Книга: Принцип «черного ящика». Как превратить неудачи в успех и снизить риск непоправимых ошибок
Назад: III Парадокс успеха
Дальше: V Интеллектуальная акробатика

Часть 2
Когнитивный диссонанс

IV
Ошибочный приговор

1

17 августа 1992 г. 11-летняя Холли Стейкер из Уокигана, городка в штате Иллинойс, отправилась к Дон Энгельбрехт, которая жила в многоквартирном доме неподалеку. Холли сидела с двумя маленькими детьми Дон, дочерью двух лет и сыном пяти лет.
Дон недавно развелась и по вечерам работала в местном баре, где и познакомилась с матерью Холли, Нэнси. Маленькая Холли часто сидела с детьми Дон. Две семьи крепко сдружились.
Холли подошла к двухэтажному дому на засаженной деревьями Хикори-стрит в 16:00, как было условлено. Погода стояла прекрасная. Дон тепло встретила девочку. Через пару минут, помахав рукой детям и Холли, она отправилась на работу. Впереди ее ждала долгая смена.
В 20:00 Холли была мертва. Неизвестный злоумышленник вломился в квартиру, запер дверь, жестоко изнасиловал Холли и нанес ей 27 ножевых ранений. Труп было почти невозможно опознать.
В начале девятого сосед Дон зашел в бар, чтобы сказать ей, что видел ее сына – тот почему-то оказался на лестничной клетке и не мог попасть внутрь. Дон позвонила домой, но никто не взял трубку. Тогда она позвонила матери Холли.
Они встретились у дверей квартиры Дон, и та отперла дверь. Увидев, что двухлетняя дочь Дон сидит одна, они сразу позвонили в полицию. Стражи порядка нашли окровавленный труп Холли за дверью спальни.
В районе началась паника. Местная полиция получила шестьсот сигналов о предполагаемом преступнике и опросила двести человек, однако прошло несколько недель, а полицейские всё не могли напасть на след злоумышленника. Родители боялись выпускать детей на улицу.
Затем, получив наводку от информатора в тюрьме, полиция задержала первого подозреваемого. Им был 19-летний Хуан Ривера, живший в нескольких километрах к югу от места, где произошло убийство. В течение четырех дней Риверу, у которого ранее были проблемы с психикой, жестоко допрашивала следственно-оперативная группа округа Лейк, занимавшаяся особо опасными преступлениями.
На третий день, когда Риверу в очередной раз спросили, совершил ли он данное преступление, он наконец-то кивнул. В тот момент его руки были прикованы к ногам, и содержался он в камере с обитыми войлоком стенами. Тюремные психиатры решили, что у Риверы был психотический приступ.
На основании признания полиция подготовила заявление, которое Ривера должен был подписать. Однако признание совершенно не совпадало с уже имевшейся информацией о преступлении, и на следующий день полицейские вернулись, чтобы добиться нового признания, соответствующего фактам. Последний допрос длился почти сутки. В конце концов Ривера подписал и новое признание.
Вскоре состоялся суд, на котором переписанное признание, от которого Ривера отказался через несколько часов после того, как поставил свою подпись, стало главным аргументом обвинения. Свидетелей не было. Хотя ранее Ривера страдал от проблем психиатрического плана, его история болезни не указывала на то, что он способен на насилие. Не было также физических улик, которые связывали бы его с убийством девочки, хотя место преступления изобиловало микрочастицами, оставленными злоумышленником. Среди прочего следствие располагало частицами крови, волос, кожи и неидентифицированными отпечатками пальцев, и ничто из этого не принадлежало Хуану Ривере.
Но девочка была жестоко убита, люди взбудоражены, и у суда имелось подписанное Риверой признание.
Присяжные обсуждали дело недолго. Риверу признали виновным в совершении убийства первой степени и приговорили к пожизненному тюремному заключению. Просьбу приговорить Риверу к высшей мере суд отклонил.
Многие наблюдатели, в том числе местные журналисты, отнеслись к вердикту суда неоднозначно. Они понимали, что приговор базируется на признании юноши с психическими проблемами. Однако полиция и прокурор считали, что вина доказана. Совершено ужасное преступление. Злоумышленник осужден, ему вынесен приговор. Теперь семья Холли могла попытаться найти покой. Панику пресекли. Жители района могли вздохнуть спокойно.
Или нет?

2

Одна из главных целей системы уголовного правосудия – гарантировать, что человек не будет осужден за преступление, которого не совершал. Стоит представить себе невиновного, который вынужден сидеть в тюрьме, потому что государство ограничило его свободу, – и нас охватывает глубокое возмущение. По словам английского юриста Уильяма Блэкстоуна, «лучше пусть избегут наказания десять виновных, чем пострадает один невиновный» [83].
