– Один? А не страшно одному-то? Вон батюшка мой никогда меньше шестерых воев с собой не берет.

Илья усмехнулся:

– Погляди на меня, Залка, – предложил он, чуток выпятив грудь. – Страшно – это не мне. Это – меня.

Девушка захихикала…

И тут же испуганно покосилась на ромея, но тот не услыхал. Сидел на бухте канатной, скрючившись. Молился. Слов правильных он не понимал, говорил только по-своему, а это значит – только с Ильей. Но смеха не любил. Считал: смеяться – грех. Об этом они в первый же день с Ильей поспорили. Монах говорил: Господь наш Иисус Христос никогда не смеялся, и нам не надо. Илья возражал. Приводил слова из Священного Писания. Но монах стоял на своем. Скучный. Илья и говорил с ним лишь потому, что хотел в ромейской речи поупражняться. Еще забавно ему было, как ромей на него глядит. С изумлением и опаской. Будто бы медведь вдруг заговорил. Да еще с отличным столичным выговором, получше, чем у самого монаха. И мало того, мальчишка этот великаньей породы еще и образован не хуже имперского патрикия. Илья мог бы сказать, что батя его – спафарий империи с правом доступа в императорские покои, но не говорил. Дразнить монаха веселей, чем пугать. Да и не поверил бы.

В компании этой Илья оказался случайно. Решил водой малёхо пройти, Голубь ногу зашиб, и знающий человек подтвердил: лучше жеребцу в облегчении побыть недельку-другую.

Поначалу Илья рядом с Голубем бежал: ему ведь тоже ноги упражнять не вредно. Но на погосте, к которому Илья вышел пополнить припасы, как раз и подвернулась тиунова лодья. Глянул на нее Илья и решил: водой веселее. Заодно и новости всякие расскажут, поскольку народ на лодье подобрался интересный. Даже монах имелся. Из самого Константинополя.

Договорились легко, хотя Илья ни имени своего христианского, ни рода называть не стал. Представился Годуном, гриднем из воеводской дружины. Из чьей – не уточнял.

Старший на лодье, судеревского князя тиун, на ответе не настаивал. Кому какое дело, отчего молодой воин из дружины ушел? Да никому! А что воин не простой, так это любому понятно. Оружие ценное, и конь дорогой, да не просто дорогой, а боевой, выученный. Спросил только:

– Ранен был?

Заметил, что молодец прихрамывает немного.

– Было дело, – подтвердил Илья. – Прошлое. Берешь?

Взял. Отчего ж не взять гридня киевского, тем паче он и за весло сесть может, если понадобится, и за прокорм себя и коня сам платит.

Вернее, платил. Когда увидел тиун, что Илья с ромеем болтает, будто с соседом по гребной скамье, упросил Илью с ними и дальше пойти.

Тиун был, как и сам Илья, – киевлянин. «Одолженный» Владимиром, вернее Добрыней, судеревскому князю. Илья мог предположить – не просто так, а чтоб присматривал за данником.

Илья никогда на Судереве-острове не был, но от Богуслава слыхал, что едва не каждый торговый кораблик из тех, что шли по Оке к Итилю и обратно, на удобном острове задерживался и дольку малую и немалую судеревскому князю отделял. Либо за товары, либо, как освобожденные от мыта батины караваны, – за припасы.

Лодья плыла от погоста к погосту. Тиун собирал малую летнюю дань, подторговывал немного. В одном месте суд провел именем князя: татя покарали. Тать был пришлый. Из купчиков мелких, заплывших в деревеньку продать-купить, да и зарезавший спьяну одного из деревенских из-за гулящей вдовушки аккурат в день, когда тиун в деревеньке гостил. Не будь его, прикопали бы татя по-тихому, а так судили по закону. Кабы лодья домой шла, охолопили бы татя и увезли с собой, но таскать с собой убийцу, тем более дурного, тиун не стал. Один из дружинников поставил скулящего татя на карачки и, красуясь, одним ударом снес глупую голову. И потом еще и похвалялся полдня: мол, какой я рубака справный.

Перед Залкой выпендривался. Он бы и дольше хвастал, но Илье слушать надоело.

– Бывают же храбрецы, которым славно безоружных смердов побеждать, – произнес он, будто размышляя. – И чтоб на карачках стояли. Мало ли что? Вдруг увернется?

