– Это что за дыра?
В глазах его вспыхивает обида.
– Бруней Даруссалам. Остров Борнео. Британская колония. Раньше быть. Теперь Бруней отдельно.
– Я вижу, слуги королевы не слишком старались научить тебя говорить по-английски.
– Я учить по-английски, – заявляет Зизхан, пропуская мимо ушей мой сарказм. – Каждый день учить новое. Зизхан хорошо учить.
Я ухмыляюсь. Пока мне никак не удается решить, разыгрывает он из себя придурка или на самом деле плох на голову.
– Ты сказал, что родился в этом самом Брунее в первый раз, – напоминаю я. – Что это значит?
Он улыбается, демонстрируя зубы, мелкие и желтые, как дикий рис.
– Первый раз я родится Бруней, – повторяет он. – Второй раз родится целый мир. Я отовсюду. Мир мой дом.
Мои тормоза, похоже, вот-вот откажут.
– О, я наконец допер, – говорю я. – Ты из этих помешанных на религии кретинов, верно? Шатаешься по миру, трудясь во славу Божью?
– Что?
– Можешь четко ответить на вопрос: ты член какой-нибудь секты или чего-то в этом роде?
Он пялится на меня сначала растерянно, потом испуганно.
– Сразу предупреждаю: не вздумай наставлять мою заблудшую душу на путь истинный. У меня рвотный рефлекс на всю эту мурню. Лучше читай проповеди своей мыльнице.
– Своей мыльнице, – эхом повторяет он, явно не понимая ни бельмеса.
– Признайся честно: ты религиозный фанатик?
– Фанатик? – Лицо Зизхана вспыхивает от радости. Наконец-то он услышал знакомое слово. Но в следующую секунду он серьезно сдвигает брови. – Фанатик говорить так: все плохо, я один хорошо. Зизхан говорить: все хорошо, я один плохо. Почему Зизхан быть фанатик?
– Хорошо, – киваю я и решаю зайти с другой стороны. – Говоришь, ты родился во всем мире. Но какая-то религия у тебя есть?
– Моя религия – любовь.
– Впервые о такой слышу, – округляю я глаза.
Он смотрит на меня с неподдельным недоумением:
– Каждый слышать то, что хотеть. В мире много звуков, которые мы не хотеть слышать.
– Но ты же должен принадлежать к какой-нибудь вере. Кто ты – буддист, мусульманин, христианин?
– Ай-ай-ай, – морщится он, словно я наступил ему на ногу. – Ты спрашиваешь, что у меня тут? – Он стучит себя по груди. – В человеке есть вселенная.
– И этот человек – ты?
– Этот человек – ты, – повторяет он за мной, нажимая на последнее слово.
Пожалуй, с меня хватит. Потеха кончилась. Этот тип начинает меня бесить. Терпеть не могу самодовольных кретинов, у которых имеется готовый ответ на любой вопрос.
– Вселенная, говоришь? – спрашиваю я. – А что такое вселенная, ты знаешь? Это злоба, ненависть, жестокость… В этой вселенной люди убивают друг друга.
– Угу, – кивает Зизхан и погружается в задумчивость, словно слышит обо всем этом впервые. Он закрывает глаза, и мне даже кажется, что он собирается вздремнуть. Но он говорит с закрытыми глазами, и голос звучит бодро: – Давай смотреть на природа. Животный убивать другой животный. Большой насекомый ест маленький. Волк ест овца. Много крови, очень много. Но животный и защищать друг друга. Рыбы плавать стаями. Птицы тоже.
– Потому что в мире слишком много хищников. Если ты окружен себе подобными, у тебя больше шансов выжить.
– Все мы надо заботиться друг о друге, – изрекает Зизхан.
– Чушь собачья! – ору я. – Сладкие сопли!
Он открывает глаза:
– Зизхан не чушь.
– Боюсь, я должен тебя разочаровать, – цежу я. – Природа находится в состоянии вечной войны. Так же как и люди. Мир – это бесконечные крысиные гонки.
