Среда

Утром Настя Каменская собрала вещи, тщательно проверила все полки и ящички, чтобы ничего не забыть в доме Ворожца, и спустилась завтракать, отчаянно зевая: мало того, что разошлись по комнатам они глубокой ночью, так еще нужно было посмотреть в интернете информацию о музее таежного зодчества, почитать статьи и запомнить картинки. Вечером она вернется уже в гостиницу, но как знать… Петр Сергеевич человек не только открытый и честный, но еще и непредсказуемый, один вчерашний обед с начальником УВД чего стоил. Так что будет лучше, если Настя окажется во всеоружии и не проколется на сущей ерунде.

Ни в музей, ни тем более на Верхнее Озеро она ехать не собиралась. Водитель Володя отвез их с Коротковым в центр Вербицка, где в оговоренном накануне месте ждал Виктор с машиной. Володе была выдана та же легенда про озеро и музей, после чего Насте пришлось прослушать краткий курс молодого бойца с описанием наиболее оптимальных маршрутов и возможных трудностей. Она делала вид, что слушает, кивала с умным видом и мечтала только о том, чтобы инструктаж поскорее закончился.

Дорога к бывшему совхозу «Пламя Октября» пролегала по удивительно красивым местам, но Насте никак не удавалось насладиться видом, потому что машину немилосердно трясло: дороги здесь действительно были из рук вон плохими. Вопрос о строительстве Федеральной трассы в этом регионе более чем актуален. Психоневрологический интернат, в котором провел последние годы жизни Дмитрий Голиков, существовал давно, находился рядом с совхозом и за счет сельхозработ, не требующих высокой квалификации, успешно решал проблему трудотерапии своих обитателей. Конечно, за руль комбайна или какой другой сложной техники больного никто не посадил бы, но ведь в сельском хозяйстве много и ручного труда. Теперь совхоза уже не было, зато была частная ферма, сохранившая, как ни странно, старое название, и этой ферме труд людей с психическими заболеваниями не требовался.

Ехать пришлось, как и предупредил Егоров, около полутора часов: интернат находился на примерно равноудаленном расстоянии от Вербицка и еще двух райцентров, которые и направляли туда больных. Вот указатель поворота к ферме, значит, где-то совсем недалеко должно стоять здание интерната.

Настя притормозила, не доезжая метров пятидесяти до места, и какое-то время сидела, откинувшись на спинку сиденья. Ей нужно было настроиться и внутренне подготовить себя к тому месту, куда она сейчас пойдет. Обычный мир, в котором живут люди, наполнен самыми разными индивидуальными микрокосмосами – умами и душами. Все они не похожи друг на друга, не найти двух совершенно одинаковых, но их роднит одно: они поддаются пониманию, их можно хоть как-то постичь, было бы желание. Место, где находятся психически больные, тоже наполнено различными микрокосмосами – умами и душами этих людей, но постичь их невозможно. И как все неизвестное и непостижимое, это пугает. Пусть страх иррационален, но он все равно есть. И от этого никуда не деться. Да, в интернате нет буйных, нет людей в состоянии острого психоза. Умом Настя Каменская это понимала. Но не поддающийся контролю страх поднимался в ней каждый раз, когда ей приходилось переступать порог психиатрических стационаров или интернатов.

Состоящий из двух корпусов интернат выглядел ветхим и запущенным. Раньше, похоже, вокруг территории стояла ограда, теперь же в высокой траве валялись лишь жалкие обломки. Зато имелась волейбольная площадка с обвисшей грязной сеткой. Никто в волейбол, конечно же, не играл, больные – человек двадцать, некоторые в инвалидных колясках – мирно прогуливались между корпусами, на одном из которых висела покосившаяся табличка «Общежитие». Вероятно, так здесь именовалось отделение свободного режима. А в другом корпусе, по идее, должно находиться отделение наблюдательного режима. Именно в общежитие и направилась Настя: насколько она помнила, больные, проживающие в таких отделениях, свободно выходят из интерната, могут гулять, уходить куда угодно и возвращаться когда заблагорассудится, навещать родственников и знакомых. Конечно, в каждом интернате свои порядки, есть такие, где выход за территорию разрешен только коллективно и в сопровождении медперсонала, а есть и другие, где царит полная свобода, сотрудников для осуществления должного присмотра не хватает, и на больных, в сущности, всем наплевать. Если Дмитрий Голиков жил именно здесь, то есть хоть какой-то шанс узнать о нем что-нибудь интересное. Если же его содержали в отделении наблюдательного режима, откуда свободно не выпускают, значит, в его жизни ничего не могло происходить, кроме собственно пребывания в интернате.

Прямо в дверях она столкнулась с симпатичной медсестрой в накинутой поверх униформы ветровке: после вчерашнего ливня заметно похолодало.

– Вы к кому? – спросила молодая женщина, глядя на Настю с нескрываемым подозрением.

– Мне нужен начмед. Не подскажете, где его кабинет?

– Это в главном корпусе, пойдемте, я покажу. Вы из собеса?

– Нет, я журналистка, – соврала Настя уже бог знает в который раз за последние дни. – А вы давно здесь работаете?

– Четвертый год, а что?

– Может быть, помните такого больного по фамилии Голиков?

– Так он же умер, – удивленно ответила медсестра. – Давно уже, года два назад примерно. Конечно, я его помню, я же к общежитию прикреплена, а он как раз здесь и жил. Зачем он вам?

Теперь в ее голосе подозрительность уступила место любопытству.

– У нас в общежитии всего тридцать пять человек находится, так что я всех знаю.

– Тогда, возможно, вы ответите на мои вопросы, – обрадовалась Настя. – Расскажите, каким он был.

Медсестра замялась и отвела глаза.

– Нет-нет, меня диагноз не интересует, – поспешила успокоить ее Настя. – Никаких медицинских подробностей. Просто каким он был, характер его, привычки. Уходил ли из интерната, если уходил, то куда, интересовался ли чем-нибудь. Может быть, его кто-то навещал? Родственники, друзья?

Она открыла молнию на сумке и вытащила один из нескольких приготовленных заранее конвертов. При виде конверта глаза медсестры оживленно блеснули.

– Ну, каким он был, – начала она задумчиво, – да никаким. Весь в себе, считал себя внуком фельдмаршала Кутузова и всем говорил, что пишет докторскую диссертацию о войне восемьсот двенадцатого года.

– Внуком или потомком? – уточнила Настя.

– Именно что внуком! И считал, что Кутузов еще жив и что он, Голиков то есть, ездит к деду на консультации по всяким там подробностям. Так-то он спокойный был, мирный. В светлые периоды гулять ходил, даже в лавке на ферме продукты покупал, то печеньице, то конфетки какие-нибудь недорогие. На пенсию по инвалидности не разгуляешься.