Однако ошибки правосудия важно изучать и по совсем другой причине – они предоставляют бесценную возможность учиться на неудачах. В предыдущем разделе мы видели, как авиация училась на ошибках, в результате чего безопасность полетов повысилась. В ходе расследований тщательно изучалась информация о катастрофах, после чего авиакомпании производили необходимые реформы. В итоге число авиакатастроф значительно снизилось. Такова анатомия прогресса: получая обратную связь, системы совершенствуются.
Соотношение между двумя основными целями системы правосудия – осудить виновного и оправдать невиновного – достаточно очевидно. Если вы хотите в принципе исключить вероятность ошибочных приговоров, можно, например, обязать обвинение доказывать вину подозреваемого на 100 %. Однако за подобную реформу придется дорого заплатить: на свободе окажется огромное количество преступников. Могут ли присяжные осудить человека, в чьей виновности они почти уверены?
Таким образом, нас интересует, как можно уменьшить число ошибочных приговоров, не уменьшая числа правильных приговоров, и наоборот. В этом случае выиграют все. Решение этой проблемы осчастливит либералов, которых беспокоят ошибки правосудия, и удовлетворит консерваторов, которых волнует то, что слишком многие преступники выходят из зала суда оправданными. Вопрос один: как этого добиться?
Вспомним о радиологии, которую мы обсуждали в первой главе. В ней существует два типа ошибок. Первый: врач диагностирует опухоль, которой нет. Такую ошибку иногда называют ошибкой первого типа, «ошибкой действия». Второй: врач не диагностирует опухоль, которая есть. Это ошибка второго типа, «ошибка бездействия». Поднимая «порог доказательности», мы можем уменьшить вероятность ошибок одного типа, но в то же самое время увеличим вероятность ошибок другого типа, ровно как в системе уголовного правосудия. Однако данная взаимозависимость еще не означает, что нельзя уменьшить вероятность ошибок обоих типов одновременно. Именно в этом – суть прогресса.
Ошибочные приговоры во многих отношениях похожи на авиакатастрофы. Если они убедительны (этого, впрочем, добиться непросто), значит, мы имеем дело с серьезной ошибкой системы. Такие приговоры дают нам возможность выяснить, что именно не так во всей системе, начиная со следствия и заканчивая тем, как представляются доказательства в суде, как обдумывают приговор присяжные, как ведет себя судья. Учась на ошибках, мы можем реформировать систему таким образом, чтобы похожие ошибки больше не повторялись.
Увы, как мы уже видели, никто не любит признавать свои ошибки. Как отреагируют полицейские, когда узнают, что все их усилия, увенчавшиеся поимкой жестокого убийцы, пошли насмарку, потому что они задержали невиновного? Что почувствует сторона обвинения, действия которой часто оказывают на суд решающее влияние, если окажется, что ее усилия сломали жизнь ни в чем не повинному человеку? Что скажут судьи и высшие чиновники системы правосудия, когда их поставят перед фактом: руководимая ими система дала сбой?
В первой главе книги мы рассматривали концепцию неудачи, сравнивая сферы авиации и здравоохранения. Как мы увидели, в здравоохранении профессионалы настолько боятся признать свои ошибки, что покрывают их как могут, и учиться на этих ошибках невозможно. Мы также обнаружили, что аналогичным образом принято реагировать на ошибки во многих областях человеческой деятельности.
Здесь мы поговорим о том, почему так происходит. Мы рассмотрим конкретные психологические механизмы, принуждающие нас отрицать ошибки, изучим тонкое искусство уклонения от ответственности и поймем, почему умные и честные люди создают порой замкнутые циклы. Система уголовного правосудия послужит для нас лупой, однако мимоходом мы взглянем и на удивительные провалы в политике, экономике и бизнесе, а также на барьеры, сплошь и рядом возводимые на пути прогресса. Мы не можем учиться на ошибках, если будем закрывать глаза на неудобную правду, однако, как мы увидим, именно на это запрограммирован человеческий мозг. Часто он идет на невероятные уловки, лишь бы оставаться в приятном неведении.
С точки зрения психологии причина, по которой ошибки правосудия столь болезненны для всей правовой системы, достаточно очевидна. Показательна история подобных ошибок. В 1932 г. профессор права Йельского университета Эдвин Борчард опубликовал книгу «Осуждение невиновных и государственные компенсации за ошибки уголовного правосудия» (Convicting the Innocent and State Indemnity for Errors of Criminal Justice) [84]. Многие описанные в ней дела – ошибки в прямом смысле слова. По одному из этих дел восемь человек были осуждены за убийство в отсутствие «жертвы», которая пропала и была признана мертвой, а позднее объявилась живой и здоровой.