Обидно пошутил. Бряк, так звали дружинника, вскипел:

– Это на что ж ты намекаешь, Годун?

– Намекаю? – поднял бровь Илья. – Я не намекаю, я прямо говорю. Есть такие вои, которым наилучший ворог – бревно на козлах. И замахнуться время есть, а главное – сдачи не даст.

Мальчишеское румяное лицо Ильи оставалось безмятежным. И сидел он на одном тюке с Залкой, а Залка, как бы невзначай, привалилась к нему плечиком…

– Брехня! – Бряк вскипел еще больше. – Я…

– Да ну? – перебил Илья. – Ужель тебе и бревно сдачи дает? Так ты, Бряк, не робей! Обороняйся! Не давай деревяхе спуску!

Залка захихикала.

Бряк побагровел, запыхтел, как чайник на огне…

Илья глядел с виду доброжелательно… Но Залка вдруг ощутила, будто рядом с ней – заряженный самострел. Только тронь…

К счастью, недоброе почуяла не только она, но и привлеченный криками Бряка десятник.

– Охолонь, – бросил он, хлопнув Бряка по плечу. – Чем расхвастался? Ухваткой палаческой?

– Так я, это… Приказали же, – смутился Бряк.

И отошел, сконфуженный.

Десятник глянул неодобрительно на Илью, на Залку…

– К отцу иди, девка, – буркнул он. – Зовет.

А разочарованный Илья отправился дразнить монаха.

Но суды да мелкая торговлишка – это так, чтоб не скучно было по дороге к главной цели, намеченной тиуну судеревским князем.

Урок же был в том, что должен тиун деревню одну большую покрестить и заодно выяснить, почему дани принесли третью часть от положенного. Выяснить и добрать недоимку. А заартачатся – принудить.

Для сбора дани – дружинники. А для Крещения – монах. Или тоже дружинники, если глупые смерды от истинного Бога отпираться станут.

С недоимками, полагал тиун, сложностей не будет. В злополучной деревне он уже бывал и знал, что дымов в ней дюжины две. То есть сотня или около того смердов оброчных, кормящихся больше с реки и с полей, чем с леса. Значит, не денутся никуда. Рассчитаются.

Тут тиун ошибся. Сильно ошибся. Но это выяснилось позже, а пока его больше беспокоило другое. Указание покрестить язычников-смердов. При том, что священника князь дал никудышного. Слов не знает, объяснить ничего не может, только злобится и орет по-своему. Как он смердов крестить будет, если не понимают его?

И вот подвернулся Илья. То есть Годун. Будто сам Господь послал, откликнувшись на тиуновы молитвы.

Илья помочь согласился. Куда идти – ему пока без разницы. Мир – везде. Всё интересно. Люди на лодье. Гридь судеревская, мало похожая на отборную киевскую или батину, больше – на княжье ополчение, что собирал Ярош из своих лесовиков. Сам тиун, сановитый, спесивый, то важничавший с Ильей, то заискивающий. Подозревающий, что Илья – ой не простого рода, но выпытывать не рисковавший. Еще больше нравилась дочка его, скорая на язык с отцовой гридью, но с Ильей – робеющая и смешливая. Но больше всего развлекал Илью ромейский монах. Этот молился непрестанно и сильно пах страхом. Однако боялся не обычной опасности или смерти, а бесов здешних, коих он видел вокруг себя – рои. Боялся монах, что в душу они ему влезут и Жизни Вечной лишат. Жаловался на то Илье, удивляясь, как могут христиане в такой погани жить. Кабы рассказал Илья, как за Кромку хаживал да с самой Мореной во сне говорил, так ромей от страха небось из лодьи бы выпрыгнул.

Залка вернулась. Рассказала, зачем отец звал: к делу воинскому подготовиться. Травки там, мази всякие, тряпицы чистые. Скоро они к нерадивой деревне придут, а там может и неладно выйти. Хоть и хорохорился тиун, а все же опасался. Воям своим тоже велел брони надеть, у кого были. Больше для важности.

Илья кольчужку надевать не стал. Успеется.

Залка подсела к нему поближе, спросила в который уж раз:

– Куда ж ты идешь, Годун? Что ищешь?

