Пятница

Она сделала все честь по чести и ровно в девять утра, садясь в машину, позвонила Игорю Валерьевичу.

– Я свяжусь с начальником криминальной полиции и дам команду выделить вам сотрудника, который занимается этим делом, – сказал Баев.

– Мне неловко. – Настя старательно изображала смущение. – Люди и так заняты, у них работы выше крыши, я же понимаю, что на дело экологов брошены все силы. А тут такая работа… Неквалифицированная. Просто уточнение формулировок. Я понимаю, что мы для вас гражданские лица, нас нельзя подпускать близко к вашей работе, поэтому представитель от розыска, безусловно, нужен. Но, возможно, есть смысл не отрывать работающих оперов от выполнения их прямых задач? Пусть ваш зам по криминалке выделит нам кого попроще, кто не задействован активно.

– На Егорова намекаете? Вы же с ним вроде знакомы…

– Ну, майор Егоров – это было бы идеально. Тем более он не в теме совсем, по экологам не работает, он сам сказал. Так что будет свежий глаз.

– Хотите сказать, что у наших лучших сотрудников глаз замылился? – В голосе полковника явственно зазвучало недовольство.

– Никого не хочу обидеть, но это вполне возможно. У тех, кто занимается делом столько времени, сложились твердые убеждения, сформировались впечатления, на их основе сделаны выводы, а на основе этих выводов идет дальнейшая работа. Результата пока нет. Вам не кажется, что имеет смысл попытаться, хотя бы просто попытаться, получить другие впечатления?

– И, разумеется, эти новые полезные для дела впечатления получите именно вы, бывшие сотрудники МУРа, столичные профессионалы. Научите нас, провинциалов, как надо работать.

Настя не поняла, чего больше было в голосе Баева: злости или язвительности. Надо срочно отыгрывать назад. Она, пожалуй, зарвалась и построила весь разговор неправильно.

– Простите, Игорь Валерьевич. Я действительно лезу не в свое дело. Я давно отошла от практической работы, а профессионалы ушли далеко вперед. Просто у меня есть задание, и задание хорошо оплачиваемое, поэтому я должна его выполнить как следует. Я не могу вернуться в Москву, не разобравшись с экологической обстановкой в тех районах, где мой работодатель планирует покупать участки.

– Ваш брат, – поправил ее полковник.

Судя по тону, он немного смягчился.

– Это не играет роли. Он платит за мою работу, и я должна эти деньги честно отработать. Поверьте, я ни в коей мере не ставлю под сомнение квалификацию ваших разыскников. Но я кровно заинтересована в скорейшем получении ответа на свои вопросы. Вчера вы были со мной полностью согласны. Что изменилось сегодня?

Баев молчал. Пауза затягивалась. Настя поежилась, предчувствуя что-то неприятное.

– Вы так уверены, что ваш брат захочет приобрести именно участок у Верхнего Озера? – неожиданно спросил полковник.

– Вероятность очень высока. Вчера Петр Сергеевич организовал встречу с владельцем участка, предварительно мы договорились, цена будет более привлекательной.

Снова пауза. Потом короткий решительный ответ:

– Хорошо, пусть будет Егоров. Я дам указание.

Что-то царапнуло ее в словах Баева, причем ощущение было до боли знакомым. Нечто подобное она уже испытывала, и именно в связи с начальником УВД. Но погрузиться в ассоциации и вытащить наружу первопричину неприятного чувства она не успела, потому что Коротков попросил водителя Володю остановить машину возле магазина под предлогом «купить бутылку воды и сухариков». Сделав Насте жест, предлагающий идти вместе с ним, Юрий быстрыми шагами проследовал в двери небольшого сетевого супермаркета.

– Ну что, получила по самое «не балуйся»? – спросил он, шаря глазами по полкам в поисках сухариков нужной фирмы. – Зачем тебе Егоров? Он занимается поисками любовника Милюковой, вот и пусть занимается, не дергай его. Мы и вдвоем справимся.

– Юр, девять человек же! Как ты себе это представляешь? Кто-то дома, если повезет, а кто-то на работе, его ловить надо, кто-то не на работе, а просто по делам мотается. Командировка, больница… Втроем намного быстрее получится, по три свидетеля на каждого. А если с нами будет посторонний человек, которого мы не знаем и которому не доверяем, то нам придется всей толпой ходить. Он же не согласится составить пару одному из нас, а второго отпустить на вольный выпас. Он должен будет сам, лично, присутствовать при каждом нашем разговоре с людьми. Представь, сколько времени мы на это убьем. А Егоров – свой, проверенный, мы разделимся и за полдня все сделаем. У Вити будет еще целых полдня свободных, чтобы что-то свое поделать и не отчитываться за это. Типа он с нами все время был.

– Ну… – Коротков задумчиво почесал переносицу. – Тоже верно, в общем-то. Посмотрим, с какой скоростью у них в Вербицкой полиции проходят команды.

Команды проходили, как оказалось, быстро. Настя еще выбирала шоколадку, решая, какой отдать предпочтение, с миндалем или с фундуком, когда позвонил Егоров.

– Чего удумала? – мрачно спросил он. – Мне от начальника криминалки указание спустили ехать с вами каких-то свидетелей повторно опрашивать.

Услышав, в чем состоит задача, Виктор неопределенно хмыкнул и попросил сбросить ему эсэмэской имена и адреса тех, с кем нужно пообщаться. Вернувшись в машину, посмотрели карту Вербицка и быстро распределили адреса с учетом территориальной близости. Настя взяла себе ту часть города, в которой проживала Нина Ляшенко – единственный свидетель, чье имя упомянуто в открытом интернет-пространстве.

– Володю, так и быть, уступлю тебе, как ты есть дама, – сказал Коротков. – Машину поймаю. Встретимся в гостинице.

Сегодня из встречи с Егоровым можно было не делать никакого секрета, поскольку все руководство в курсе. Настя вернулась первой, позвонила Юре и Виктору, выяснила, что у нее есть часа полтора до их появления, и решила позаниматься чем-нибудь полезным. В глубине сознания маячила смутная догадка, но для ее подтверждения или опровержения нужно было дождаться сведений о результатах разговора с другими свидетелями, а самое главное – получить анкеты с ответами и провести полный анализ и обсчет. А пока можно и почитать, проверяя возникшие соображения.

Чтение продвигалось медленно. Настя пробегала глазами абзац, потом закрывала глаза, пытаясь мысленно сформулировать суть прочитанного в краткой форме, потом снова читала медленно и вдумчиво, проверяя себя: правильно ли она уловила эту самую суть.

К приходу Егорова у нее уже слезились глаза – так напряженно она вчитывалась в каждое слово при повторном прочтении. Зато наступила кое-какая ясность.

Виктор выглядел очень плохо.

– Не болеешь? – сочувственно спросила Настя.

– Воздерживаюсь, – хмыкнул он. – Когда примешь на грудь – душа не так болит. А по трезвяни она болит постоянно. Врут все мудрецы, ни хрена время не лечит. Ну, чего у тебя?

– А у тебя?

– Лады, – кивнул майор, – подождем третьего. На троих оно всегда сподручнее, веселее. А то потом все равно повторять придется, когда Юрка явится. Я посижу пока, отдохну.

Он взгромоздился на диван, поерзал, усаживаясь, потом скинул ботинки и вытянулся, устроив голову на одном подлокотнике, а ноги – на противоположном. Настя проработала еще один абзац, подумала, написала в блокноте длинную фразу, потом обернулась и посмотрела на Егорова. Спит? Или просто лежит с закрытыми глазами?

– Витя, – негромко позвала она.

– Чего тебе? – откликнулся он, не открывая глаз.

– Вот послушай одну фразу.

– Зачем?

– Ну, просто послушай. Я потом скажу зачем.

– Давай.

Она взяла исписанный листок и прочитала вслух в среднем темпе:

– Я как человек, очень заботящийся о своем здоровье и понимающий необходимость для человеческого тела прогулок на свежем воздухе, в общем-то, люблю гулять на улице, но как, опять же, человек разумный и понимающий, что все должно быть сообразно с обстоятельствами (которые – увы! – в нашей жизни очень часто непредсказуемы), я принимаю во внимание, что могу и подхватить простуду или – не дай бог! – грипп, поэтому при теперешних морозах (а я уверен, что сегодняшние «минус двадцать», а то и «минус двадцать пять» – не предел, что будут и «минус двадцать семь», и «минус двадцать восемь») нужно очень хорошо позаботиться об одежде, потому что в «минус двадцать восемь» требуется и несколько кофт надеть, и пуховик специальный на стеганом подкладе, и валенки.

– И чего это за хрень? – вяло спросил Егоров, по-прежнему не открывая глаз.