– А светлые периоды часто были?

– При мне – нет, редко очень, пожалуй, раза два в год, недельки по две, а то и меньше. Может, раньше почаще и подольше бывали. Болезнь же прогрессирует. Он вообще слабенький был, по сердцу часто в обычную больницу госпитализировали, ну и вообще… Кушал плохо, от еды отказывался. Худой, в чем только душа держалась!

– К нему кто-нибудь приезжал?

Девушка задумалась, пожала плечами.

– Не припомню.

– Может, забыли?

– Это вряд ли, – улыбнулась медсестра. – У нас такой контингент… Особенный. Никто к ним не приезжает, ведь чаще всего люди здесь оказываются именно потому, что за ними ухаживать некому. Или родственники не хотят с ними жить и вообще дело иметь. Половина больных – олигофрены-сиротки из детских домов, кто к ним приедет? Еще почти половина – переведены из стационара. Если их из психбольницы домой не забрали, то и навещать не станут. Конечно, бывают случаи, когда приезжают, бывают. Но редко-редко. И мы обычно такие случаи помним.

– А когда ваши больные умирают, где их хоронят?

– Если есть родственники, мы сообщаем им, а они уж сами решают. Если нет никого, то в обычном порядке, за счет государства. То есть не мы хороним, конечно. Мы сообщаем куда следует, решаем, в какой морг отправлять, в Вербицк, в Оружейное или в Макеевск, оттуда и забирают тело. А как там дальше – не наше дело.

– Голикова родственники забрали? Или за счет государства?

– Не знаю, – покачала головой медсестра. – Это вам действительно лучше у начмеда спросить, она здесь давно работает, все должна знать. А вы почему про Голикова спрашиваете?

– Да я, понимаете ли, пишу статью об одном преступнике, который вместе с Голиковым сидел. Вы же в курсе, что Голиков отсидел пятнадцать лет за убийство с изнасилованием?

– Конечно, мы все знали об этом.

– И говорят, что Голиков очень дружил с тем человеком. Вот я и подумала: а вдруг он сюда приезжал, навещал старого знакомого?

– А-а… – разочарованно протянула медсестра, очевидно, ожидавшая от Насти каких-то сенсационных открытий. – Ну, пойдемте, я вас к начмеду провожу.

Кабинет заместителя директора интерната по медицинской части располагался на первом этаже другого корпуса. Здесь режим был явно строже, все окна забраны решетками, двери запираются, внутри у входа сидел на обшарпанном стуле пожилой охранник, источающий сильный запах перегара. Начмед – немолодая, с усталым лицом и потухшими глазами женщина, встретила Настю неприветливо. В ход пошел еще один конверт, после чего разговор потек более плавно. Начмед позвонила и попросила принести из архива личное дело Голикова.

– Вам в руки не дам, – сурово предупредила она, – но на вопросы отвечу, если смогу.

– Просто расскажите, что вы помните о Дмитрии Голикове, – попросила Настя.

– Тихий, мирный больной, мы про таких говорим: «поведение упорядоченное». В состоянии ремиссии мог сам себя обслуживать, выходил за территорию, подолгу гулял, даже читал что-то. Телевизор любил смотреть. Вне ремиссии из комнаты почти не выходил. Что еще вам рассказать? Обычный больной.

– А другие заболевания, соматические, у него были?

– У нас без этого не бывает, – усмехнулась начмед. – Сами понимаете, какой контингент. Но точно я вам скажу, когда принесут личное дело.

– Его кто-нибудь навещал?

– Да, – кивнула врач, – вот его-то как раз и навещал один старик, хотя, в общем, это явление у нас нечастое. Но давно это было. Я старика того лет десять, наверное, не видела. Думаю, что умер, уж больно стар был.

– Что за старик? Родственник?

– Насколько я поняла – нет. Ума не приложу, откуда они знакомы и что у них могло быть общего. Старик интеллигентный, говорили, что чуть ли не профессор.

– Профессор чего? Истории? Это его Голиков считал своим дедушкой Кутузовым?

– Да нет. – Тонкие, иссеченные ранними морщинами губы врача тронула улыбка. – Кутузов у него был отдельно, Голиков его с этим профессором не путал. По крайней мере, на словах. А уж что он там на самом деле думал – нам знать не дано. Но в те годы он был более сохранным, чем перед смертью. Я, конечно, у Дмитрия спрашивала про его гостя, он говорил, что профессор по звероводству. Ну, бред же, согласитесь? Какие могут быть профессора в звероводстве? Да еще в нашем интернате…

Звероводство… Профессор… Совсем недавно Настя слышала эти два слова вместе.

– Голиков фамилию старика не называл?

– Называл вроде бы. Но я уже не вспомню. Столько лет прошло… У меня голова другим занята.

– Тарасевич?

Подведенные черным карандашом брови начмеда взлетели вверх, в потухших глазах мелькнуло подобие огонька.

– А ведь правда ваша, – удивленно протянула она. – Действительно, Тарасевич. Теперь я вспомнила. Вы его знаете?

– Увы, – вздохнула Настя. – Он тоже умер. Как вы и сказали, примерно лет десять тому назад. И больше никто к Голикову не приезжал?

– Приезжал один мужчина, незадолго до смерти Дмитрия. Раза два или три. Представился родственником. Не то муж двоюродной сестры, не то еще кто-то, не близкий. Но в периоды ремиссии не попадал, так что Дмитрий его и не узнавал даже. Этот мужчина ко мне заходил, про здоровье Голикова спрашивал, я ему сразу сказала, что поговорить с Дмитрием не удастся, он в своем мире пребывает. Он хотел все-таки попробовать, мы вместе зашли в палату, но Голиков на него никак не отреагировал. Потом еще приезжал, и опять неудачно.

– А его фамилию не вспомните?

– Фамилию… – Начмед задумалась. – Так она же должна быть в журнале выдачи справок о смерти. Он справку получал и тело забирал, родственник этот. Сказал, сам похоронит, потому что более близкой родни у Голикова нет. Думаете, это тот преступник, про которого вы статью пишете?

– Надеюсь, – улыбнулась Настя. – А журнал в архиве?

– Нет, у меня. Эти журналы живут подолгу, у нас же смертность невысокая, да и обитателей немного, одного журнала на несколько лет хватает. Сейчас посмотрим.

Пока начмед извлекала из сейфа толстый журнал, в кабинет принесли личное дело Дмитрия Голикова.

– Вот, нашла. – Палец начмеда остановился на одной из строчек. – Справку у нас получал Ворожец Петр Сергеевич.