Илья улыбнулся:

– Может, тебя?

– Ой брешешь! – И зарделась. И придвинулась поближе.

– Вижу! – крикнул с носа смотрящий.

– Парус долой! – скомандовал тиун.

Спустили и сняли.

Илья тоже встал, шагнул к мачте, чуть поднатужась, вынул ее из гнезда и уложил. Один. Под завистливыми взглядами дружинных и восхищенным – Залки.

На берегу ждали. Пяток мужиков с копьями и луками.

Углядев на корме знамено князя Судеревского, оружие опустили. Но брошенный конец принять не торопились. И дружина тиунова сплоховала: застыли вдоль борта столбами оружными.

Так бы и проплыла лодья мимо пристани, если бы Илья не махнул через борт, наступил на уползающий конец, подхватил, накинул на столбик. Выбрал слабину, красуясь, одной рукой подтянул лодью к пристани, повернулся к смердам, рявкнул:

– Что стоим, кого ждем?

Мужики аж попятились. Голосок у Илюши – как мишка рявкнул.

Илья захохотал. Эх! До чего ж здорово жить! На своих ногах стоять, дышать полной грудью, чувствовать, как бурлит внутри, просится наружу богатырская сила.

Лодью поставили бортом, закрепили с кормы, тиун важно сошел по сходням, уставился на смердов в упор…

Те, помедлив, нехотя поклонились.

Илья осторожно свел на пристань Голубя, перекинул вьюки, развязал сумку с кольчугой…

Тиун, не дожидаясь его, уже шел вверх, к деревне. По сторонам – гридь. Бронная, в шлемах, чтоб видели, кто прибыл. И не баловали.

Илья задержался. Пока Голубя седлал, пока кольчужку вздел. Не из осторожности. Просто захотелось тяжесть брони на плечах ощутить. Ну и себя показать. Тиуновы дружинники в сравнении с ним – как кочеты рядом с соколом.

Монах терся поблизости. Боялся.

Залка тоже за отцом не пошла. Ласкалась с Голубем. Жеребец к ней снизошел. Яблочко скушал, тронул губами девичью ручку, покосился на друга-хозяина: не осудит ли?

– Своя, своя, – поощрил Илья. Махнул ногой и взлетел в седло, не коснувшись стремени. Настоящее седло, степное. Не чета той коробке, в которой он сидел недавно.

– Ой! – пискнула Залка, когда Илья, перегнувшись, подхватил девушку и усадил боком на конскую холку.

– Следуй за мной, – бросил он монаху по-ромейски и послал коня вперед, но не вверх, к деревне, а по тропе между берегом и полем. Сначала – шагом, потом – легкой рысью, предварительно велев монаху взяться за стремя. Пусть жеребец разомнется.

А Илья пока Залку немножко… помнет.

Девка не противилась. Припала к груди, обняла… Млеет.

А монах сипит. Запыхался. Но стремя не отпускает. Потом от него еще сильней несет. Выкупать его, что ли?

Илья уже совсем собрался будто ненароком спихнуть ромея с крутого бережка, когда взгляд остановился на заросшей лесом горе, что поднималась дальше по берегу. Над вершиной ее Илья углядел дымок. Для пожара время неподходящее, значит, живет там кто-то. А может, капище там. Сильные языческие боги, тот же Перун, к примеру, любили, чтоб их чествовали на высотах. Как раз на таких вот горах, с которых и вода, и земля – как на ладони.

Залка, девичьим чутьем угадав, что Илья задумался о другом, напомнила о себе: приласкала ладошкой по щеке.

Илья глянул на нее и пожалел, что взял с собой монаха. Сейчас бы в лесок да на травку-муравку…

А девка, хитрюга, поймала взгляд, угадала мысли (хотя что тут угадывать?) и покачала обернутой в шелковый платок головкой. Не дамся.

Однако Илья знал: уступит. Какие бы мысли ни роились под шелковым платочком, а как до дела дойдет, мысли будут отдельно, а льнущее к гридню тело – отдельно. И тут уж от Ильи будет зависеть: прислушаться ли к протестующему лепету или сделать, что обоим хочется.

Но не сейчас. Сначала надо монаха сбагрить. И посмотреть, как у тиуна дела? Обратил ли уже местных – или упираются?