– В двух словах перескажи, о чем речь.

– О том, что какой-то чувак в минус двадцать восемь ходит в валенках. Ты меня на уровень интеллекта проверяешь, что ли?

– Нет, Витя, – усмехнулась она. – Я себя проверяю. На самом деле суть этой фразы простая и короткая: «Я люблю гулять, но боюсь заболеть, поэтому в морозы тепло одеваюсь».

Егоров приоткрыл один глаз и переменил позу, повернувшись на бок.

– И чего? Зачем было огород городить, вместо того чтобы коротко и ясно сказать?

– А это, Витя, именно для того, чтобы написать вроде бы правду, но чтобы из всей этой правды ты зафиксировал внимание только на градусах и валенках. На самом деле, ни «минус двадцать восемь», ни «валенки» фактической правдой не являются, это всего лишь предположение о том, что если будет такой сильный мороз, то человеку, может быть, придется надеть валенки. Если и может быть, понимаешь, в чем фокус? А ты воспринял это как доказанный факт, как данность. Есть такое правило: чем больше слов в предложении, тем дольше вязнет в нем сознание. Фраза такая сложная, многокомпонентная и перегруженная, что ты из нее усвоил только две позиции: «минус двадцать восемь» и «валенки». Про то, что человек любит гулять, что он боится заболеть, что он считает себя разумным и понимающим, предусмотрительным и осторожным, что он ожидает усиления морозов, то есть все, что действительно является правдой, – про все это ты прослушал, пропустил мимо ушей, мимо сознания. Для того чтобы текст был доходчивым, предложения должны быть сложными, но минимальной структуры: два, максимум – три простых предложения в составе одного сложного. Например, «в сильный мороз я надеваю валенки, потому что боюсь простудиться». Понятно?

– Ну. Не тупой же. И к чему это все?

– Юрка вернется – объясню, – пообещала Настя. – Просто мне нужно было проверить себя. А то вдруг мне чего-то там показалось, а на самом деле все не так.

Егоров снова прикрыл глаза, а Настя проработала еще один абзац. Чтобы утвердиться в своих догадках, нашла в интернете другие публикации по проблемам экологии, авторы которых – серьезные ученые и публицисты с именем. Да, в этих текстах все иначе. Не так, как в текстах с Вербицких сайтов. Есть понятие фрейма – условных рамок, в которые помещается значение слов и в которых эти слова воспринимаются. Если использовать в тексте по экологической проблематике такие словосочетания, например, как «учитывая долговременные последствия» или «для будущих поколений», то человек, читающий текст, будет рассматривать проблему именно так: как глобальную, решение которой важно для его дальнейшей жизни и для благополучия его потомков. Если же эти или подобные конструкции не использовать, а вместо них применять слова «сегодня» и «сейчас», внимание читателя или слушателя окажется сосредоточенным на сегодняшнем дне и нынешнем неблагополучии. Именно этот вариант четко просматривается в текстах, посвященных убийствам экологов и их работе в лаборатории. Что это? Неумение авторов правильно подать проблему? Случайность? Или намеренное действие, имеющее в теории нейролингвистического программирования название «рефрейминг контекста и содержания»?

Она открыла табличку, которую составляла сама для себя по мере проработки текстов. За каждым длинным, тяжелым и совершенно неудобоваримым предложением следовало более короткое, простое и легкое для восприятия. И в этом более коротком и четком предложении снова звучали слова и выражения, которые в предыдущей фразе подавались всего лишь как возможность, вероятность, предположение или догадка. Элементарная технология закрепления в сознании недоказанного факта как установленного. И при этом ни слова лжи. Мастерство высокого класса!

Но зачем это нужно? Кому? С какими целями это делалось?

Настя Каменская уже не сомневалась ни в том, что ей предстоит услышать от Егорова и Короткова, ни в том, какими окажутся результаты анализа анкет.

– Вить, – снова позвала она.

– Ну? – глухо откликнулся Виктор.

– А что там с делом Милюковой? Любовника на красной машине нашел? Или другого какого-нибудь?

– Ищу. Изображаю активность. Знаешь, москвичка, я даже благодарен, что вы меня сегодня сдернули на другое дело. Хоть расслабился и отдохнул чуток, а то постоянно в напряжении. Вадик Хохлов надо мной как коршун кружит, взгляд вправо, взгляд влево – уже побег. За каждым словом следить приходится. Не моргнешь лишний раз. Он в этом деле плотно повязан. Я ж сегодня под вашим прикрытием еще одну штуку успел проверить.

Егоров поднялся, поставил ноги на пол, сел, потер помятое лицо ладонями. Он выглядел уставшим и каким-то опустошенным. Человеком, которому все надоело и больше ничего не интересно.

– Письма эти с угрозами, которые мы в столе у Милюковой нашли…

– Да, помню. И что с ними не так?

– Криминалисты сказали, что на них пальцев Милюковой нет.

– А чьи есть?

– А ничьих нету. Кроме пальцев того, кто их из стола при обыске вытаскивал. Точнее, там полно каких-то невнятных следов, но, как говорится, к идентификации не пригодных.

– А кто их из стола вытаскивал?

– Угадай с трех раз, – хмуро усмехнулся майор.

Значит, капитан Хохлов. Это очень похоже…

– Но как? – спросила Настя удивленно. – Ты же там тоже был, и следователь ваш был, и понятые в дверях стояли. Неужели никто не заметил?

– Вот это я как раз и проверял сегодня. Вадик наш шустер не по годам, он приехал на телевидение, представился вахтеру, спросил, где кабинет Милюковой, вскрыл его отмычкой и подложил письма. Потом захлопнул дверь и пришел в комнату редакторов, типа как он только что приехал. Даже на голубом глазу спросил во всеуслышанье, у кого ключи от кабинета. Где кабинет находится, он тоже якобы не знал. И дверь в нашем присутствии открывал тоже он, то есть со всех сторон подстраховался, чтобы кто-нибудь не заметил, что замок плохо проворачивается, если он там отмычкой что-нибудь повредил. Вахтер Вадика и все его вопросы хорошо запомнил. И возле кабинета Милюковой его видели до того, как он в комнату редакторов заявился.

– Получается, что с ведома начальника УВД проворачивается двойная комбинация: скрыть истинного убийцу, а заодно перевести стрелки на Горчевского и набрать очки для Смелкова в предвыборной гонке?

– Получается, что так, – вздохнул Егоров. – И мне в этой комбинации отвели самую поганую роль: найти крайнего, которого можно подставить. Если не найду – сам стану крайним. Знаешь, москвичка, мне сейчас уже не так важно узнать, кто там убил эту хренову Милюкову. Мне главное – уцелеть в этой игре. Кстати, об играх: чемоданчик-то наш опять бесхозный получается. Загребельный сбежал. Видать, сильно не понравились ему вопросы нашей следачки Донниковой. Ну, она девка цепкая, молодая, карьеру хочет сделать и потому старается изо всех сил. Все по правилам делает. Так что будем ждать, когда еще кто-нибудь объявится, кто продолжит нелепую игру и заявит свои права на чемоданчик.

Он снова опустил веки и начал тихонько мурлыкать себе под нос хрипловатым голосом:

За стеной хлопнула дверь: вернулся Коротков.

– Юра, мы здесь! – громко крикнула Настя.

Егоров вздрогнул, прекратил напевать и открыл глаза.

– Чего ты орешь как подорванная! Я только-только в нирвану начал погружаться…

– Ну, извини, – усмехнулась она. – Больше не буду. Пошли к Юрке в номер, а здесь я окно открою, надо проветрить, накурили мы с тобой.

Виктор нехотя поднялся и в номере Короткова немедленно занял точно такую же позицию, но уже на его диване. Обмен впечатлениями много времени не занял, ибо впечатления эти были, в сущности, совершенно одинаковыми: все опрошенные свидетели подтверждали, что говорили и оперативникам, и следователям о работе потерпевших в таинственной лаборатории. Но это были показания, что называется, с чужих слов. Свидетелям об этом кто-то рассказал. Кто-то. Но не сами потерпевшие. Одни свидетели вообще не могли вспомнить, откуда знают об этом, другие припоминали, что слышали о лаборатории от посторонних незнакомых людей. В правильности информации ни один из них не сомневался.

Единственным исключением оказалась Нина Ляшенко, своими глазами читавшая письмо, адресованное убитому экологу, и принесшая его в полицию. Письмо было принято по всей форме и приобщено к уголовному делу, Ляшенко и ее муж, тоже читавший письмо, допрошены следователем.

– Письмо убитому экологу, – медленно повторил Егоров. – А с какого перепугу они все решили, что он был экологом?

– Подозреваю, что здесь та же песня, что и с лабораторией, – отозвался Коротков. – Аська, ты же читала материалы из сети, там указано, где и кем работали убитые?