Добрый искренний Петя Ворожец… Сам поехал, никому не поручил. Навещал старого друга, даже похоронами озаботился. Родственником назвался, чтобы разрешили тело забрать без лишних вопросов. Настя по опыту знала, что в таких случаях никто ничего особо не проверяет. Интересно, остальные двое, Смелков и Баев, знали, что он сюда приезжает? Сами не снизошли, но Петеньку вроде как делегировали «от лица всего коллектива»… Но почему только в последнее время? А раньше? Не знали, что он в интернате? Или что?

– Какова причина смерти?

Начмед извлекла из папки личного дела медицинскую карту, быстро пролистала.

– Острая сердечная недостаточность.

– Без всяких сомнений?

– Без всяких сомнений. Голиков много лет страдал миокардиодистрофией, ну и полиорганная недостаточность имела место. У него в анамнезе алкоголизация с четырнадцати лет. Этот его родственник тоже не сомневался, никаким криминалом там и не пахло. Вот, смотрите, в медкарте есть заявление Ворожца о том, что он просит выдать ему тело для захоронения без патологоанатомического исследования, потому что претензий к лечению не имеет и в диагнозе не сомневается. Когда диагноз доказан, вскрытие проводить не обязательно. А в случае с Голиковым диагноз полностью доказан, в медкарте есть все выписки из больницы, куда его несколько раз госпитализировали. А что, этот Ворожец и правда такой страшный преступник? Они с Голиковым сидели вместе? То есть он наврал, что родственник? – с беспокойством спросила начмед.

– Нет, – удрученно ответила Настя. – Петр Сергеевич Ворожец – уважаемый человек, бизнесмен. С Голиковым вместе никогда не сидел. Они с детства дружили. Он вас действительно обманул, но ничего плохого не хотел. Просто мне не повезло. Он не тот, кто мне нужен.

Значит, Дмитрий Голиков «писал докторскую диссертацию об Отечественной войне 1812 года»… Можно ли из этого сделать вывод, что он вел какие-то записи? Это может оказаться простым набором слов или полудетскими рисунками, но все равно, каким бы искаженным ни был микрокосмос больного, вряд ли в нем глагол «писать» означает «гулять». И Анастасия Каменская снова вернулась в общежитие. На этот раз ее интересовали санитарки. Но оказалось, впрочем, как и почти всюду, что санитарок не хватает и уже много лет уборку в помещениях производят сами больные. Те, что более или менее сохранны. И им даже начисляют за это какую-то зарплату.

Катя, крупная высокая женщина неопределенного возраста с гладким неподвижным лицом и слегка раскосыми глазами, утвердительно кивнула, когда ее спросили, помнит ли она Дмитрия Голикова, и произнесла невыразительным голосом:

– Дима.

– Ты убирала в комнате, где он жил?

Снова кивок.

– Катя убирала. Чисто.

– У него были какие-нибудь бумаги? Тетрадки, блокноты? Он записывал что-нибудь?

– Коробочка. Дима играл в коробочку.

– Какая коробочка?

– Коробочка. Красивая.

– А бумаги? Были бумаги?

– Нет. Не знаю. Коробочка.

– Помнишь, как Дима умер?

И снова кивок.

– Упал. Больно.

– Ты его вещи собрала?

– Да. Катя убирала. Чисто.

– И куда отнесла? Где они теперь?

– Он забрал.

– Кто?

– Он забрал. Диму хоронить. Дима хороший. И он хороший. Дал мне конфеты. Много.

– Катя, вспомни, пожалуйста, что он забрал. Что там было? Папки? Пакеты? Книги? Какие вещи были у Димы?

– Коробочка.

– Покажешь мне комнату, где жил Дима?

Катя молча кивнула и зашагала на второй этаж. Здание давно нуждалось в ремонте, стены зияли прорехами отвалившейся штукатурки, ступени лестницы стерты так, что Насте приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не оступиться. Навстречу им по коридору шла медсестра, с которой Настя уже разговаривала. Вероятно, она решила, что не полностью отработала содержимое конверта, потому что сразу остановилась и с готовностью спросила:

– Вам еще чем-то помочь?

– Я хотела узнать, не вел ли Голиков какие-нибудь записи? Может быть, в этих записях есть что-то касающееся того человека, который меня интересует. Вы сказали, он считал, что ведет научную работу, пишет диссертацию…

Девушка отрицательно покачала головой:

– Я ничего такого не видела. При мне ни разу не было, чтобы он что-то записывал. Он просто сидел на койке и смотрел в стену или в окно. Или в коробочку играл. У него была коробочка, небольшая такая, и в ней какие-то мелочи. Вот он их рассматривал, вынимал, ощупывал, раскладывал на койке, потом снова собирал и коробочку прятал. Больше я ничего у Голикова не видела.

Значит, коробочка действительно была… Но как-то это мало похоже на тайну, ради сохранения которой могли убить шеф-редактора телепрограммы Милюкову. Хотя если в ней было что-то ценное…

– Не припомните, какие именно мелочи были в коробочке? – с надеждой спросила Настя у медсестры.

– Да что-то совсем ерундовое. Пластмассовая заколка с каким-то цветком, фотография маленькая, еще что-то такое же… Наверное, на дороге подбирал, когда гулять выходил, складывал и играл в это.

– То есть не драгоценности, не ювелирные украшения?

– Да вы что! – Глаза медсестры округлились. – Мы бы сразу заметили. Если у человека есть драгоценности, они обычно хранятся у администрации. Нет, конечно, бывает, что больные не хотят сдавать ценные вещи на хранение, у нас и шкафчики специальные есть, где можно держать свое имущество. Но в любом случае мы всегда знаем, что у кого имеется. Вы же понимаете, за этим следить надо, а вдруг нож или еще что-то опасное?

Опять мимо. Ну ладно. Навещавший Голикова профессор Тарасевич – это уже немало. Можно возвращаться. Если Витя Егоров заинтересуется информацией о коробочке, он может сам приехать сюда и попытаться поспрашивать тех, кто жил с Голиковым в одной комнате. Именно попытаться, ибо полагаться на информацию, полученную у психически нездорового человека, вряд ли разумно. Если, конечно, эту информацию еще удастся получить, что само по себе под большим вопросом.

В самом деле, что могло связывать доктора наук, профессора Тарасевича с психически больным насильником и убийцей? Тарасевич, как рассказывал зверовод Леонид Иванович, был близок с ветеринарным врачом, которого в прошлом году нашли убитым. Это можно понять. Люди вместе работают, у них общие интересы, и практические, и научные. Но Тарасевич и Голиков… Не вяжется.