Он подается вперед и буравит меня взглядом, словно хочет увидеть насквозь.
– В природе есть гармония, – говорит он, старательно выговаривая трудное слово. – Есть гармония внутри тебя – вот вопрос.
Слово «гармония» в его устах звучит так, что можно подумать, он интересуется, есть ли во мне гормоны. Подобный вопрос тоже имеет смысл. В конце концов, многие людские беды происходят по милости этих чертовых гормонов.
– Будь по-твоему, – киваю я. – Пусть в природе царит гармония. Равновесие между добром и злом и все такое. Какой вывод из этого следует? Каждый может вытворять все, что в голову взбредет. Это твое гребаное равновесие все равно невозможно нарушить.
– Нет, нет, не так. Нельзя делать что хотеть. Надо делать только то, что хотеть Бог. Я состоять из разных веществ. Ты тоже. Зизхан состоять из вода. А ты? Огонь, похоже, что так. Да, конечно, огонь. Всегда драться, потом жалеть. Язык острый, как стрела. Ты говорить, вселенная – дикие джунгли. В этих джунглях я разбивать свой сад.
– О каком дерьмовом саде ты говоришь?
– Дорогой друг, – произносит Зизхан, словно начинает читать письмо. – Злоба – это тигр. Ты смотреть на тигр и думать: какой большой животный. Он будет мой. Но никто не может приручить тигр. Он всех ест.
– Оставь несчастных тигров в покое. Злобе мы научились не у них. Злобе мы учимся у других людей. Они так преуспели в ненависти к себе подобным, что никакие дикие звери за ними не угонятся.
– Если ты любить только себя, это как хищная птица, – талдычит Зизхан, пропуская мои слова мимо ушей. – Гриф. Стервятник. Он говорит: лететь со мной, и станешь сильным. Но он врать. Если ты любить только себя, ты слабый. Если ты любить других, ты сильный.
Несмотря на все свое косноязычие, говорит он уверенно. Слова подбирает медленно и тщательно, словно составляет букет. Когда он умолкает, я бросаю:
– У меня остался только один вопрос.
– Какой?
– Почему тебя не поместили в отделение для помешанных?
– Что это?
Вместо ответа я кручу у виска указательным пальцем. Этот красноречивый жест понятен даже ему. Он довольно хохочет:
– Да, да, они сказали, Зизхан малость чокнутый.
* * *
В тот день, когда полиция явилась в дом Кэти, я сбежал через заднюю дверь. Мне повезло. Я украл велосипед и приналег на педали, чтобы вырваться из Хакни как можно скорее. После бросил велик и решил двигаться автостопом. Меня подвезли два французских студента. Оба говорили с жутким акцентом. Оба голубые, как июльское небо. Никогда раньше я не видел влюбленной парочки гомосеков. Смотреть на них было противно. Но кто я такой, чтобы их судить? Кстати, вели они себя очень тактично. Догадались, что у меня какие-то проблемы, но не задавали лишних вопросов. Предлагали мне сигареты, а когда мы заехали в кафе, купили пожрать. Вот только музыка у них в машине играла отстойная. Какое-то старье.
В Варвике они меня высадили. Прежде чем расстаться, мы покурили травки под стенами замка. Мы так хохотали, что у меня едва не оторвалась голова, но никак не могу припомнить ни одну из шуток, которые так нас развеселили. Потом они поехали на север.
А я остался совсем один. Через четыре дня меня арестовали. Взяли, когда я спал на скамейке в парке. К этому времени я уже околевал с голоду. Так измучился, что чуть ли не радовался аресту. Во время расследования я держался спокойно и с готовностью отвечал на все вопросы. Они не сразу сказали мне, что она умерла. Я долго думал, что ее рана не опасна для жизни. Я ведь ударил ее ножом всего один раз, и удар пришелся где-то в районе правого плеча. Неужели от этого можно умереть? Но как-то раз в камеру пришел один из офицеров.
– Разве ты не знаешь, что убил ее? – спросил он.