Она отрицательно покачала головой.

– В статьях ничего конкретно не указано, а в блогах и социальных сетях говорится с полной определенностью: занимались экологией, или в связи с официальной работой, или неофициально. Все это, ребята, фикция с начала и до конца. Сел умный человек и написал два десятка материалов, часть разместил сам на разных сайтах, часть за деньги пристроил через местных журналистов, которые должны были подписать тексты своим именем. Главное условие – чтобы они не меняли в этих текстах ни одного слова. Потом завел штук тридцать левых ай-пи адресов, с которых вел блоги и общался с народом в соцсетях, обеспечил на популярных городских сайтах нужное число ссылок, чтобы люди находили эти блоги и читали их, завязал активную дискуссию. Тот же самый умный человек организовал людей, которые шатались поблизости от места жительства убитых, вступали в разговоры с их соседями и ненавязчиво внедряли им в головы информацию о лаборатории и о том, что потерпевшие интересовались экологией. Обратите внимание: информация о том, что потерпевшие занимались проблемами экологии, ни разу не появилась в первый же момент. Она всегда всплывала уже позже. В первом случае – вообще через год после смерти человека, в последнем – через несколько дней. Но никогда сразу. Шито белыми нитками. Дальше все шло само по себе, механизм включился. Информация стала распространяться и обрастать подробностями, как любой слух. И вербицкие журналисты, попавшись на эту удочку, начали уже сами писать статьи, ничего не проверяя. Это как умело запущенная цепная реакция.

– И полиция купилась, – удивленно протянул Егоров. – Неужели так легко заморочить голову целому городу? Никогда не поверю.

– Это не легко, Витя, – ответила Настя. – Это достаточно трудно. И для этого нужно быть очень хорошим специалистом. Но кто сказал, что тот, кто все это придумал и организовал, плохой специалист? Он все просчитал очень точно: достаточно заставить поверить и забеспокоиться одного-двух человек из руководства УВД или прокуратуры, чтобы те начали бегать и раздавать указания подчиненным «проверить и раскрыть». Подчиненные-то эти статьи вряд ли читают, а уж блоги и чаты всякие в сетях – тем более. Они команду получили – и выполняют, начальству виднее, у начальства информация проверенная. Это ведь тоже эффект рефрейминга: если вышестоящий руководитель сказал, что факт имеет место, и если все вокруг носятся как поджаренные, чтобы с ним разобраться, тебе даже в голову не придет, что факта-то на самом деле нет. Твое восприятие помещено в рамочку «факт был, нужно найти подробности», и за рамочку ты в своем мышлении уже не выходишь.

– Ты со словами-то поаккуратнее, – недовольно заметил Егоров. – Не все тут такие сильно грамотные, как ты, москвичка.

– Прости. – Настя виновато улыбнулась. – Это специальный термин. Означает изменение размеров рамки, в поле которой воспринимается информация. Можно сделать ее пошире, а можно и поуже, для этого есть свои фокусы. И наш гипотетический специалист этими фокусами отлично владеет.

– Хороший спец стоит дорого, – заметил Коротков. – Надо платить большие деньги. Вся эта возня с экологами идет во вред нынешнему мэру. Вывод: спеца оплачивает Горчевский. С этим понятно. Мне непонятно другое: откуда этот мифический гениальный специалист взял реальные трупы? Если бы это была игра Баева, то и вопросов нет, у него есть вся информация про нераскрытые убийства в городе, бери любые и делай вид, что потерпевшие – экологи. Но Баев – близкий друг Смелкова, от того, кого выберут мэром, зависит, останется ли он в должности. Получается, Витя, что кто-то в вашей конторе сливал информацию этому спецу.

– Интересно, почему я не удивляюсь… – пробормотал Егоров. – А ведь ты прав, кто-то сливает инфу. Я же помню, какой шухер поднялся, когда про Нину Ляшенко и письмо ее соседу написали в газете. Баев хвоста накрутил начальнику криминалки, а тот, соответственно, начальникам отделов. Потом и нам всем досталось. Крик стоял – аж страшно вспомнить!

– И этот кто-то имеет доступ одновременно и к старым материалам, и к дежурной части, – добавила Настя.

– Блин! – выдохнул майор. – Неужели Ксюха? Она в архиве сидит. Ксюха Демченко. А Серега Демченко из дежурки – ее двоюродный брат. Он ее и устраивал к нам на работу лет пять назад. Она все никак замуж не могла выйти, а очень хотела, вот и попросила брата устроить ее куда-нибудь, где мужиков больше, чем баб.

– И как? Успешно? – ехидно поинтересовался Коротков. – Нашла Ксюша себе мужа?

– Да куда там. Так и сидит в своем архиве. Характер у нее… Правда, в последнее время…

– В последнее время она стала лучше выглядеть и лучше одеваться, да, Витюня? – подхватил Коротков. – Все правильно. Так и должно быть. Не забесплатно же она тому гениальному спецу помогала, не за просто так. Если глаз горит, значит – любовь, если бриллиант горит, значит – деньги. Что у вашей Ксюши горит? Глаза или новые цацки?

– Все равно не верю, – упрямо проговорил Виктор. – Уж больно неправдоподобно.

Юрий сделал равнодушное лицо и пожал плечами.

– Ну и не верь, ради бога. Вот смотри: Ксюша хочет замуж. Она с удовольствием знакомится с приятным холостым мужчиной. Он ей запудривает мозги какой-то байкой, а может быть, рассказывает чистую правду, этого мы не знаем. Мы можем предполагать только одно: через Ксюшу этот приятный во всех отношениях мужчина получает доступ к сданным в архив приостановленным делам. То есть к нераскрытым. А также к тем, где имело место самоубийство. Сам ли он смотрел дела и выбирал подходящие или Ксюше поручил – вопрос десятый и не самый важный. Убийств в вашем городе происходит вполне достаточно, чтобы количество нераскрытых давало возможность для выбора. Он выбирал такие, по которым информации о потерпевшем очень мало или совсем нет. Человек нигде не работал официально, был нелюдимым, замкнутым, ни с кем не общался, о нем мало что точно известно. Если родни нет или есть, но в другом городе, тоже очень хорошо. Чем меньше официально подтвержденной информации, тем легче впарить слух о том, что человек негласно занимался экологией в какой-то никому не известной лаборатории. Одинокий, замкнутый, безработный – это с высокой степенью вероятности суицид, а не убийство. Аська, были там суициды?

– Были, – подтвердила Настя. – Один – точно был. Есть заключение судмедэкспертизы. Его поставили под сомнение, но поскольку тело кремировали, то перепроверить точно не удалось. Берешь все материалы о суицидах, из них выбираешь те, где невозможно провести эксгумацию, потом выбираешь тех, кого можно назначить на роль жертвы убийства. Дел на два часа.

– А что еще там было?

– Приезжая женщина, проживавшая в хостеле, – типичное убийство с целью ограбления. Последний, которому адресовано то пресловутое письмо, сбит насмерть машиной, это, скорее всего, обычное ДТП, при котором водитель скрылся с места происшествия. Всего-то и нужно: посмотреть все ДТП со смертельным исходом и с неустановленным виновником за последний год и выбрать подходящего по характеристикам потерпевшего.

– А самый первый? – не сдавался Егоров. – Самый первый-то был пенсионер, женатый, и там точно не суицид и не ДТП.

– Значит, просто нераскрытое убийство, – ответил Коротков. – Мало их, что ли? Я с его вдовой сегодня разговаривал, это она следователю сказала, что, дескать, муж интересовался проблемами экологии, ездил в какую-то лабораторию и в последнее время перед смертью был очень воодушевлен. Я задал ей простой вопрос: почему она не сказала об этом следователю тогда, когда убили ее мужа? Почему только через год появились эти показания? И знаешь, Витюня, что она мне ответила?

– Догадываюсь, – угрюмо произнес Виктор. – Она совсем недавно об этом узнала.