Подобные примеры дают возможность распознать ведущие к ошибкам ловушки и выявить слабые места системы. Однако многие обвинители, полицейские и судьи (а то и представители защиты) сделали совсем другие выводы. Они отмахнулись от предложенных возможностей, полагая, что система безупречна и нелепо думать иначе. Как сказал прокурор графства Вустер: «Невиновных не осуждают. Об этом не беспокойтесь… Это физически невозможно» [85].
Трудно найти более выразительный пример замкнутого цикла мышления. Действительно, если правосудие не ошибается, зачем тратить время, учась на ошибках, которых нет?
«Исторически правовая система воспринималась как нечто совершенное, – поведал мне нью-йоркский адвокат Барри Шекк. – Когда суд кого-то осуждал, приговор воспринимался как подтверждение того, что система работает хорошо. Ставить работу системы под сомнение не пытался почти никто. Само понятие “ошибка правосудия” казалось в свое время очень странным».
Стоит отметить, что, когда в начале XIX в. в Англии и Уэльсе впервые появился апелляционный суд по уголовным делам, это не понравилось прежде всего самим судьям. Суд действовал по очень простому принципу: он давал возможность пересмотреть дело. Власти официально признали, что ошибки возможны. Судьи были против в основном из-за того, что им не нравилась эта предпосылка. Создание апелляционного суда оказалось «одной из самых затяжных и тяжелых кампаний в истории правовых реформ», потребовав «принятия 31 закона за 60 лет» [86].
Следующие десятилетия мало что изменили. Доказанные ошибки правосудия считались «редчайшими случаями» или ценой, которую нужно платить за систему, в целом принимающую верные решения. Почти никто не проводил системного тестирования работы полиции, судопроизводства, криминалистики и т. д. Зачем, если система и так близка к совершенству?
Как сказал Эдвин Миз, Генеральный прокурор США при президенте Рейгане: «Дело в том, что не многие подозреваемые невиновны в преступлении. Тут налицо противоречие. Если вы невиновны, никто не будет вас подозревать».
Все изменилось утром понедельника 10 сентября 1984 г.
Ровно в 9:05 в лаборатории в Лестере (Англия) ученый-исследователь Алек Джеффрис рассматривал рентгеновские снимки ДНК и сказал себе: «Эврика!» Он осознал, что при изучении цепочек генетического кода можно выявить генетические «отпечатки пальцев», уникальный маркер, который позволяет с огромной точностью идентифицировать человека. Это озарение, а также исследования биохимика Кэри Муллиса, который получил впоследствии Нобелевскую премию, ознаменовали переворот в криминалистике [87].
До появления работы Джеффриса самым сложным аспектом судебной науки был, пожалуй, анализ крови. Есть всего четыре группы крови, а значит, капля крови на месте преступления могла уменьшить список подозреваемых, но не намного. В Великобритании, например, у 48 % населения первая группа крови [88].
Генотипоскопия дает совсем иные результаты. В отсутствие загрязнения (контаминации) объектов и при корректном проведении теста вероятность того, что два не связанных узами родства человека обладают совпадающими ДНК, составляет примерно один шанс на миллиард. Последствия были революционными, и правовая система осознала их почти сразу.
В небольшой группе дел тесты позволяли точно распознавать ДНК по частицам плоти на месте преступления. Скажем, при изнасиловании полиция может извлечь немного спермы из тела жертвы и сузить круг потенциальных насильников до одного человека. Анализ ДНК – уникальное средство доказательства виновности, которое помогло вынести сотни справедливых приговоров.
Кроме того, генотипоскопия имеет огромное значение для закрытых дел: она реабилитирует невиновных. Так, если ДНК спермы, извлеченной из тела жертвы, сохранена и не совпадает с ДНК человека, отбывающего наказание, невозможно отрицать, что настоящий преступник по-прежнему на свободе.
«ДНК для правосудия – все равно что телескоп для звезд, – говорит Шекк. – Это не урок биохимии, не демонстрация удивительных свойств увеличительного стекла, а способ увидеть вещи такими, какие они есть. Генотипоскопия позволяет увидеть невидимое» [89].
Говорить о стопроцентной точности тестов ДНК не приходится – результаты могут исказить человеческая ошибка, подлог, неправильная маркировка или неверные интерпретации при условии, что генетического материала недостаточно [90]. Однако если проводить тесты непредвзято и систематически, их результаты достаточно точны. К началу 1989 г. разработанную Джеффрисом лабораторную технику можно было использовать в криминалистических лабораториях. Так начался самый потрясающий эксперимент в истории юриспруденции. И результаты не заставили себя ждать.