Всех троих нет в живых. Двое из них умерли по естественным причинам, один – насильственной смертью. Двое работали на звероферме, третий нигде не работал, сначала мотал срок, потом лечился в психиатрической больнице, потом жил в психоневрологическом интернате. Двое имели высшее образование, третий – только десять классов общеобразовательной школы. Двое – коренные жители Вербицка, третий – профессор Тарасевич – уроженец другой местности, если Леонид Иванович ничего не напутал. Сколько ни перебирала Настя Каменская известные ей факты и обстоятельства, ни один не объединял этих троих мужчин разного возраста.

Значит, она просто не там ищет. Или не то. И вообще, неизвестно, что она ищет и зачем. Она просто выполняет просьбу Виктора Егорова.

Егоров выслушал по телефону ее информацию без особого воодушевления, но сказал, что насчет профессора поспрашивает, есть у него человечек на Вербицкой звероферме.

– Там какая-то завязка с Перовской фермой может быть, – напомнила Настя. – Может быть, Голиков был с ней как-то связан?

– Разберемся, – равнодушно бросил майор.

Насте стало неприятно и почему-то обидно. Обидно не потому, что результаты проделанной работы не вызывают интереса, это-то как раз дело самое обычное. А потому, что есть совершенно непонятная ситуация, разобраться в которой – слаще самой сладкой конфетки. Кстати, о конфетках… Она же хотела еще утром, когда забирала машину, спросить у Егорова, как прошла встреча Загребельного со следователем. Хотя в тот момент он мог этого еще не знать. И если у следователя возникнут какие-то сомнения в правоте старшего опера, пусть спросит у якобы потерпевшего про старый фантик от конфетки «Березовая роща». И посмотрит, как он поплывет, пытаясь объяснить, что это за фантик, откуда взялся и почему хранится в закрытом на молнию отделении старого портмоне. И, кстати, знает ли он вообще, что фантик хранится именно там.

Но размышления о психоневрологическом интернате, Дмитрии Голикове и его пока не разъясненных отношениях со старым профессором Тарасевичем совершенно вытеснили из Настиной головы и чемодан, и его мнимого владельца. Да бог с ними, ладно, она не убийством бомжа занимается, а убийством Камиллы Милюковой.

Она припарковала машину у гостиницы, как и договорилась с Виктором. Вечером он подъедет, когда освободится, Настя вынесет ему ключи, и он вернет автомобиль в прокатную фирму. Позвонила Короткову, получила указание «питаться самостоятельно», ибо у него еще много дел, с удовольствием прогулялась пару кварталов до итальянского кафе, которое заметила еще утром, съела зеленый салат и огромную порцию спагетти, выпила чашку кофе с тирамису, по достоинству оценила кухню и попросила упаковать ей навынос несколько десертов. Сумка с вещами осталась у Короткова в машине, но ноутбук она предусмотрительно взяла с собой, и сейчас он, помещенный в специальную сумку, весьма ощутимо оттягивал плечо. На другом плече висела дамская сумка, в руках – связанные капроновой веревочкой три коробки с десертами. «Я как вьючная лошадь, – с усмешкой подумала Настя Каменская и тут же поправила сама себя: – Вернее – как старая кляча…»

В номере она переоделась, уселась за письменный стол и включила компьютер. Надо попробовать поискать какие-нибудь сведения о профессоре Тарасевиче или хотя бы упоминания о нем. Конечно, надежды на это мало, потому что профессор умер давно, когда широко использовать интернет для хранения и передачи информации еще не привыкли. Но все-таки…

Ее опасения, к сожалению, полностью подтвердились. Упоминание имени профессора встречалось только в списках литературы и в сносках в учебной и научной литературе по звероводству. Труды, на которые имелись ссылки, были написаны в период с 1958 по 1980 год, особенно активно ученый работал и публиковался после 1963 года, являлся автором не только многочисленных статей и методических рекомендаций, но и учебников и монографий. После 1980 года – ни одной публикации. А ведь Тарасевич еще почти четверть века был жив… Леонид Иванович говорил что-то про судимости ученого. Наверное, дело именно в них.

Ради любопытства Настя решила почитать что-нибудь из тех текстов, в которых имелись ссылки на труды Тарасевича, выбрала пособие под названием «Рационы кормления пушных зверей клеточного содержания», но минут через пятнадцать ее отвлек сигнал телефона: пришло новое сообщение. Она посмотрела на экран и недоуменно хмыкнула. Опять Егоров разразился эпистолой! А вот когда открыла текст, то изрядно удивилась: «Я дурак. Ты не лучше. Позвоню. Соглашайся».

Из четырех коротеньких предложений вопросов не вызвало только третье, с обещанием позвонить. Почему Виктор назвал себя дураком? Он в чем-то ошибся, что-то неправильно оценил, чего-то не увидел или не понял? Почему она, Настя Каменская, не лучше, иными словами, тоже, выходит, дура? В чем ее ошибка? И, наконец, с чем она должна соглашаться? Можно подумать, майор Егоров сделал ей какое-то феерическое предложение, от которого она имела глупость отказаться…

Она сперва расстроилась, потом занервничала, позвонила в ресторан и попросила принести кофе. Что может быть лучше в такой ситуации, чем горячий кофе с вкусным десертом? Помня о пристальном и кем-то, вероятно, оплаченном внимании персонала к себе и Короткову, Настя закрыла страницу с текстом по звероводству, открыла сайт Минтранса, поставила ноутбук так, чтобы экран был хорошо виден тому, кто принесет заказ, и на всякий случай быстренько загромоздила журнальный стол первыми попавшимися схемами и планами. В результате этих манипуляций оказалось, что поставить поднос с кофейником и чашкой просто некуда, не говоря уж о десертах, ждущих своего часа в мини-баре. Официант терпеливо стоял, держа поднос в руках, пока Настя суетилась, сдвигая документы на столе и освобождая необходимое пространство. Она старалась держаться спиной к нему и не поднимала глаз, чтобы не смущать молодого человека и дать ему возможность свободно обозреть и бумаги, и включенный компьютер.

Первый же проглоченный кусочек нежнейшего сырного торта вернул ее к действительности. Она что, с ума сошла?! Расстраиваться из-за того, что написал Егоров! Да это же прекрасно! Это означает, что его равнодушие в телефонном разговоре было показным, наигранным, с ним рядом кто-то находился, а на самом деле Виктор воспринял ее информацию всерьез. Не зря она полдня провела в поездке за город. «Почему я стала такой обидчивой? – озадаченно подумала Настя. – Почему первая мысль, которая приходит в мою голову, всегда негативная? Ведь это же так просто! Это же очевидно! А мне понадобилось целых пятнадцать минут, кусок сладкого торта и глоток кофе, чтобы это понять. Совсем недавно я поклялась себе стараться думать позитивно, но что-то у меня с полпинка это не получается, приходится делать над собой усилие, потому что в голову первым делом лезет только негатив. Интересно, я всегда была такой? Или это возрастное?»