– Именно. Ее муж действительно периодически отлучался и не говорил куда, и жена была уверена, что у него любовница, с которой он тайно встречается. Ревновала ужасно! А когда ей кто-то сказал, что покойный интересовался проблемами экологии, ее это совершенно не удивило, поскольку по образованию он инженер-химик. Более того, ей сказали, что ее муж сам рассказывал о работе в лаборатории и о том, что они пришли к каким-то очень важным выводам. Можете себе представить, как несчастная обрадовалась! Значит, муж ей не изменял, и его тайные отлучки, и его воодушевление были связаны не с любовной историей, а с экологической! Ей так хотелось в это верить, что она поверила сразу и безоговорочно. И выдавала эту информацию уже как достоверную, известную ей от самого мужа. Здесь просто все, Вить. Главное – оказывать постоянное психологическое давление и не давать поднять голову, чтобы обозреть поле боя. В прессу и интернет не дали ни одного имени свидетелей, чтобы никому, ни одному журналисту или просто любопытствующему субъекту, не пришло в голову поговорить с ними еще раз и понять, что они что-то знают только с чьих-то слов. Список свидетелей целиком есть только у следователя, который их по одному разу допросил и больше трогать не станет, это все понимают. Нину Ляшенко назвали только потому, что она видела письмо своими глазами. Это тоже часть спектакля: написать письмо, дождаться, когда его доставят, чтобы на нем были все штемпели, все честь по чести, изъять из почтового ящика и бросить в ящик в соседнем доме, чтобы обеспечить огласку. Нужен был факт, вещдок. И полиция его получила. А заодно и общественность. Наличие письма опровергнуть невозможно, поэтому очень даже уместно и имя свидетеля назвать, пусть все, кто хочет, сами у нее спросят.

В комнате повисло тягостное молчание. Коротков рассматривал потолок, запрокинув голову на спинку кресла, Егоров, наоборот, уставился на рисунок коврового покрытия у себя под ногами, Настя листала блокнот, в который записывала то, что ей рассказывали опрошенные свидетели. Да, специалист, нанятый предположительно Горчевским, действительно оказался большим умельцем. Он точно знал, где, как и какую информацию нужно вбросить, чтобы все внимание было сосредоточено на поисках лаборатории. Чтобы никто не вздумал перепроверять сведения о занятиях и интересах убитых. Чтобы эти сведения казались очевидными, достоверно установленными и не нуждающимися ни в какой дополнительной проверке. Чтобы, в конечном итоге, все сводилось к наличию экологического неблагополучия на севере района и к результатам, полученным в некоей лаборатории. И чтобы мэра Смелкова обвиняли в сокрытии проблемы и в неоправданной пассивности в поисках этой лаборатории.

Которой на самом деле нет.

Или все-таки она есть?

Насте стало страшно. К ней вернулся тот страх, которого она не испытывала уже давно, с тех самых пор, как вышла в отставку. Страх, что она ошибается и эта ошибка может иметь катастрофические последствия и обойтись слишком дорого.

Ничего, кое-что из высказанных гипотез можно попробовать проверить. Например, ай-пи адреса, с которых велись блоги и переписка в соцсетях. Техническую часть она сделает сама, остальное – Егоров, если захочет. Что еще можно предпринять? Можно попытаться вычислить этого уникального специалиста. Это намного труднее, чем проверить адреса, но в принципе реально. Зная его имя, можно разрабатывать Ксюшу Демченко из архива. При грамотном подходе она все расскажет сама и в подробностях.

И завтра утром Геннадий Лаевич отдаст ей заполненные и обработанные анкеты с ответами граждан Вербицка. Сначала, само собой, будет произведен подсчет рейтинга Константина Кирилловича Смелкова, на это уйдет вся сегодняшняя ночь, а потом уж наступит черед проверки сомнительной теории, с которой она, Анастасия Каменская, явилась вчера к начальнику УВД.

Скорее всего, завтра станет окончательно понятно, что никакого экологического неблагополучия на севере, в районе норковой фермы, не существует. И можно будет с чистой совестью возвращаться в Москву и докладывать брату, что участок под пансионат выбран.

Уехать и оставить сибирский город Вербицк содрогаться от ударов, которые наносят друг другу два схватившиеся в борьбе лидера: Смелков, пытающийся свалить на Горчевского заказное убийство, и Горчевский, старающийся настроить население против мэра.

Как известно, когда паны дерутся, то чубы трещат вовсе не у них, а у холопов.

Настя посмотрела на часы: начало девятого. Можно ехать. Она встала и шагнула к двери, чтобы уйти к себе.

– Мальчики, вы тут предавайтесь размышлениям о судьбах мира, а я съезжу в одно место.

– Надолго? – встрепенулся Коротков. – Тебя ждать? Или можно жить по своему графику? Ты на свидание, что ли, собралась?

– Да ты что! – расхохоталась она. – Какое свидание? Опомнись!

– А почему тогда одна едешь? Почему никого из нас с собой не берешь? Что за секреты? – с подозрением спросил Юра.

– Никаких секретов, вот чтоб мне пропасть! – искренне поклялась Настя. – Просто вы оба такие уставшие, мне вас жалко. Посидите, отдохните, может, имеет смысл выпить по рюмочке для расслабления. А я и одна справлюсь.

На лице Егорова отразились мучительные колебания. Но ему хватило всего нескольких секунд, чтобы их преодолеть.

– Я с тобой поеду, – решительно сказал он, поднимаясь с дивана. – А то, не ровен час, поддамся на твои уговоры и соблазнюсь. Мне сейчас нельзя, могу сорваться. А если сорвусь, то уж точно глупостей наваляю, и головы мне не сносить. Момент уж больно стрёмный.

Коротков тоже встал, положил руку на плечо Виктора.

– Брось, Витюня, это ж Аська просто так сказала насчет выпить, оставайся, я тебя соблазнять не буду. А хочешь, ночуй у меня, вот на диванчике, он удобный. Дома-то одному тебе наверняка труднее будет удержаться. Ты прости, что я так… По больному. Но я знаю, о чем говорю. И знаю, каково тебе. Сейчас от того, сорвешься ты или нет, зависит вся твоя дальнейшая жизнь.

Егоров аккуратно снял руку Юры со своего плеча и грустно улыбнулся.

– Поеду я все-таки. Отвлекусь. Когда что-то делаешь, легче. А ночевать вернусь, спасибо, что предложил. Не возражаешь, москвичка? Получается, я вроде как тебе навязался. Может, у тебя какие-то свои планы, и я тебе помешаю?

Настя улыбнулась в ответ.

– Витя, я мужняя жена, о чем ты говоришь? Неприличных планов у меня быть не может. Поехали.

С водителем Володей она договорилась, что он съездит домой поужинать и после восьми вечера будет ждать ее возле гостиницы.

– Отпустила бы ты его, – ворчал Виктор, пока они спускались в лифте. – Я же с колесами, сам бы тебя отвез, зачем парня гонять?

– А ты уверен, что ему платят только на работе? – заметила Настя. – Лично я – нет. В вашем славном городе у меня быстро выработалась дурная привычка никому не верить и всех подозревать. То, что за нами присматривает весь персонал гостиницы, это и к гадалке не ходи. Какие у меня основания думать, что Володю не тронули? Мы в машине обсуждаем только то, что можно. И стараемся изо всех сил делать вид, что нам от водителя скрывать нечего. Максимальная открытость. Если я его отпущу и поеду с тобой, начнутся всякие предположения, а оно нам надо? Пусть знает, что мы вместе, и пусть знает, зачем мы едем и к кому.

Они вышли на первом этаже, но Егоров остановился и придержал Настю за руку.

– Тогда скажи, зачем мы едем и к кому. Должен же я разговор поддержать, если уж на то пошло.

– Едем мы, Витя, к родственнику нашего водителя, к дядьке его. Он зверовод, всю жизнь на норковой ферме проработал. И мы с тобой, в рамках поставленной задачи о поиске лаборатории, хотим поспрашивать у него про ферму. Мол, как там с соблюдением санитарных норм, какое топливо, как навоз утилизируют, какое загрязнение сточных вод и всякое такое. И еще мы хотим спросить у Леонида Ивановича, не интересовался ли кто-то посторонний работой фермы, не крутились ли там незнакомые люди, не пытался ли кто-то чужой проникнуть на территорию. Все строго в экологической тематике.

– Угу, – кивнул майор. – А на самом деле?

– Мы и на самом деле едем к старому звероводу, Володиному дядьке. Только экология нас не интересует. Нас интересуют профессор Тарасевич и вдова убитого ветврача Чуракова. Было бы хорошо успеть еще и с ней поговорить сегодня. Пошли, Вить!

Настя предприняла новую попытку двинуться к выходу на улицу, но Егоров крепко ухватил ее за предплечье.

– Сначала объясни, чего ты хочешь, – потребовал он. – Я тебе не мальчик, чтобы меня втемную использовать.

«Да кто тебя использует! – чуть было не вырвалось у нее. – Я вообще собиралась одна ехать, ты сам вызвался составить мне компанию». Но она вовремя прикусила язык. Не время сейчас и не место для выяснения отношений.