14 августа 1989 г. Гэри Дотсона, ранее осужденного за изнасилование в Чикаго, освободили из тюрьмы после многократных заявлений о том, что он невиновен. Нижнее белье жертвы изнасилования послали на тест ДНК, и выяснилось, что сперма принадлежит другому мужчине. Дотсон провел за решеткой больше 10 лет [91].
Через несколько месяцев был пересмотрен приговор Брюсу Нельсону, ранее осужденному за изнасилование и убийство в Пенсильвании, – тест ДНК показал, что слюна на сигарете, а также на груди, бюстгальтере и волосах жертвы принадлежит не ему. Нельсон отсидел пять лет. Затем Леонарда Каллиса, севшего в тюрьму за сексуальные посягательства на 18-летнюю девушку в штате Нью-Йорк, освободили после того, как тест ДНК доказал его невиновность. Он отсидел почти шесть лет.
В Великобритании первая отмена приговора по результатам теста ДНК произошла в 1986 г. Майкл Ширли, молодой матрос, осужденный за изнасилование и убийство Линды Кук, барменши из Портсмута, был освобожден из тюрьмы. Его осудили, поскольку судмедэксперты взяли у жертвы несколько мазков и сообщили присяжным, что группа крови насильника совпадает с группой крови Ширли (а также 23,3 % мужчин Великобритании).
Ширли писал протесты во все инстанции и объявлял голодовки. Журналиста, который ратовал за его освобождение, уволили из газеты. Глава Министерства внутренних дел отказался передавать дело в апелляционный суд. Полиция сначала утверждала, что содержавшие сперму мазки уничтожены, однако под давлением общественности предоставила требуемый материал. Простой тест ДНК доказал, что сперма насильника не принадлежит Ширли. К моменту освобождения он провел в тюрьме уже 16 лет [92].
К 2005 г. на основании ДНК-тестов были отменены более трехсот приговоров [93]. При условии наличия генетического материала клиенты проекта «Невиновность» (благотворительной организации, помогающей узникам тюрем доказать, что те невиновны) освобождались почти в половине случаев.
Эти освобождения подняли множество вопросов. Почему полиция задерживала не тех подозреваемых? Отчего свидетели указывали на невиновных? Почему используемые полицией методы допроса приводили к ошибочным выводам? Почему суды не сумели оправдать тех, кто не совершал преступления? И как все это можно изменить?
И главный вопрос: какие выводы можно сделать о системе правосудия в целом? Тесты ДНК касаются лишь небольшой группы дел (изнасилования, убийства и т. п., когда следствие находит и сохраняет генетический материал). Что можно сказать об остальных делах и об осужденных преступниках, которые не в состоянии доказать свою невиновность на основании генотипоскопии? Сколько безвинных людей сидят за решеткой?
Объективно ответить на этот вопрос трудно, но Сэмюэль Р. Гросс, профессор юридического факультета Мичиганского университета, приходит к следующему выводу: «Если бы дела приговоренных к тюремному заключению рассматривались так же тщательно, как дела приговоренных к высшей мере наказания, за последние 15 лет [в США] были бы оправданы 28 500 заключенных, а не 255 человек, приговоры которых были пересмотрены» [94].
Данный вывод не должен нас удивлять. Системы, не работающие с ошибками, не развиваются. «Картина достаточно ясна, – писал адвокат Барри Шекк. – Система уголовного правосудия – вся, от полицейского участка до Верховного суда, – являет собой просто невероятный кавардак… Исследователи Колумбийского университета пишут, что два из каждых трех смертных приговоров, которые были вынесены между 1973 и 1995 гг., нарушали конституцию и впоследствии отменялись судами» [95].

 

В 2005 г. адвокаты, представлявшие Хуана Риверу, добились применения теста ДНК. К тому времени Ривера находился в заключении почти 13 лет. Он с нетерпением ждал результатов тестирования, которые могли пролить свет на то, что произошло в Уокигане, штат Иллинойс, в 1992 г.
24 мая пришли результаты теста. Они доказывали, что сперма, найденная в теле Холли Стейкер, не могла принадлежать Ривере. Сначала тот был вне себя от радости: он никак не мог поверить в то, что его оправдают, что теперь никто не станет обвинять его в совершении чудовищного преступления и о его невиновности узнает вскоре весь мир. Он сказал адвокатам, что «ходит по воздуху». Он праздновал скорое освобождение в своей тюремной камере.
Но история на этом не закончилась. На деле она даже не собиралась заканчиваться. Ривера провел в тюрьме еще шесть лет. Почему? Вспомните о полиции. Думаете, полицейские с готовностью признали свою ошибку? Может быть, обвинение согласилось с тем, что сделало неверные выводы? Была ли вся система готова к тому, чтобы признать: тест ДНК может выявить ее слабые места?