Я был так ошарашен, что не поверил своим ушам, и тупо переспросил:
– Что вы говорите?
– Я говорю, что ты убил свою мать, подонок. Как ты собираешься жить после этого?
Я и тогда ему не поверил. Думал, он берет меня на испуг. Я знал, что в полиции любят подобные фокусы. Но он вынул газету и положил ее передо мной. Я прочел статью. Может быть, ту самую, что офицер Маклаглин вырезал и подшил в мое личное дело. Так я узнал, что мамы больше нет.
На процессе я не проронил ни слова. Впал в ступор. Как в детстве, когда я испугался обрезания, убежал и залез на дерево. Помню, было много журналистов. Меня фотографировали. У зала суда собрались какие-то люди с плакатами, призывавшими осудить меня как можно строже. Никого из этих людей я знать не знал. Другие люди призывали отнестись ко мне снисходительно. Никого из них я не знал тоже. В толпе я увидел Эсму. Лицо ее было белым, как маска. К ней жался Юнус, мой младший брат. Он озирался по сторонам, словно ничего не понимая. Вот тогда я почувствовал, что не могу дышать. Мои легкие отказывались вмещать воздух. Я свистел и хрипел, словно старик, которому пришлось пешком подняться на десятый этаж. Все решили, что это приступ астмы. Доктор оказался хорошим парнем. Он осмотрел меня и ничего не нашел. Тогда меня направили к психиатру. Вот тот был настоящим ублюдком. Просто мешок с дерьмом. Он вывел меня из себя, и я швырнул в него пепельницей. Жаль, что промазал.
Оказавшись в своей камере, я кулем свалился на койку и уставился в потолок. Целый час я думал о намеках этого паршивого психиатра. Может, он прав и я в самом деле рехнулся?
На суде выяснилось, что в своем заключении он ничего подобного не написал.
– Этот молодой человек не сумасшедший, – заявил прокурор. – Он пребывает в здравом уме и заслуживает сурового наказания.
На следующую ночь я опять глаз не сомкнул. Мой опыт показывает: чем хуже ты спишь, тем больше бесишься днем. Чем больше бесишься днем, тем хуже спишь. Просто замкнутый круг. Первые годы в тюрьме были для меня сплошным кошмаром. И сам я был кошмаром для остальных. Я всех достал до печенок. А потом кое-что случилось. Как сейчас помню, это было в полночь. На улице бушевала гроза, лил дождь, гремел гром. Потом все стихло, но я все равно не мог уснуть. Я лежал на своей койке, и вдруг меня охватило странное чувство. Я понял, что моя мать здесь, рядом со мной. Она ни в чем меня не укоряла. Не жаловалась, не сердилась. Она была выше этого.
Тогда я расплакался. Рыдал так, что грудь ходила ходуном. Слезы, которые я сдерживал всю жизнь, вытекли из меня в ту ночь.
* * *
После двух недель жизни бок о бок с Зизханом я все же нарушаю одно из своих правил.
– За что ты сидишь? – спрашиваю я. – Любопытно, что ты мог натворить?
Он меняется в лице:
– О, они говорить, Зизхан делать тяжелый преступление. Доказательств нет. Есть один человек. Суд слушать его, потому что он из хороший семья. Он говорить, я бить старая леди. Брать ее сумка. Она больница сейчас. Кома.
– Ты ударил старушку, чтобы украсть ее сумочку? Ну ты даешь!
– Зизхан не ударять! – яростно трясет он головой. – Когда леди открыть глаза, скажет правду. Я ждать. Молиться.
– Ты хочешь сказать, что сел за преступление, которого не совершал? Неужели ты думаешь, я поверю в эту фигню?
Он пристально смотрит на меня, словно решая, как лучше сообщить новость.
– С самого дня, как полиция приходила в мой дом, я все думать, думать… Зачем? Зачем все это? Ничего не бывать просто так. У Бога всегда есть цель – верно? Я спрашивать, какая здесь цель, но ответа нет. Теперь все понимать.
– Что ты несешь?