– Я хочу понять, что общего могло быть у профессора Тарасевича и тихого сумасшедшего Голикова. То, что они одновременно отбывали срок в одном учреждении, мне ни о чем не говорит. Там много кто сидел в это время. А навещал Тарасевич только его одного. Или не только его? Нам об этом неизвестно. Профессор общался в основном с Чураковым. Чураков убит. Профессор умер. Голиков тоже умер. У кого спросить? Остается только жена, то есть вдова, ветеринара, с которой муж, возможно, делился какими-то сведениями о профессоре. Эта вдова – наша последняя надежда. Витя, Милюкову убили потому, что она что-то узнала от старушки Федюниной. Мы с тобой уже выяснили, что Федюнина не сказала почти ничего нового по сравнению с тем, что уже было известно. Исключение – запойное пьянство молодых парней перед уходом в армию, роман Смелкова с какой-то девушкой Юлей и Дмитрий Голиков.

– У меня нет задачи раскрыть убийство Милюковой, – огрызнулся Виктор. – У меня задача – найти крайнего. Любого. Я ж не идиот – Вадику Хохлову подставляться. Хохлов – это все равно что сам Баев. А ты меня хочешь под монастырь подвести?

– Наоборот. – Настя осторожно высвободила руку из крепких пальцев Егорова. – Я хочу тебя обезопасить. Ты должен знать, кто и почему на самом деле ее убил, чтобы ненароком не наступить ему на мозоль. Потому что если наступишь, сам того не ведая, – вот тогда точно кранты. Ну поехали, Витя! Время идет!

Он тяжело вздохнул и укоризненно покачал головой.

– Ох, москвичка, принесло же тебя на мою голову…

Водитель Володя поднялся вместе с ними к родственнику, передал какие-то гостинцы от своей супруги и немедленно получил указание от дядюшки топать на кухню и начистить и нажарить картошечки.

– Моя красотуля к родне в деревню махнула, с огородом надо помочь, так что я тут один холостякую, – пояснил зверовод. – Вот Вовка почти каждый день что-нибудь подбрасывает, то пирожков, то котлеты привезет, то щец банку. Сам-то я к кухне не приспособлен, только хлеб и колбасу нарезать могу.

Хозяин дома был в прекрасном настроении, причина которого разъяснилась очень быстро: вчера и сегодня на ферму приезжал сам мэр. Правда, ненадолго, но это и понятно, руководитель города, человек занятой. Ходил, смотрел, вопросы задавал. Да такие вопросы, что сразу видно: ничегошеньки человек в звероводческом деле не смыслит. Какое слово ни скажешь – у него глаза навыкат, дескать, впервые слышит. А как в кормоцех и в ветеринарный пункт повели, так он весь затрясся и побледнел, там же запахи… Нет, работники фермы к мэру с полным уважением, это само собой, но все равно смешно! Говорят, на днях еще телевидение приедет, снимать будут, как мэр ферму посещает. Вся эта ситуация опытного зверовода изрядно веселила, и в разговоре он то и дело к ней возвращался, отпуская шуточки в адрес Смелкова, который страшно удивлялся, когда ему объясняли, как именно звероводы узнают, что конкретная самка готова к покрытию. А про самцов-дублеров ему раза три пришлось объяснять, все не верил. Обхохочешься!

Надежды на Леонида Ивановича не оправдались, о профессоре Тарасевиче он знал не больше, чем рассказал в первый раз. Конечно, он вспомнил массу подробностей о характере Аркадия Игнатьевича, о его привычках, о любимых словечках, но на связь профессора с Дмитрием Голиковым никакого дополнительного света пролить не удалось.

– Чего ему со мной разговаривать? – приговаривал Леонид Иванович. – Кто я – и кто он? Нет, Игнатьич, само собой, со всеми рабочими общался, за зверьми-то мы наблюдаем, а ему все время надо было знать, кто заболел, как гон проходит, как самцы кроют, у кого аппетит плохой… Ну, все такое. При бонитировке, опять же, он с нами в контакте. Но о себе ничего не рассказывал. Если он куда и ездил в свободные дни, то нам об этом не говорил.

– А Чуракову мог сказать? – спросила Настя.

– Конечно. Если кто и знал, так только Илюша. Илюша ему вместо сына был. Он все знал про Игнатьича. И секреты его кормленческие знал. Потому его и убили, Илюшу-то. Перовские, с тамошней фермы, убили. Я ж об этом еще в тот раз говорил, только ты с другим мужиком приходила, с плечистым таким. Я все помню! Из ума не выжил еще.

Леонид Иванович хитро прищурился и погрозил пальцем.

– А с женой Чуракова вы знакомы?

– С Танюшей? Ну а как же! Когда Илюшу убили, мы все на похороны пришли и на поминки, потом на сорок дней собирались, девять дней-то пропустить пришлось, Илюшу не сразу нашли, да и тело долго не отдавали, все экспертизы какие-то проводили, так что его и хоронили, когда уж девять дней давно миновало. Нас ведь много, тех, кто на ферме работает, и все попрощаться с ним хотели и помянуть, а работа у нас сменная, все в одно время прийти не могли, так что каждые поминки в три захода организовывали прямо у нас, в столовке, в административном корпусе. Танюшке одной было не потянуть столько хлопот, она и без того горем раздавлена, да еще двое детей маленьких. Так что мы все время с ней рядом были. Очень Илюшу у нас на ферме любили, хороший он был доктор, зверей любил и понимал, чувствовал.

– Значит, и телефончик ее знаете? – поинтересовался Егоров.

– Конечно, знаю. И адрес. Она тут недалеко живет, через два дома.

Вот это повезло! Ну, хоть в чем-то же должно было повезти…

Леонид Иванович с удовольствием согласился составить протекцию и позвонить Татьяне Чураковой. Вламываться без предупреждения почти в десять вечера к вдове с двумя маленькими детьми – наверняка провалить все дело.

– Как от меня выйдете – направо, дойдете до магазина канцтоваров, мимо пройдете и в первый же подъезд заходите, поняли? – строго напутствовал он Настю и Егорова. – Там на третьем этаже тридцать вторая квартира. Вовка! – гаркнул он неожиданно сильным голосом.

Через несколько секунд в комнату заглянул раскрасневшийся племянник в фартуке и с ножом в руке.

– Чего, дядя Леня?

– Дожарил, что ли?

– Нет, только засыпал недавно.

– Долго возишься, – недовольно пробурчал Леонид Иванович. – Я уж думал, гостей картошечкой жареной попотчуем.

– Да я чистил долго, – начал оправдываться Володя, – у тебя ножи тупые. Пока точил… А что, уже уходим?

– Ты оставайся, – поспешил успокоить его Егоров. – Мы тут еще в одно место неподалеку заглянем, пару вопросов зададим. Дожаришь – ешь спокойно и спускайся, в машине жди. Раньше чем через час не понадобишься.

– Ага, – кивнул Володя и скрылся на кухне.

На улице накрапывал мелкий дождик, пришлось достать из сумки зонт, который галантно понес Егоров.

– Рисковая ты, москвичка, – насмешливо и чуть вопросительно заметил Виктор. – В машине лапшу на уши вешала водителю про экологию, а ну как он спросит у своего дядьки, о чем мы разговаривали, чем интересовались. Не боишься?

– Спросит, – согласилась Настя. – И Леонид Иванович ему скажет, что разговор шел про экологию. Ты опять все прослушал.

– Да ты… – начал было возмущаться Егоров, но Настя со смехом прервала его:

– Вить, я ж тебе весь вечер талдычила про рамочки. Зря воздух сотрясала, что ли? У тебя в голове рамка «связь профессора и Голикова», ты всю информацию в нее помещаешь, что не влезает – то мимо сознания. А у Леонида Ивановича в голове другая рамка, та, которую мы с Коротковым в прошлый раз обрисовали: может ли ферма нести экологическую опасность. Я в разговоре несколько раз эту тему краешком задевала, и теперь он искренне уверен, что мы приходили с тем же интересом, что и в первый раз.

– Не говорила ты ничего про экологию!

– Говорила-говорила. Ты просто не заметил. Оно в рамочку не влезало, и ты мимо ушей пропустил.

– Ну ты даешь, москвичка! Это кто ж тебя таким фокусам научил? Неужели дядя Назар?

– Да нет, – усмехнулась она, – нашлись добрые люди…

– А если Володя твой все слышал из кухни?

– Не слышал. Я проверила. Зря, что ли, я попросила разрешения стакан водички налить? Если бы оказалось, что из кухни слышен разговор в комнате, я бы попросила Володю съездить в гостиницу и привезти мне что-нибудь совершенно необходимое. Вить, ты не забывай, сколько мне лет и какой стаж работы в розыске. Я, конечно, совершаю ошибки, как и все люди, и даже чаще, чем хотелось бы, но на таких мелочах не прокалываюсь. Вот магазин канцтоваров, нам сюда. – Она прибавила шаг, направляясь к нужному подъезду.