Больше всего в случае с приговорами, отмененными благодаря генотипоскопии, обескураживает вовсе не то, что тесты ДНК освобождают из тюрем невиновных, а то, сколь мучительно трудно доказать системе правосудия, что эти тесты что-то значат, – и как эта система на всех уровнях отбивается от доказательств того, что она далеко не совершенна.
Как это получилось? Отчего отрицание ошибки укоренилось в людях и системах столь глубоко? Чтобы понять это, посмотрим на работы Леона Фестингера, может быть наиболее влиятельного социолога за последние полвека. Проведенное им исследование маленького религиозного культа в Чикаго приоткрыло завесу тайны над склонностью людей к замкнутым циклам.

3

Осенью 1954 г. Фестингер, работавший в то время в Университете Миннесоты, наткнулся на необычный заголовок в местной газете: «Пророчество с планеты Кларион взывает к городу: бегите грядущего потопа». Статья рассказывала о домохозяйке Мэрион Кич, утверждавшей, что она вступила в психический контакт с богоподобным инопланетным существом. Оно сообщило Кич, что конец света настанет утром 21 декабря 1954 г.
Кич предупредила друзей о надвигающейся катастрофе, и некоторые из них ушли с работы, покинули дома и, невзирая на протесты семей, переехали к женщине, которая стала к тому времени их духовным лидером. Она говорила им, что истинные верующие в полночь перед светопреставлением спасутся на космическом корабле – якобы тот спустится с небес и подберет их в саду домика Кич на окраине Мичигана.
Фестингер, будучи амбициозным ученым, сразу ухватился за редкую возможность. Если бы он разузнал о секте побольше и смог внедриться в нее, может быть, даже проникнуть в дом Кич, он получил бы шанс наблюдать за тем, как меняется поведение этой группы людей по мере приближения «конца света». В частности, Фестингеру очень хотелось узнать, как верующие поведут себя, когда пророчество не сбудется.
Ответ на этот вопрос может показаться самоочевидным: естественно, каждый из них вернется к прежней жизни. Они осознают, что Кич – обманщица, которая не контактировала ни с каким божеством. Какой еще вывод можно сделать, если окажется, что пророчество не сбылось? Трудно вообразить более откровенную неудачу и самой Кич, и тех, кто ей доверился.
Однако Фестингер предсказал совсем другую реакцию. Он предполагал, что группа не отречется от Кич и их вера в нее останется непоколебимой. Более того, Фестингер считал, что после провала люди будут верить Кич даже больше, чем раньше.
В начале ноября Фестингер и его коллеги стали звонить Кич и пытаться втереться к ней в доверие. Один из них придумал историю о том, что якобы получил сверхъестественное откровение, когда путешествовал по Мексике, другой притворялся бизнесменом, заинтригованным газетной статьей. К концу ноября ученые проникли в секту Кич, получили прибежище в ее доме и принялись наблюдать за маленьким сообществом, уверенным в том, что конец света вот-вот наступит.
Назначенный час апокалипсиса пробил, а космический корабль так и не прилетел. Потопа тоже не было. Фестингер и его коллеги наблюдали за реакцией людей в гостиной (супруг Кич, не принадлежавший к числу верующих, ушел в спальню и безмятежно проспал всю ночь до утра). Поначалу члены секты то и дело выбегали в сад, чтобы посмотреть, не приземлился ли корабль. Когда часы пробили полночь, они помрачнели и погрузились в молчание.
Однако вскоре их уверенность в себе возродилась. Как и предсказывал Фестингер, вера самых стойких членов секты ничуть не пострадала от неудачи, которая вроде бы должна была ее уничтожить. Напротив, в некоторых вера, казалось, стала крепче.
Как такое может быть? Ведь Кич потерпела недвусмысленную неудачу. Она говорил, что мир погибнет, а космический корабль спасет истинно верующих. Не случилось ни того ни другого. Члены секты должны были изменить отношение к сверхъестественным предвидениям Кич. Вместо этого они изменили свое отношение к «фактам».
Фестингер в книге «Когда не сбылось пророчество» (When Prophecy Fails) [96] пишет, что последователи Кич попросту интерпретировали неудачу по-другому. «Наша вера так впечатлила богоподобное существо, что оно решило дать планете второй шанс, – провозгласили они (я утрирую, но самую малость). – Мы спасли мир!» Вместо того чтобы отказаться от культа, наиболее стойкие сектанты стали набирать в него новых верующих. По словам Фестингера, «крошечная группа людей, которая не смыкала глаз всю ночь, породила столько света, что Бог спас мир от уничтожения». Сектанты «праздновали победу».