Она лихо расправилась с чизкейком и уже почти доела шоколадно-ягодный мусс в лодочке из слоеного теста, когда позвонил Егоров.

– Вернулась уже? – бодро заговорил он. – Как съездила? Удачно? Музей посмотрела?

Настя быстро отчиталась о поездке на Верхнее Озеро и в музей таежного зодчества, делая в нужных местах паузы, чтобы Виктор мог вставить соответствующие реплики.

– Ты где машину оставила? – спросил майор.

Она прикусила язык, чтобы не ляпнуть: «Я тебе уже говорила: там, где мы и договаривались, у гостиницы». Помня предупреждение Егорова, она сократила фразу, убрав из нее первую часть.

– Нет, мне это неудобно, – решительно заявил Егоров. – Я в тех краях вечером не буду, а делать крюки по городу у меня здоровья нет. Это рабочее время у меня казенное, а ноги – они свои, родные. Ты подгони ее часам к семи к конторе, где я брал машину, я туда подъеду и сдам ее. Адрес записывай. И не забудь, ты мне должна.

Интересно, что означает эта фраза? Правильно ли Настя ее поняла?

– Трех бутылок хватит? – осторожно спросила она, словно нащупывая почву.

– Я что, алкаш подзаборный – пить в одиночку и без закуски?

Значит, все правильно. Слава богу.

– А там рядом есть какое-нибудь заведение, чтобы мы культурно посидели?

– Там рядом… Погоди, уточню.

Голос Егорова зазвучал тише, но все равно слышно было отчетливо: майор разговаривал с кем-то, кто находился рядом.

– Вадик, на Летунова есть забегаловка, где можно с приличными людьми посидеть? А то меня, видишь, отблагодарить хотят за мою нечеловеческую доброту… Да я машину для москвичей взял в аренду сегодня утром, надо вернуть…

Мужской голос что-то пробубнил в ответ, но слов Настя не разобрала.

– Слышь, москвичка, контора находится на улице Летунова, дом двенадцать, а в доме семнадцать пивнушка, мой коллега уверяет, что вполне пристойная, вот там я и приму твою благодарность. Значит, жду тебя в семь вечера у дома двенадцать, машину сдадим и пойдем по паре пива пропустим. Ну, бывай, до встречи. Мужик-то твой будет?

– Не знаю, он пока по делам мотается. А надо?

– Да это уж как сложится. Мне, главное, успеть машину сдать, контора в двадцать часов закрывается, если опоздаю – придется за второй день доплачивать. Ты ее там не покоцала, случаем? А то знаю я вас, баб, как вы водите…

Настя горячо заверила майора, что с автомобилем все в полном порядке, ни одной царапины.

Вот теперь ей стало понятно, почему Егоров назвал себя дураком и ее заодно к этому же определению приравнял. Им нужно иметь возможность, не вызывая ничьих подозрений, встретиться и поговорить о профессоре Тарасевиче. Судя по всему, разговор велся в присутствии того самого Вадима Хохлова, который считается «человеком Баева». Егоров сделал все необходимое, чтобы его встреча с московскими командированными выглядела как обычные посиделки малознакомых людей, которых не связывают общие интересы, но которые хотят проявить вежливость по отношению друг к другу. Вот если бы он, не проведя подобную подготовительную работу, просто приехал в гостиницу да еще поднялся бы к Насте в номер за ключами от машины и задержался у нее хотя бы на полчаса, один бог знает, какое впечатление это могло бы произвести и какие выводы были бы сделаны теми, кому это интересно.

Она снова вернулась к методическому пособию по кормлению норок, на этот раз обращая внимание на указанные в ссылках названия издательств, в которых публиковался Тарасевич. «Урожай», «Наука», «Высшая школа», «Колос», специализированный журнал по звероводству… Ни одно из них, кроме «Колоса», не выжило после перестройки, во всяком случае, в первозданном виде не сохранилось. Если профессор не публиковался после 1980 года, то найти людей, работавших в этих издательствах и знавших его, практически невозможно. А вот Научно-исследовательский институт пушного звероводства и кролиководства, взявший под крыло единственное уцелевшее издательство, как гласила информация в интернете, жив и даже имеет свой сайт. Именно в Трудах этого института опубликованы многие работы Тарасевича. И именно там есть неплохие шансы получить хотя бы минимальную информацию. Если где-то еще остались люди, помнящие профессора, то только там.

На сайте института указан номер телефона, по которому можно позвонить… В Москве на три часа меньше, рабочий день в разгаре, а до момента, когда нужно будет выдвигаться в сторону улицы Летунова, времени еще достаточно.

Настин расчет оказался правильным. Молодежь неохотно идет работать в академическую науку, там слишком мало платят, и если бюджетные научные учреждения еще как-то выживают, то исключительно благодаря энтузиазму пожилых ученых, стойко держащих оборону и продолжающих изыскания, несмотря ни на что. В Институте пушного звероводства и кролиководства довольно быстро удалось разыскать человека, прекрасно помнившего профессора Тарасевича и готового рассказывать о нем «журналистке из Перовской области, готовящей материал о Вербицкой звероферме, где последние годы своей жизни работал известный ученый». Правда, все, что удалось выяснить, касалось периода до 1980 года. Но и этого было немало.

После встречи с Егоровым, на которую успел приехать злой и уставший Коротков, биография Аркадия Игнатьевича Тарасевича выстроилась более или менее четко. Он родился в 1915 году в Москве в семье ученого-биолога, в 1940 году закончил Пушно-меховой институт в Балашихе по специальности «ученый-зоотехник». Работал на крупной звероферме, которую во время войны эвакуировали в Сибирь. Сферой его научных интересов с самого начала были проблемы кормления зверей, Аркадий Тарасевич занимался этим активно и углубленно, много читал, постоянно экспериментировал.

После войны Тарасевич стал главным зоотехником крупного зверосовхоза. Но карьерный рост внезапно оборвался: в 1948 году почти 80 % поголовья пало от неизвестного заболевания. Тарасевича немедленно арестовали: нашлись энтузиасты, сообщившие «куда следует», что главный зоотехник экспериментировал с кормами и добавками, «черт его знает, что он там добавлял и смешивал, наверняка он зверей и потравил, интеллигентское отродье». Суд был скорым и суровым. Аркадия Тарасевича посадили за вредительство.