Татьяна Чуракова, вдова погибшего ветврача, оказалась приятной женщиной лет тридцати семи с обильной ранней сединой. В квартире стоял невообразимый гвалт, с одной стороны доносился громкий мультяшный голос, с другой – кричали друг на друга участники популярного ток-шоу, а прямо в прихожей, на пороге одной из комнат, бурно выясняли отношения девочка лет шести и паренек года на три постарше. Как успела уловить Настя, девочка хотела смотреть кино про какую-то Алису и требовала, чтобы мальчик вынул из проигрывателя диск со «Шреком». Мальчик уступать не собирался и горячо, повышая голос и хватая сестру за воротничок платьица, доказывал, что «Алиса» – это девчачья дурь и если хочешь быть умным, то надо смотреть взрослое кино. Их маму, судя по всему, такой шум совершенно не смущал. Однако при гостях она строго одернула детей, велела прекратить ссориться, выключить телевизор на кухне и убавить звук в «Шреке». Девочка обиженно надула губы и собралась плакать.

– Мам, скажи ему, пусть уберет своего «Шрека» и кино про Алису мне поставит. Ну скажи ему, мам! – ныла она, дергая Татьяну за край футболки.

– Поставь ей «Алису» на… – Чуракова посмотрела на часы. – На пятнадцать минут. Потом уложишь ее спать и можешь досматривать свой фильм. Все, Миша, ты уже большой мальчик, бери сестру и не мешай мне, видишь – ко мне люди пришли по делу.

Девочка немедленно забыла, что собиралась зареветь, и с жадным любопытством уставилась на гостей.

– А где ваша собачка? – требовательно спросила она. – Чем она болеет?

– Зайчик, иди смотри свое кино, никакой собачки нет, и она ничем не болеет, – с улыбкой ответила Татьяна.

Только что враждовавшие дети схватились за руки и дружно, вприпрыжку убежали в ту сторону, откуда слышалась знакомая музыка из «Шрека».

– Вы извините, нам придется на кухне посидеть, – сказала Татьяна. – У нас всего две комнаты, в одной дочка будет спать, в другой сын кино смотрит. Только у меня там не убрано, я после ужина не успела прибраться, глажку вот затеяла…

– Это вы нас извините, мы в такое позднее время вас побеспокоили, – ответил Егоров с мягкостью, которой Настя от него не ожидала.

На вопросы о покойном муже Татьяна отвечала охотно и подробно, а о его дружбе со старым профессором отзывалась с огромным уважением.

– Илюша очень вырос профессионально, когда начал вместе с Аркадием Игнатьевичем работать. Вы мне поверьте, я могу об этом судить, я ведь тоже ветврач, только после Илюшиной смерти мне пришлось уйти из ветлечебницы, теперь принимаю на дому, и денег больше, и дети присмотрены.

Значит, вот что означал вопрос девочки о больной собачке!

– Мы и познакомились с ним, когда оба в Ветеринарной академии учились, – продолжала Татьяна. – Вернее, тогда это еще был институт, это уже потом его в академию переделали, как модно. Аркадий Игнатьевич учил Илюшу мыслить иначе, смотреть на вещи шире. Сколько придумок они вместе осуществили! Сколько экспериментов поставили! Аркадий Игнатьевич и сподвигнул Илью прикрепиться в академию соискателем, набирать материал и готовить кандидатскую диссертацию. Необыкновенный был человек! Илюша очень горевал, когда Тарасевич умер. Даже хотел в память о нем добиться, чтобы какую-нибудь новую улицу у нас в городе назвали именем Окаемова. Письма писал в мэрию… Только не добился ничего. Не успел.

– Окаемова? – изумленно переспросила Настя. – Почему Окаемова? Кто это?

Татьяна сглотнула выступившие было слезы, тряхнула головой.

– Афанасий Окаемов был местной легендой. Выдающийся охотник, охотовед. Родился в конце девятнадцатого века. Во всей Сибири ему равных не было – настолько он знал повадки зверей! Когда в двадцатые годы стали пытаться разводить соболей в неволе, ни у кого ничего не получалось. Любой зверь так или иначе поддавался клеточному разведению, а соболь – ни в какую. Самцов подсаживают, они кроют, а самки не беременеют, потомства не дают. Тогда Окаемов поехал в Москву и стал добиваться приема у самого высокого начальства, чтобы объяснить, почему с соболеводством ничего не получается. Его выслушал какой-то мелкий чиновник, поднял на смех и прогнал. Да еще пригрозил в психушку засадить, если настырный сибиряк не перестанет свои глупости рассказывать. Окаемов в какие только двери ни стучался – никто его слушать не хотел. То, что он говорил, казалось бредом и религиозной мифологией, а тогда к религии сами знаете, как относились. Опиум для народа и все такое. В конце концов, его арестовали за распространение вредных идей. Статью какую-то уголовную придумали, чтобы убрать его с глаз долой. Так до самой войны и просидел в лагерях, потом штрафбат, вернулся героем, орденоносцем, без руки и без ноги. А еще лет через десять-пятнадцать ученые додумались, наконец, до того, о чем Окаемов тридцать лет назад пытался сказать. Аркадий Игнатьевич очень болел душой за доброе имя Афанасия Окаемова, хотел, чтобы все о нем знали и помнили. Он в своей книге целую главу этой истории посвятил.

– Так в чем был фокус-то? – с любопытством спросила Настя. – Почему с соболеводством ничего не получалось?

– У всех пушных зверей период гона – февраль – начало марта, период щенения – конец апреля – май. И самки соболей щенятся в это же время, вот все и считали, что у них все так же, как у других. А Окаемов знал, что период гона у соболей летом, в июле-августе. Это единственный вид пушного зверя, у которого восьмимесячная латентная беременность. Яйцеклетка оплодотворяется и засыпает на восемь месяцев, потом просыпается, и за тридцать – тридцать пять дней развивается нормальная беременность. Как только это выяснили, так и клеточное соболеводство пошло в гору. Мех русского соболя на весь мир гремел. А про Афанасия нашего все забыли.

Значит, Леонид Иванович не ошибался, когда рассказывал, что профессор Тарасевич писал книгу по истории пушного звероводства. Вот и Чуракова подтверждает…

– Скажите, Татьяна, какова судьба научного наследия Аркадия Игнатьевича? Может быть, он что-то оставлял вашему мужу? Результаты наблюдений, экспериментов, теоретические статьи.

– Конечно, он все оставил Илюше, – кивнула женщина. – А Илюша отдал все бумаги Зое Григорьевне, директору фермы. Когда Аркадий Игнатьевич умер, взяли нового главного зоотехника, и Илюша хотел, чтобы все разработки Тарасевича сохранились и использовались. Новый зоотехник, конечно, не был ученым, таким, как Тарасевич, сам ничего нового не придумал, но все идеи прежнего зоотехника воплощал. Во всяком случае, Илюша так говорил.

– Значит, если бы кому-нибудь захотелось завладеть кормленческими секретами Тарасевича, ему нужно было бы обращаться на ферму, к директору или к главному зоотехнику? – уточнил Егоров.

– Да, именно так. Так я и сказала тому человеку, который собирал материал для книги.

Вот тебе здрасьте! Еще один человек и еще одна книга! И почему убийство ветврача постоянно приводит к профессору Тарасевичу, умершему за много лет до убийства? Наверное, хватит уже списывать все на случайности. Что-то их многовато получается. Как говорится, то, что происходит один раз, может никогда больше не повториться, но то, что случается два раза, непременно случится и в третий, и в четвертый.

– Профессору Тарасевичу на будущий год исполнится сто лет, – пояснила Чуракова. – И к его столетию хотели выпустить книгу, в которую вошли бы и воспоминания о нем, и его наиболее выдающиеся статьи и отрывки из монографий. Такой фундаментальный труд. После смерти Илюши, примерно месяца через четыре, ко мне приходил такой приятный молодой человек, спрашивал, не осталось ли у нас каких-нибудь бумаг Тарасевича и не вел ли мой муж дневники, в которых записывал бы свои впечатления о профессоре и работе с ним. Илюша дневников никогда не вел. А то, что он мне рассказывал о профессоре, я этому человеку пересказала. Ничего особенного-то я и не знала. Ну, своими личными впечатлениями тоже поделилась, мы ведь были знакомы, и если Илюша оставался у Тарасевича ночевать, я им горяченькое что-нибудь привозила, а то так и просидели бы до утра на хлебе и кефире.

Татьяна улыбнулась своему воспоминанию. Улыбнулась печально и светло.

Вот, значит, как…

– Татьяна, ваш муж когда-нибудь упоминал в связи с Тарасевичем имя Дмитрия Голикова? – снова задал вопрос Егоров.

Настя поняла, что Виктору наконец-то стало по-настоящему интересно. Похоже, он пришел к тем же выводам, что и она. Выводам странным и неутешительным.