Этот пример важен не тем, что объясняет поведение сектантов, а тем, что раскрывает правду о каждом из нас. Фестингер показал, что подобная реакция, пусть и в экстремальной ситуации, обусловлена универсальными психологическими механизмами. Сталкиваясь с фактами, которые ставят под сомнение глубоко укоренившиеся в нас убеждения, мы скорее перетолкуем факты, чем откажемся от убеждений. Мы придумываем новые причины, оправдания и объяснения. Иногда мы вообще игнорируем реальность.
Отвлечемся на время от религиозных культов и рассмотрим такую приземленную вещь, как политика. В частности, вспомним о войне в Ираке. Пока конфликт только надвигался, политики оправдывали военное вмешательство в дела Ирака в основном тем, что иракские власти якобы располагают оружием массового уничтожения. Лидеры по обе стороны Атлантики заявляли о том, что, поскольку Саддам Хусейн располагает складами с таким оружием, необходима военная операция. Проблема в том, что уже в 2003 г. стало ясно: никакого оружия массового уничтожения в Ираке нет.
Тем, кто поддерживал политику нападения на Ирак, осознать этот факт было непросто. Получалось, что их суждения ошибочны. Многие очень долго потом доказывали, что без вторжения было не обойтись, и заступались за правителей, поддерживавших это решение. Вера таких людей в необходимость военной операции была очень сильна. Отсутствие оружия массового уничтожения не обязательно означало, что вторжение было ошибкой, но по меньшей мере подрывало его легитимность – ведь оружие было главным аргументом сторонников вторжения.
Нам, однако, интересно не то, нужно было вторгаться в Ирак или нет, а то, как разные люди реагировали на новые факты. Реакция была поразительной. Согласно опросу Knowledge Networks, результаты которого опубликованы в октябре 2003 г. [97], больше половины республиканцев, голосовавших за Джорджа Буша-младшего, эти факты попросту проигнорировали. Они сказали, что уверены в том, что оружие нашли на самом деле.
Вот что писал об этом организатор опроса: «Некоторых американцев их желание поддержать войну привело к тому, что они не воспринимают информацию, по которой оружие массового уничтожения не обнаружено. Учитывая интенсивное освещение новостей на эту тему в прессе и высокий уровень интереса общественности, подобные масштабы заблуждения [поразительны]».
Вы только подумайте: сообщений об отсутствии оружия массового уничтожения будто бы не было! Люди смотрели новости, видели репортажи о том, что такого оружия в Ираке нет, но сумели об этом забыть. А вот сторонники Демократической партии были отлично осведомлены о том, что оружие массового уничтожения найти не удалось. У многих из тех, кто был против войны, этот факт отложился в памяти сам собой. Но больше половины республиканцев о нем даже не помнили!
Внутреннее напряжение, которое мы ощущаем, когда наши убеждения оспариваются фактами, Фестингер назвал «когнитивным диссонансом». Большинству из нас нравится думать, что мы рациональны и умны. Мы уверены, что выносим здравые суждения. Нам неприятна мысль о том, что мы можем заблуждаться. Вот почему, когда мы допускаем промах, особенно крупный, под угрозой оказывается наша самооценка. Мы испытываем дискомфорт и раздражаемся.
В подобных обстоятельствах у нас есть два варианта действий. Первый – согласиться с тем, что наши первоначальные суждения могли быть ложными. В этом случае мы спрашиваем себя: может, довериться лидеру секты, пророчества которого так и не сбылись, не лучшая идея? Мы размышляем о том, что вторжение в Ирак могло быть неоправданным, если Саддам Хусейн был не настолько опасен.
Этот вариант хорош всем, кроме одного: он угрожает нашей самооценке. Он требует от нас принять как данность то, что мы не столь умны, как нам думается. Он вынуждает нас осознать: мы бываем не правы даже в вопросах, которые для нас первостепенно важны.
Но есть и второй вариант поведения: отрицание. Мы перетолковываем факты: фильтруем, интерпретируем, а то и попросту игнорируем. В этом случае нам удается сохранить приятную уверенность в том, что мы все время были правы. Мы попали в яблочко! Нас не проведешь! Где доказательства того, что мы совершили ошибку?
Члены секты пожертвовали ради Кич слишком многим. Все они ушли с работы, на всех обиделись родственники. Их высмеивали соседи. Признать свою неправоту при таком раскладе труднее, чем согласиться с тем, что ты свернул не туда по дороге в супермаркет. У этих людей имелись все предпосылки верить в то, что Кич – настоящая предсказательница.