Амнистия после смерти Сталина позволила Аркадию выйти на свободу, а вскоре выяснилось, что в падеже поголовья виноват был ветврач зверосовхоза, по собственной халатности допустивший заражение зверей чумой плотоядных. Тарасевич добился реабилитации, клеймо «вредитель» было с него смыто, но главным зоотехником его назначать отчего-то побоялись, так что дальнейший путь он продолжал в должности зоотехника кормоцеха. И снова занялся своими исследованиями и экспериментами. Прикрепился соискателем в Институт пушного звероводства, собирал материал для диссертации, в 1962 году успешно защитился и стал кандидатом наук, после чего оставил работу в зверосовхозе и перешел на работу в НИИ пушного звероводства и кролиководства на должность старшего научного сотрудника в отдел кормления. Отдел был большим, около 30 научных сотрудников плюс биохимическая лаборатория, в которой трудились еще 11 человек, научный потенциал высочайший, исследования шли полным ходом. Аркадий Игнатьевич много публиковался, в 1972 году защитил докторскую диссертацию, в 1975-м получил ученое звание профессора. Он не только вел исследовательскую работу, но и преподавал и осуществлял научное руководство аспирантами…

Эта достойная во всех отношениях карьера ученого-подвижника должна была иметь и достойное завершение. Но… Все закончилось в 1980 году на «вызове». «Вызовом» для краткости называли официальное приглашение ученых института для оказания научно-консультативной практической помощи в зверосовхозы, когда там возникали какие-то проблемы, которые не удавалось решить своими силами. В данном случае вызов последовал, как было написано в документе, в связи с повышенным отходом зверопоголовья. Проще говоря: зверей почему-то умирало намного больше, чем обычно. На вызов, поступивший из Перовской области, направили Аркадия Игнатьевича. Беда случилась на Перовской звероферме. Тарасевич в буквальном смысле слова засучил рукава, надел спецодежду, направился во вскрывочную и вскрыл подряд тридцать тушек павших зверей. То, что он увидел, позволило ему сделать вывод сразу же: повышенный отход связан со скармливанием некачественных кормов. При приготовлении корма перелили воды, корм оказался слишком жидким, его решили загустить рыбной мукой. До этого момента все было правильным и никаких нарушений не содержало, так поступали всегда и всюду. Однако в Перовском зверосовхозе руководитель кормоцеха допустил непростительную халатность, выдав работникам цеха вместо рыбной муки крилевую, которая содержит большое количество хитиновых чешуек, что и привело к ранению слизистой оболочки желудочно-кишечного тракта зверей. Норки подохли от острого энтерита.

Профессор начал писать заключение, но руководству совхоза выводы ученого-консультанта совсем не понравились. Пушнина – это валюта, а валюта – это государственная казна. Халатность в пушном звероводстве, повлекшая сверхнормативный отход норок и причинившая ущерб государству, могла иметь своим результатом не только оргвыводы по партийной и служебной линиям вплоть до увольнения директора с должности, но и уголовное дело, и судимость, и реальный срок. Тарасевичу предложили денег.

Если бы он их взял, его научная карьера продолжалась бы вплоть до действительно достойного завершения. Но он не взял эти деньги. Более того, отказался от них в резкой форме и вступил в непримиримый конфликт с руководством. Руководство, в отличие от профессора, было изворотливым и коварным, и Аркадий Игнатьевич глазом моргнуть не успел, как оказалось, что не ему предлагали сфальсифицировать заключение за взятку, а он сам эту взятку вымогал, более того, вскрытия тушек зверей производились с нарушениями, эти нарушения не позволили сделать достоверные выводы о причинах повышенного отхода норок и профессор буквально шантажирует руководство зверосовхоза, угрожая написать «плохое» заключение, если ему, приглашенному из Москвы специалисту, не будет заплачено. По инструкции вскрытие следует проводить в специальном помещении на ветпункте, но сплошь и рядом, если позволяют погода и климатические условия, стол из вскрывочной выносят на улицу. Этого делать не положено. Но все делают. И на Перовской звероферме в жаркий летний день приехавший консультант вскрывал тушки именно так, на свежем воздухе.

В цехе обработки шкурок всегда есть свои хитрости и особые приемы, позволяющие без ущерба для учетных записей «отщипывать» от принадлежащей государству пушнины небольшие, но лакомые кусочки. Несколько партийных и советских руководителей Перовской области получили по шубному набору, вследствие чего против профессора Тарасевича тут же возбудили уголовное дело, закончившееся судом и приговором: восемь лет лишения свободы за вымогательство взятки в особо крупном размере.

Областное управление исправительно-трудовых учреждений никаких шубных наборов от руководства зверофермы не получало, поэтому стремлением к избыточности репрессий по отношению к профессору не страдало. После вынесения приговора было принято решение не отправлять на зону заслуженного ученого, интеллигентного, образованного, приятного человека, к тому же немолодого – Аркадию Игнатьевичу только-только стукнуло 65 лет. Его оставили отбывать наказание в Перовском следственном изоляторе, определив работать библиотекарем.

Именно там он и познакомился с Дмитрием Голиковым, осужденным в 1983 году по совокупности статей к пятнадцати годам лишения свободы. Вероятно, начальником следственного изолятора, а может быть, и кем-то из областного управления ИТУ был человек думающий и незлой, потому что и Диму Голикова оставили все в том же изоляторе: должен же кто-то и полы мыть, и баланду по камерам развозить. Голикова, конечно же, учитывая характер содеянного, направляли на судебно-психиатрическую экспертизу, признавшую его вменяемым. Но то ли следователь, то ли судья, то ли кто-то в самом СИЗО заметил, что парень не совсем «в себе». Тихий, спокойный, сосредоточенный, медлительный. Про таких обычно говорят «тормоз» и «зануда». Отправить его на зону означало бы отправить на верную гибель. То, что он совершил, сочувствия не вызывало, это понятно. И виновность его была полностью доказана. Назначая судебно-психиатрическую экспертизу, следователь ни минуты не сомневался в результате и был совершенно уверен, что у Голикова обнаружат серьезное психическое расстройство, на основании которого он будет судом признан невменяемым и отправлен на принудительное лечение в психиатрическую больницу закрытого типа. Однако, получив заключение экспертов, увидел там совсем другое: всего лишь «шизоидную психопатию». И у суда не оказалось ни малейших оснований назначать подсудимому принудительные меры медицинского характера. Голикова, считавшегося психически здоровым, приговорили к длительному лишению свободы. Но брать грех на душу и отдавать не вполне адекватного парня на зону, а фактически – на растерзание, кто-то, видимо, не захотел.

На самом деле, точно не известно, познакомились ли Тарасевич и Голиков в Перовском СИЗО. Но это вполне могло иметь место. Никаких других точек соприкосновения между биографиями этих двух человек не было.