– Вы имеете в виду ученика Аркадия Игнатьевича?

Егоров поперхнулся, а Настя в этот раз успела отреагировать быстрее.

– Да, ученика. Профессор что-нибудь о нем рассказывал? Или, может быть, ваш муж?

– Нет. – Чуракова покачала головой. – Я никогда о нем не слышала, пока тот молодой человек мне не рассказал.

– И что он рассказал?

– Да в сущности – ничего. Он тоже спросил, не называли ли Тарасевич или Илюша фамилию «Голиков», а я спросила, кто это такой. Он ответил, что это один из любимых учеников Аркадия Игнатьевича и, дескать, хорошо бы его найти, потому что он может рассказать о профессоре много интересного. Но тут уж я ничем ему помочь не могла, Илюша никогда ни о каком Голикове не упоминал, и профессор тоже.

– А книга? – настойчиво спросил пришедший в себя Егоров. – Книга по истории пушного звероводства, которую писал профессор? Рукопись сохранилась? Она у вас?

Татьяна снова отрицательно покачала головой. На этот раз по ее лицу промелькнуло выражение не то удивления, не то растерянности.

– У Илюши ничего такого не было. Мы с ним вместе разбирали то, что ему передал профессор, когда уже понимал, что умирает. Аркадий Игнатьевич так и сказал: разберите, приведите в порядок и передайте тому, кто придет на мое место. Мы, конечно, до самой его смерти ничего не трогали, как Илюша принес от профессора эту кучу толстенных папок, так они и лежали. А после похорон все разобрали, разложили по темам, подобрали по хронологии, купили новые папки, надписали. Илюша все Зое Григорьевне передал.

– Вы точно уверены, что директор фермы передала эти материалы новому главному зоотехнику?

– Совершенно уверена, – твердо ответила Чуракова. – Я с ним знакома, он приходил к нам два или три раза на Илюшин день рождения. Он очень благодарил и говорил, что почерпнул много полезного и нового в этих бумагах. Да и по работе фермы видно же, что уровень не падает. Корма-то становятся хуже год от года, денег дают все меньше и меньше, и если бы разработки Тарасевича не использовались, все поголовье передохло бы уже давно. И приплода бы не было. После смерти Аркадия Игнатьевича девять лет прошло, а ферма живет и процветает.

– Значит, в папках не было ничего, кроме научной документации по вопросам кормления? Никаких материалов по истории пушного звероводства?

– Никаких, – подтвердила вдова ветеринара.

– А почему? – непонимающе спросила Настя. – Если профессор работал над книгой, то почему не отдал материалы вашему мужу?

– Зачем? – недоуменно откликнулась Татьяна. – Материалы по кормлению – да, отдал, чтобы они попали к кому следует и приносили пользу. А книга была не дописана, какой с нее прок? Просить кого-то закончить работу? Никто не возьмется, это никому не нужно, никому не интересно. Да и трудоемко. У Аркадия Игнатьевича была превосходная память до самого конца, возраст его, как говорится, не брал, и все, что он знал о пушном деле и пушном звероводстве в России, он держал в голове. А знал он очень много, у пушного промысла, мехового дела и клеточного звероводства богатейшая история, Тарасевич прочел тысячи книг, статей, архивных материалов, когда еще в Москве жил. Он все это хранил в памяти и на разрозненных листках, где делал только ему понятные краткие пометки, и на основе своих знаний писал книгу. Кто, кроме него самого, мог бы ее закончить? Никто, – ответила она сама себе.

– А тот молодой человек, который хотел писать книгу о Тарасевиче, назвал свое имя? Представился как-то? – продолжал Егоров гнуть свою линию.

– Да, он назвал свою фамилию, но я на нее внимания не обратила, мне не до того было. Он из Института пушного звероводства и кролиководства, вот это я запомнила точно.

«Ага, оттуда он, – удрученно подумала Настя. – То-то когда я звонила в институт, никто даже не вспомнил, что профессору в следующем году исполнилось бы сто лет. Если бы там готовили такую книгу, то обязательно упомянули бы об этом».

– И последний вопрос, – сказала Настя, вставая. – Как вы думаете, где могут находиться рукописи Тарасевича по истории?

– Вот не знаю, – огорченно призналась Чуракова. – Мне и в голову не приходило этим поинтересоваться. Илюша тоже об этом не думал. Он же врач, ветеринар, ему важно, чтобы звери были здоровы и хорошо размножались, историей он не очень интересовался. Иногда только пересказывал мне что-нибудь уж очень яркое из того, что ему говорил Аркадий Игнатьевич. Вот, например, про Афанасия Окаемова и еще про мягкую рухлядь я запомнила.

– А что это? – в один голос спросили Настя и Егоров.

– Так в средневековой Руси называли пушнину. Правда, забавно? А что до рукописи, то вы попробуйте поговорить с новым владельцем участка, на котором стоял дом Тарасевича. Наследников у профессора не оказалось, участок признали выморочным и выставили на торги, его купил какой-то бизнесмен средней руки, дом Аркадия Игнатьевича снес и новые хоромы себе построил. Да, впрочем, какой там дом… Развалюха!

– Адрес дадите? – с надеждой спросил Егоров.

– Конечно. Хабаровская, восемь. Это на самой окраине.

– Знаю, – кивнул Виктор. – Найду.

Они уже стояли в прихожей, когда Татьяна робко спросила:

– Все, что вы спрашивали… Это как-то поможет найти тех, кто убил Илюшу?

– Поможет, – твердо пообещал Егоров.

Настя подивилась такой уверенности майора. Сама она никаких гарантий давать не стала бы.

По лестнице спускались в полном молчании. Егоров заговорил только на улице.

– О чем в машине будем трындеть? Если ты думаешь, что твой водитель при делах, то надо о чем-то побазарить, чтобы у него сомнений не было. Он ведь наверняка уже знает, к кому мы ходили.

– Поговорим о Перовской звероферме и об их интересе к секретам профессора.

– Думаешь, тот парень, который приходил к Чураковой, был из перовских?

– Уверена, что нет, – ответила Настя. – Да ты и сам в этом уверен. Поэтому будем делать вид, что да.

– Ну, тоже верно, – вздохнул Егоров. – Слушай, москвичка, вляпались мы с тобой куда-то… Не пойму, то ли ты меня втянула, то ли я тебя.

Настя пожала плечами.

– Какая разница, кто кого втянул? Важен результат.

– Ну да, ну да, – согласился майор и задумчиво добавил: – А результат получается хреновый. Тихий сумасшедший Голиков, насильник и убийца с десятью классами образования, оказывается, любимый ученик известного ученого-зверовода профессора Тарасевича! Чудны дела твои, Господи! Умеют же люди врать, а?

Машина стояла там же, перед домом, где жил Леонид Иванович. В салоне горел свет, Володя с карандашом в руке с увлечением решал судоку.

– Как сходили? Успешно? – спросил он с нескрываемым любопытством.

– Более или менее, – ответил Егоров, пристраиваясь на сиденье. – Слышь, Володя, а что у нас в городе говорят о Перовской звероферме? Вроде ходили слухи, что они у нашей фермы основное стадо хотят перекупить. Не знаешь?

Володя с удовольствием пустился в рассуждения, основанные большей частью на публикациях в местных газетах, которые он читал постоянно, ожидая своих пассажиров, и на том, что краем уха слыхал от самих пассажиров. Ничего нового Настя из его слов не узнала, зато у водителя за все десять минут поездки сложилось твердое убеждение, что ее и Егорова интересует именно этот вопрос.

В гостинице, проходя мимо стойки портье, Настя бросила на дежурившую девушку такой взгляд, что та, открыв было рот, чтобы произнести сакраментальное «После двадцати трех часов гостей приводить нельзя!», тут же его захлопнула.

Войдя к себе в номер, Настя обнаружила дверь, ведущую к Короткову, распахнутой настежь. Ноутбука на столе не было, зато из соседнего номера слышались веселые голоса самого Короткова, его жены Ирины и внучки Анютки. Девочка, захлебываясь от восторга, рассказывала дедушке про новую онлайн-игру, которую она сегодня освоила. Лицо Егорова на мгновение исказила непереносимая боль, которую он постарался тут же спрятать.

– Слышь, москвичка, у тебя дети есть? – спросил он негромко.

Настя отрицательно покачала головой:

– Нет.

– Вот и у меня нет, – тихо и горько проговорил он. – Больше нет. И уже не будет. Мне сеструха старшая все твердит, что какие мои годы, и можно еще раз жениться, и детей нарожать. Я б женился, чего уж тут… Но какие дети могут быть при моей жизни? Калеки да уроды. Не пил бы все эти годы, так, может, и срослось бы чего-нибудь… Ладно. Это я так. Я смотрю, у Юрки жена молодая, дочка маленькая совсем. Он ведь тоже из оперов, значит, пил крепко. А ничего, рискнул.