Вообразите, как стыдно им было бы покинуть ее дом. Как это мучительно – признать, что ты доверился какой-то ненормальной! Разве не естественно, что они отчаянно пытались выдать неудачу за замаскированный (очень хорошо замаскированный) успех? Точно так же многие республиканцы предпочли забыть, что в Ираке не нашли оружия массового уничтожения, и не сталкиваться с реальностью. Оба механизма помогают сгладить ощущение диссонанса и сохранить утешительную веру в то, что вы – разумный, рациональный человек.
В ходе эксперимента, проведенного авторитетным психологом Эллиотом Аронсоном и его коллегой Джадсоном Миллзом, студентов просили поучаствовать в работе группы, обсуждающей психологию секса [98]. Чтобы присоединиться к группе, студенту полагалось пройти процедуру инициации. Одним студентам предлагалась более шокирующая инициация (они должны были читать вслух описания сексуальных сцен из порнографических романов), другим – не столь шокирующая (им предложили прочесть термины, имеющие отношение к сексу). После инициации студенту давали послушать запись дискуссии между членами группы, к которой он только что присоединился.
Эта дискуссия была сознательно сделана Аронсоном необыкновенно скучной и утомительной – такой, чтобы любой непредвзятый человек вынужден был сделать вывод, что, присоединившись к группе, он совершил ошибку. Члены группы обсуждали вторичные половые признаки птиц: оперение, расцветку и т. д. Слушать их было невозможно. Многие из участников «дискуссии» не знали материала, запинались, умолкали на полуслове. Это была настоящая пытка.
Прослушавших пленку студентов просили дать оценку тому, насколько любопытным им показалось обсуждение. Студенты, инициация которых была не столь шокирующей, говорили, что им было скучно. Это реакция понятна. Они оценили дискуссию непредвзято. Их вывел из себя участник обсуждения, признавшийся, что не осилил статью про брачные ритуалы редкого вида птиц. «Безответственный идиот! – говорили студенты. – Он даже не удосужился прочесть небольшой текст! Он подвел всю группу! Мы не хотим работать в одной группе с таким человеком!» [99]
А как отреагировали студенты, инициация которых была более жесткой? Для них все было по-другому. Вот что писал Аронсон в изумительной книге «Ошибки, которые были допущены (но не мной)» (Mistakes Were Made (but Not by Me)), в соавторстве с Кэрол Теврис: «Они сочли дискуссию интересной и захватывающей, а ее участников – привлекательными и остроумными. Они простили безответственного идиота. Его откровенность подкупала! Кто не хотел бы оказаться в одной группе с таким честным парнем? Было сложно поверить, что и те и другие студенты слушали одну и ту же запись».
Что произошло? Разберем данную ситуацию с точки зрения когнитивного диссонанса. Если для того, чтобы присоединиться к какой-либо группе, я приложил немало усилий, если я добровольно позволил поставить себя в весьма неловкое положение, а группа оказалась неидеальной, выходит, я достаточно глуп. Чтобы сохранить самоуважение, мне нужно убедить себя в том, что группа чертовски хороша. Возникает необходимость высказаться, чтобы изменить мое восприятие в положительную сторону.
Разумеется, все это не работает, если инициация достаточно проста. Если оказывается, что группа плоха и работа в ней – пустая трата времени, можно честно, не боясь навредить самооценке, сказать себе, что «этим и заниматься не стоит». И только когда на кону стоит наше эго, ошибочные суждения начинают нам угрожать. Тогда мы возводим оборонительные укрепления и включаем когнитивные фильтры.
В похожем эксперименте, поставленном психологом Чарльзом Лордом, набирались добровольцы, которые были страстными сторонниками или противниками смертной казни [100]. Участники эксперимента, стоявшие за казнь, были из тех людей, кто ругается с телевизором, когда либерал на экране взывает к милосердию, и убеждает друзей в том, что смертная казнь устрашает потенциальных преступников. Противники казней были из тех, кого ужасает «санкционированное государством убийство», доводящее общество до звероподобного состояния.
Лорд попросил участников обеих групп прочесть два научных исследования. Он позаботился о том, чтобы эти исследования произвели на людей сильное впечатление. Оба текста, казалось, упорядочивали хорошо известные науке выводы. Оба приводили разумные аргументы в огромном количестве. Фокус, однако, был в том, что одно исследование приводило доводы, ставящие легитимность смертной казни под сомнение, а другое, наоборот, рассматривало соображения, по которым высшая мера наказания необходима.
Если рассуждать рационально, стоило ожидать по меньшей мере, что противоречивые аргументы покажут: у смертной казни есть и преимущества и недостатки. Следовательно, взгляды людей, прочитавших эти исследования, должны были хоть немного сблизиться. Но произошло нечто противоположное: взгляды участников эксперимента из разных групп поляризовались сильнее прежнего. Сторонники смертной казни лишний раз убедились, что они правы, то же случилось и с ее противниками.