Аркадий Игнатьевич освободился, отбыв две трети определенного ему судом срока. В Москву возвращаться не захотел: обиделся и на жену, подавшую на развод, как только его осудили во второй раз, и даже не приехавшую поговорить и объясниться; и на своих коллег, не заступившихся за него и сразу поверивших, что Аркадий Тарасевич – мздоимец и шантажист. В общем-то, для обид основания у него были. За время, пока Тарасевич сидел в СИЗО, выдавая книги подследственным и подсудимым, произошло немало перемен. Умер Брежнев, наступила эпоха Андропова, потом эпоха Черненко, а когда профессор освободился, уже шла перестройка Горбачева. Руководство Перовской области неоднократно менялось за эти годы, а следом за ней менялись и руководители предприятий и учреждений. Теперь Перовской зверофермой командовали совсем другие люди, к которым у Аркадия Игнатьевича не было личных претензий. И он пошел туда работать, чтобы продолжать то единственное, что было интересно ему в этой жизни: исследовать, изучать и экспериментировать, чтобы разработать самый оптимальный и при этом самый доступный по ресурсам рацион кормления пушных зверей.

В 1992 году давний знакомый Аркадия Игнатьевича приватизировал зверосовхоз в Вербицке, создал ООО и пригласил Тарасевича на должность главного зоотехника. На этой ферме профессор и проработал до самой смерти в 2005 году, не дожив буквально месяца до своего девяностолетия. Он активно продолжал заниматься проблемами кормления пушных зверей, ибо натуральные корма становились все хуже и хуже, много экспериментировал с биодобавками, рассчитывал варианты дозировок, комбинаций и режима кормления. Тарасевичу удалось добиться отличных результатов, и, при нарастающем дефиците хороших кормов, норки на Вербицкой звероферме выживали и плодились намного лучше, чем в других хозяйствах.

Две судимости и два отбытых срока сделали из Аркадия Игнатьевича человека нелюдимого, малообщительного и неприветливого. Единственным, с кем он общался постоянно и с удовольствием, был молодой ветврач Илья Чураков, который тянулся ко всему новому и обладал неукротимой жаждой знаний. Главный зоотехник и ветврач много времени проводили вместе, что-то обсуждали, иногда Чураков даже ночевал у профессора, когда им нужно было придумать очередной эксперимент или проанализировать полученные результаты.

Аркадия Игнатьевича многие на ферме не любили, но ценили и уважали, отдавая ему должное как специалисту высочайшего класса. Поговаривали, что Тарасевич писал какую-то книгу по истории пушного промысла и пушного звероводства в России, но написал или нет – неизвестно, хотя знал про это очень много, рассказывал ветеринару Чуракову, а тот после смерти профессора охотно делился полученными знаниями со всеми, кому было интересно, постоянно ссылаясь на своего учителя.

Все это было занятно, но… Не давало никакого ответа на вопрос о том, действительно ли Аркадий Игнатьевич Тарасевич познакомился с Дмитрием Голиковым во время отбывания наказания и почему навещал его в психоневрологическом интернате.

Едва погрузившись в сон, Настя вдруг проснулась: ей показалось, что открылась дверь, соединяющая ее номер с номером Короткова. Так и оказалось: Юркин силуэт маячил на фоне окна.

– Ты чего? – испуганно спросила она.

– У тебя обезболивающее есть? – страдальческим голосом проговорил Коротков. – Какое-нибудь посильнее. Зуб запарил, начал болеть после обеда, я думал, сам пройдет, а он разошелся вовсю, заснуть не могу.

– Так ты поэтому был такой злой? – догадалась Настя. – Чего ж сразу не сказал?

Она зажгла бра и потянулась за халатом, лежащим в ногах.

– Я надеялся, что успокоится, не в первый же раз. А он уже дергать начал, – пожаловался Юрий, деликатно отступая в ту часть гостиной, из которой не просматривалась спальня.

– Дергать? Иди одевайся быстро! – скомандовала Настя. – Сейчас узнаем, где здесь круглосуточная стоматология.

– Да откуда здесь круглосуточная…

– Город – почти миллионник, наверняка есть! Хотя бы коммерческая должна быть.

– Я не поеду! – Коротков не на шутку испугался. – Дай таблетку, лучше две, и все пройдет.

– Не пройдет, – зловеще пообещала она. – Если дергает, то точно не пройдет, только хуже станет. Давай, Коротков, не трусь, укольчик сделают – и ничего не почувствуешь.

Настя позвонила портье, которая, судя по голосу, крепко спала, выяснила, куда можно обратиться среди ночи с острой зубной болью, и попросила вызвать такси. По длинному гостиничному коридору Коротков плелся за ней, как овца, которую ведут на заклание. Машина уже ждала их у входа, водитель, услышав адрес, понимающе кивнул:

– Знаю. Минут пять – и будем на месте, сейчас дороги пустые.

Настя почему-то была уверена, что ночью в дежурной стоматологии пациентов не будет. Как же она ошибалась!

– А ты как думала! – невесело усмехнулся Коротков. – Все же умные. В частных клиниках принимают только по записи, никто не ждет, но дорого. А здесь или бесплатно, или дешево, поэтому днем не протолкнешься, и по записи идут, и с острой болью. Никому неохота в очереди сидеть, вот и приходят ночью, когда народу поменьше.

В коридоре имелось почему-то только два стула, на одном сидел мужчина лет тридцати пяти, на другом пожилая женщина. Еще трое мужчин разного возраста с выражением невыносимого страдания на лицах подпирали стены. Дверь кабинета врача открылась, вышла девушка, один из стоящих мужчин, судя по возрасту, ее отец, тут же подхватил ее под руку и повел к выходу. Настя облегченно вздохнула: значит, перед ними не пять человек, а только четыре. Выглянувшая медсестра пригласила следующего, пожилая дама поднялась со стула и проследовала в кабинет, ее место тут же занял один из стоящих мужчин. Второй, не успевший сесть, кинул на счастливчика взгляд, полный ненависти, получив в ответ от более удачливого конкурента самодовольную улыбку. Коротков легонько толкнул Настю в бок и шепотом заметил:

– А вот интересно, что было бы, если бы тот, который остался стоять, попросил того, который сел, уступить ему место?