«Сеструха старшая сказала… Сеструха… Сестра… Кажется, мэр Смелков из многодетной семьи, значит, у него должны быть братья и сестры. Да, точно, об этом и сам Егоров говорил, когда пересказывал содержание материалов, собранных для телепрограммы и найденных у убитой Милюковой, и старушка Федюнина. Можно подумать в этом направлении», – быстро промелькнуло в голове у Насти.

– Это внучка, – мягко объяснила она. – У Юрки тоже беда, у него сын с невесткой сильно пьющие, он у них девочку отсудил себе под опеку.

– А детей, значит, нет от молодой жены? Чего так?

– Да Ирка глупостей по молодости наделала, вот и… Для нее это тоже боль, она очень детей хотела, когда за Короткова замуж вышла. Так что не у всех гладко и сладко, ты не думай. Под каждой крышей свои мыши.

В дверном проеме возник Коротков, держа обеими руками ноутбук.

– А сейчас я тебе покажу комнату тети Насти, – говорил он ласковым «дедушкинским» голосом. – Вот она как раз и пришла. Поздоровайся с тетей Настей!

Он повернул экран так, чтобы Настя попала в камеру.

– Привет! – задорно сказала она. – Как твои дела, Анютка? Вы с Ирой справляетесь без деда?

– Привет! – Далеко в Москве маленькая Анютка помахала ей рукой. – Как твое горлышко? Больше не болит? Ты поправилась? Ты была такая смешная, когда не могла разговаривать!

– Совсем не болит.

– А кто этот дядя? – пытливо вопросило дитя. – Твой любовник, что ли?

– Аня! – строго воскликнул Коротков, но не удержался и расхохотался. – Где ты набралась этих слов? Разве мы с Ирой разрешали тебе смотреть кино для взрослых?

– Ира роли учит, а я слушаю, – гордо сообщила Анютка. – У тети Насти муж – дядя Леша, я знаю. А это не дядя Леша.

Егоров откашлялся, словно у него запершило в горле.

– Анюта, я полицейский. Мы с твоим дедом и тетей Настей вместе работаем, – сдавленным голосом проговорил он.

– А-а-а, – протянула девочка и тут же переключилась на другую тему. – Деда, а когда ты вернешься? А то Ира скоро уедет, я останусь с Лидией Алексеевной, а она меня все время заставляет читать и считать и английские слова учить.

– Скоро, Анютка, скоро. Вот поработаем еще немножко, все дела доделаем и вернемся.

– Когда? – не отставала внучка.

На экране появилось лицо Ирины.

– Анютка, не тереби деда, он на работе. Привет, Настюша. Здравствуйте, – улыбнулась она Егорову.

– Здрасьте, – буркнул Виктор и отошел в сторону.

Настя покосилась на него. Ей показалось, что в глазах у него стоят слезы. Она сделала знак Короткову заканчивать семейную сцену. Юра понимающе кивнул и скрылся в своем номере вместе с Настиным ноутбуком.

– Моя младшая была такой же, когда… ну, в общем, тогда, – проговорил Егоров, не глядя на Настю. – Сейчас уже большая была бы. А жена у Юрки красивая. Лицо знакомое.

– Она актриса, много в кино снимается. Наверное, видел по телевизору.

– Ну да, ну да… Чего, спать будешь?

– Кто? Я? – изумилась Настя. – Да ты что, какой сон! Работы полно. Надо быстро сделать все максимально возможное и уезжать отсюда, пока целы. Не век же нам в Вербицке сидеть. Это огромная удача, что в Москве на три часа меньше, можно еще народ разными вопросами озадачить.

– Мне тоже дай работу какую-нибудь, – неожиданно попросил Виктор. – А то на душе как-то… Погано невыносимо. Выпить нельзя, так хоть отвлечься.

– Это легко, – улыбнулась она. – У тебя есть человек, имеющий доступ в базы данных и готовый еще какое-то время не спать? Только он должен быть надежным. Таким, которому ты веришь и который тебя не подставит.

– Из моего отдела – никого. Погоди, я сейчас узнаю, кто сегодня в дежурной группе.

Он куда-то позвонил и через несколько минут с довольным видом произнес:

– Есть человечек. Он мне по жизни должен. И сегодня как раз дежурит.

– Договорись с ним. Пусть даст мне адрес своей почты и сидит у компьютера, я буду сбрасывать ему информацию, а он будет искать и присылать мне на почту ответы.

– А я-то что буду делать? – недовольно нахмурился Егоров.

– А ты будешь его ответы читать и анализировать. И задавать ему дополнительные вопросы. Вот тебе мой айпад, вот тебе страница с моей почтой, как что-то придет от твоего человека – так будешь работать. Звони, договаривайся. Денег обещай, если надо. Мы заплатим.

– С ума, что ли, сошла? – возмутился майор. – Какие еще деньги? Он мне должен, вот пусть и отрабатывает. Не бойся, москвичка, он не сдаст. А Юрка что будет делать? Или ты его спать отпустишь?

– Размечтался! – фыркнула Настя. – Он пусть осуществляет общее руководство.

– Ладно. А если в двух словах, что мы с тобой делаем?

– Мы, Витя, ищем ответ на вопрос: почему при наличии в городе крупного химкомбината проблема экологического неблагополучия обсуждается применительно к несчастной звероферме. Ведь если в городе плохо с экологией, то химкомбинат, производящий удобрения, должен был стать первым кандидатом на положение эпицентра скандала. Однако комбинат никто не трогает. А терзают норковую ферму, от которой никому никакого вреда.

– Так это ж понятно. – Виктор посмотрел на нее, как на недоумка. – Владелец химкомбината – Ворожец, кто с ним будет связываться? Кто его тронет? Он же друг нашего мэра.

– Я знаю. Но ферма по каким-то сентиментальным причинам очень дорога вашему мэру. Он хочет ее сохранить. Он хочет, чтобы трасса прошла с южной стороны и чтобы ферму не тронули. Получается, что тот, кто затеял эту экологическую лабуду, боится Ворожца, друга мэра, но не боится самого мэра. Значит, какой вывод у нас получается?

Егоров долго смотрел на нее, потом медленно кивнул.

– Получается, что этот человек – не местный, у него нет в Вербицке никакого бизнеса и ему не нужен административный ресурс мэра. А благосклонность Ворожца нужна. И Горчевский тут, судя по всему, вообще никаким боком… Или наоборот, Горчевский идет в связке с Ворожцом. То есть тот, кто все это затеял, – человек из криминальной или полукриминальной структуры…

– …в которой у Ворожца до сих пор есть сильные позиции и авторитет, – закончила Настя. – Поэтому первое, что я сейчас сделаю, – позвоню в Москву и попрошу прислать мне информацию на Петра Сергеевича и весь его жизненный путь. А твой человек пусть проверит, что есть на него в ваших местных базах.

– Да у нас базы-то… – Егоров безнадежно махнул рукой. – Ведутся только с шестого года, когда компьютерами всех обеспечили. До этого – все на бумажках.

– Ничего, – утешила его Настя, – если с шестого года, то это целых восемь лет. Вполне может оказаться что-нибудь интересное. Теперь дальше: мне нужно, чтобы твой человек нашел координаты родственников Смелкова. Всех, каких сможет выявить, кроме родителей, если они еще живы, жены и дочери. Братья, сестры, племянники-племянницы, дядья и тетки. Желательно, проживающие в других городах, не в Вербицке. И последнее: я попробую покопаться и выяснить, кто такие эти блогеры-активисты, которые так успешно заморочили голову целому городу. А твой человек должен будет мне в этом помочь. Ну, и ты вместе с ним, само собой.

Наконец, появился довольный Коротков с ноутбуком.

– У вас тут совет в Филях, что ли? – оживленно поинтересовался он, пребывая в прекрасном настроении.

– Что-то вроде того, – ответила Настя. – Присоединяйся. Мы сейчас расскажем тебе массу нового и интересного. Только Витя сначала позвонит. И ты тоже не сиди без дела, звони в Москву.

– Кому? Зачем? – опешил Коротков.

– Кому хочешь. Колобку, Заточному, Лесникову, черту лысому – на твой выбор. Нам срочно нужна вся доступная информации о Петре Сергеевиче. Ты позвони, а я потом все объясню.

– А вы спать вообще собираетесь? – скептически осведомился Юрий. – Время – первый час ночи. Аська, ты же вроде говорила, что завтра утром тебе анкеты привезут и ты будешь их обрабатывать. Тебе понадобится свежая голова.

– Ничего, – усмехнулась она. – Как-нибудь.