– Я понимать, зачем Бог посылать меня сюда. В тюрьма. Раньше не знать и обижаться. Теперь встретить тебя и все понимать. Больше не буду грустить.
– Если ты не прекратишь пороть околесицу, я сверну тебе челюсть. Тогда тебе действительно взгрустнется.
Моя угроза ни капельки его не испугала.
– Я знать, зачем Зизхан здесь, – радостно лопочет он. – Спасибо тебе. – Он молчит, испускает вздох и продолжает: – Если ты приходить ко мне, было просто. Но ты не приходить. Я сам приходить к тебе. Так надо. Поэтому Зизхан попал в тюрьма. Для тебя.
– Вижу, приятель, ты окончательно спятил. Если расшифровать твой лепет, получается, ты не совершал никакого преступления, но какая-то высшая сила послала тебя в тюрьму, чтобы ты встретился здесь со мной.
– Верно, верно!
Он сияет, как ребенок, которому подарили воздушный шарик.
Да, у этого парня явно завелись в голове блохи. И с каждым днем этих блох становится все больше. Если только он не ломает комедию. Кстати, похоже, это именно так. Я хватаю его за шиворот и прижимаю к стене:
– Офицер Маклаглин специально подсадил тебя ко мне, гнида? Он решил преподать мне урок – так? Решил, что ты поможешь мне свихнуться? Вы это с ним задумали, падаль?
Он морщится, словно досадуя на мою тупость:
– Я говорить, меня посылать Бог. Ты говорить, Маклаглин. Маглаглин маленький, Бог большой.
Я выпускаю его. У меня начинает ломить виски, и я их потираю.
– Сколько тебе лет? – спрашиваю я.
Он смущенно опускает глаза:
– Шестьдесят семь.
– Хватит дурацких шуток.
– Зизхан говорить правда.
– Но ты не выглядишь на этот возраст.
– Спасибо, – отвечает он. – Зизхан выглядишь как Зизхан.
– Ты хочешь сказать, ты человек без возраста?
– Я хочешь сказать, каждый иметь свой возраст.
Он снова начинает пороть чушь.
– Я приходить к тебе, – говорит он. – Я ничего не делать раньше. Жить без польза. Бог приводить сюда, Бог не любит ленивых. Мы все надо работать. Много работать.
– И как же мы, по-твоему, должны работать?
– Мистики говорить…
– Кто-кто?
– Мистики. Мистик – человек, который уметь глядеть внутрь. В сердце. Он знать, все люди связаны. Все люди похожи. Разные только снаружи. Кожа, одежда, паспорт. Это все снаружи. А сердце одинаково. Всегда. Везде.
– Ты совсем зарапортовался, приятель. И не надоест тебе нести всякую хренотень?
Он улыбается. Может, потому, что впервые слышит слово «хренотень» и не представляет, что оно значит. Может, потому, что решил не обращать на мои выпады внимания.
– Мистик верить, все мы умирать и воскресать. Бог задавать четыре вопроса. Как ты жить? Откуда брать деньги? На что тратить молодость? Четвертый вопрос – самый важный. Что ты делать со знанием, которое давать я? Так спрашивать Бог. Ты понял?
– Ни черта я не понял. Ты слишком паршиво говоришь по-английски.
– У меня есть знание, – заявляет он. – Я учитель.
– Помню, ты вкручивал мне, что любишь не учить, а учиться.
– Каждый учитель любить учиться.
– Ох, до чего мне надоело слушать твои бредни. Дай перевести дух.
– Я – учитель, – упорно повторяет он. – Я приходить сюда и делить свои знания с тобой.
На воле я нагляделся на всяких придурков. Здесь, в тюрьме, тоже. Кого здесь только нет! Тихие идиоты и буйные психи, маньяки, садисты, мазохисты… Иногда все они совмещаются в одном лице. Но такой диковины, как этот Зизхан, рожденный в Брунее и во всем мире, стены Шрусбери еще не видели. Не представляю, как мы с ним уживемся.
Искендер Топрак