– Он был бы послан, – прошептала в ответ Настя. – Но вообще это любопытный феномен, ты прав. Есть такая штука, как очередь. Люди, которые в нее встают, как бы договариваются между собой о порядке, в котором они намерены получить определенную услугу. И всегда есть такие, которые пытаются пролезть без очереди. Это всех возмущает, может начаться конфликт, даже до драки дело доходит. Но мы всегда, становясь в очередь, заранее закладываемся на то, что кто-нибудь захочет порядок нарушить. А вот с занятием места ситуация совершенно другая. Никому даже в голову не придет попросить уступить место для себя. Я не имею в виду ситуацию, когда место нужно старику, инвалиду, или женщине с ребенком, или беременной. Тут все понятно, и просить не надо, часто сами уступают. А вот так, как сейчас: два мужика примерно одного возраста, оба не инвалиды. Или две женщины-ровесницы…

Она запнулась. Какая-то мысль мелькнула и тут же исчезла. Мысль тревожная, но неоформленная.

– И что женщины-ровесницы? – нетерпеливо спросил Коротков, которому все равно было, о чем говорить, лишь бы отвлекаться от боли и от страха перед стоматологическими инструментами.

– Социальная норма: «место занимает пришедший первым», – пробормотала Настя, пытаясь ухватить за хвост ускользающую мысль.

Она вспомнила, в какой книге читала об этом, и понимала, что внезапное чувство тревоги связано именно с этой книгой. Но в чем суть? Социальный психолог Стэнли Милграм… Восьмидесятые годы… Эксперимент состоял в том, что группе студентов предлагалось проехать в метро и просить у сидящих людей позволения занять их место. Вежливо, но настойчиво. Результаты эксперимента показали, что примерно половина тех, к кому обращались с подобной просьбой, спокойно вставали и уступали место. Но куда более важным оказался еще один вывод: самым сложным было не уговорить незнакомых людей выполнить просьбу, а набраться наглости обратиться к ним и свою просьбу озвучить. Это означало, что социальная норма «место занимает пришедший первым» укоренилась в людях настолько глубоко, что ее нарушение требует значительных волевых усилий.

Да, наблюдение любопытное, вывод интересный, но откуда чувство тревоги? Какое отношение проблема занятого стула имеет к делу Милюковой? Или не к делу Милюковой? А к делу о чемодане? Виктор Егоров сказал, что Загребельный был у следователя Донниковой, но она, предупрежденная оперативником, начала задавать вопросы, которые Андрею Александровичу отчего-то не понравились. Во всяком случае, посреди допроса Загребельный вдруг заторопился, извинился и спросил, можно ли ему прийти завтра, потому что ему срочно надо… Следователь, конечно же, согласилась перенести допрос на другое время. Сам Егоров связался и с Краснокаменском, где, согласно паспорту, родился владелец чемодана, и с Тверью, где он проживал в настоящий момент. Полученные им сведения вызывали большие сомнения в том, что этот человек мог себе позволять на протяжении двадцати лет покупки вещей от Ларри Соррено: Загребельный жил более чем скромно, имел судимость и отбывал срок за мошенничество, в последнее время официально нигде не работал, ибо никакой востребованной профессией не владел, ни к какой крупной преступной группировке не примкнул, то есть источник его доходов не установлен. Одним словом, понятно, что владелец чемодана и вещей – не Загребельный, но к проблеме «кто первый встал – того и тапки» все это отношения не имеет.

Дверь кабинета снова распахнулась, но вместо пожилой дамы, которую Настя ожидала увидеть, вышел мужчина, тоже немолодой. И медсестра, пригласившая следующего пациента, была другой. «Там двое врачей принимают, – догадалась Настя, повеселев. – Значит, очередь пройдет быстрее, чем я ожидала».

– Очередь к стоматологу – это как раз тот случай, когда хочешь, чтобы она никогда не закончилась, – пробурчал Коротков.

Ждать, в конечном итоге, пришлось все-таки довольно долго, но, наконец, и Юра скрылся в кабинете. Настя умирала от желания спать. Теперь на стуле сидела только молодая женщина, пришедшая после них, второй стул был свободным, Настя села, прислонилась затылком к стене и тут же задремала. Небо за окном в конце коридора посерело, скоро рассвет. Если она не поспит хоть немного, работник из нее днем получится аховый. А может, договориться с Коротковым и вообще не работать один день? Что там осталось-то? Все вопросы он вроде бы уже решил, всю информацию собрал. Нужно, наверное, сегодня позвонить брату и сказать, что они закончили и возвращаются в Москву. Господи, как все надоело! Как хочется прийти домой, в свою маленькую квартирку на Щелковском шоссе, задернуть шторы, выключить телефоны, лечь в свою постель, подбить поудобнее свою подушку, накрыться своим одеялом и спать, спать, спать… «Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывные не передавать…»

Она вздрогнула и открыла глаза. Да, именно подводная лодка. Настя читала об этом в той же самой книге, в которой описывался эксперимент в метро. Книга называлась, если она не ошибается, «Мудрость толпы» и была посвящена проблемам коллективного разума и коллективных решений. 1968 год, американская субмарина «Скорпион». Подлодка возвращалась из похода в Северную Атлантику и внезапно исчезла с радаров. О том, где могла находиться лодка, можно было судить только очень приблизительно. Ее искали в зоне радиусом в двадцать миль и на глубине в тысячу футов. И не нашли.

Тогда морской офицер Джон Крейвен предложил план, который многим показался фантастическим, если не глупым. Он разработал серию сценариев, объясняющих, что могло произойти с субмариной. А затем собрал большую группу людей – математиков, спасателей, специалистов по подводным лодкам – и попросил каждого в отдельности оценить вероятность событий, описанных в каждом из сценариев. Проанализировав все полученные догадки и предположения, он применил теорему Байеса, чтобы вычислить окончательное местоположение исчезнувшей лодки. Когда через пять месяцев после исчезновения «Скорпион» все-таки нашли, подлодка находилась всего в 220 ярдах от места, указанного модифицированным коллективным решением группы Крейвена. Чуть больше 200 метров…

«При чем тут лодка? – рассеянно подумала Настя. – Но это совершенно точно то место, которое меня беспокоило. Значит, там было что-то еще… что-то… Да, вывод: группа не имела никакой достоверной информации, никто не знал, почему лодка затонула, с какой скоростью она двигалась, с каким углом крутизны уходила на океанское дно. Хотя никто в группе не знал ничего, сама группа в целом, как оказалось, знала все».

Мудрость толпы. Безошибочность коллективных решений, при том что каждый человек в отдельности не знает правильного ответа. Теорема Байеса – способ вычисления того, как новая информация о событии меняет наши прежние ожидания относительно вероятности этого события. Формулу Настя помнит наизусть, это основы теории вероятности, предмет хорошо ей знакомый.

Пожалуй, прогулять завтра работу и поспать не удастся. Еще Короткова уговорить бы… Хотя если доктор сейчас починит ему зуб ловко и безболезненно, то есть шанс, что Юрка будет в хорошем настроении.