На вопрос, как изменились их взгляды, поборники смертной казни сказали, что исследование с доводами в пользу казней было более чем внушительным. Приведенные данные не оставляли места для сомнений. Исследование было масштабным и разумным. Что до другого научного труда, он вряд ли имел право называться таковым: в нем было полно неувязок и слабых мест. Ни один уважающий себя ученый не стал бы публиковать подобную галиматью.
Те, кто был против смертной казни, сделали совсем другие выводы. Они не согласились с аргументами другой стороны и добавляли: статистика (нейтральная) и методология не вызывают у них доверия. Читая одни и те же материалы, две группы людей лишь укрепились в собственной правоте. Каждая группа перетолковала новую информацию в пользу уже сложившегося образа мысли.
Великое достижение Фестингера заключалось в том, что он показал: когнитивный диссонанс – глубоко укоренившаяся особенность человеческой психики. Чем больше у нас поводов сомневаться в наших убеждениях, тем больше мы склонны манипулировать новыми данными, которые ставят эти убеждения под сомнение.
Теперь давайте вернемся к теме, с которой мы начали эту главу. Как выясняется, когнитивный диссонанс оказывает огромное и часто поразительное влияние на работу системы уголовного правосудия.

4

20 марта 1987 г. в Биллингсе, штат Монтана, было совершено нападение на девочку, которая в тот момент находилась у себя дома. Проект «Невиновность» (некоммерческая организация, основанная нью-йоркскими адвокатами Барри Шекком и Питером Ньюфелдом с целью помогать осужденным проходить тесты ДНК) описывает преступление так:
На девочку напал человек, проникший в квартиру через окно. Она была изнасилована… Преступник сбежал, прихватив с собой кошелек и куртку. В тот же день жертву осмотрели врачи. Полиция забрала ее нижнее белье и простыни, на которых было совершено преступление. На белье нашли следы спермы, на простынях – несколько волос [101].
Основываясь на показаниях жертвы, полиция составила фоторобот преступника, и один полицейский счел, что тот напоминает 18-летнего Джимми Рэя Бромгарда, жившего неподалеку от места преступления. Полицейский поговорил с Бромгардом, и тот согласился принять участие в опознании подозреваемого. Жертва указала на него, но была не слишком уверена в том, что на нее напал именно Бромгард. Девочка сказала, что «уверена на 60–65 %».
В суде обвинение основывалось на судебно-медицинской экспертизе, связанной с найденными на месте преступления волосами. Доказательства (как выяснилось позднее) были во многом сфабрикованы «экспертом», приглашенным стороной обвинения. Не было ни отпечатков пальцев, ни других физических улик, если не считать неправильных выводов, связанных с волосами. Бромгард заявлял, что в момент совершения преступления спал дома. Его признали виновным и приговорили к 40 годам тюремного заключения.
«Невиновность» занялась этим делом в 2000 г. Тест ДНК исключил вероятность того, что сперма, найденная на белье жертвы, принадлежала Бромгарду. Это существенный довод в пользу того, что Бромгард преступления не совершал. «Аргументы обвинения были неубедительны, и новые данные полностью оправдали осужденного, – сказал мне Барри Шекк. – Обвинение могло прекратить дело в отношении Бромгарда. Оно могло сдаться и признать, что был осужден невиновный. Прокурор этого не сделал».
Может, он просто не мог этого сделать?
Государственный обвинитель Майкл Макграт отреагировал на результат теста ДНК настолько фантастически, что превзошел даже членов секты Мэрион Кич. По словам Кэтрин Шульц, автора замечательной книги «Быть неправым» (Being Wrong), Макграт утверждал, что Бромгард может быть «химерой» [102]. Так называют людей, у которых не совпадает генетический материал разных частей тела из-за того, что один из близнецов на раннем сроке погиб в утробе матери и части его тела слились с выжившим зародышем. В истории медицины описано всего три десятка таких случаев. Согласитесь, потрясающая версия!
К сожалению, по крайней мере для Макграта, дальнейшая проверка доказала, что Бромгард «химерой» не является, однако прокурор и не подумал обуздать свою фантазию. Ошибочно осужденный Бромгард подал иск против штата Монтана, и Питер Ньюфелд из проекта «Невиновность» встретился с Макгратом во время дачи показаний. Макграт был по-прежнему уверен в том, что Бромгард виновен. Ничто не могло убедить его в обратном: ни увещевания, ни свидетельства, ни доказательства.
Ньюфелд задавал Макграту вопросы, касавшиеся его непоколебимой веры в виновность Бромгарда. Если тот и правда виновен, спрашивал Ньюфелд, как Макграт объяснит появление на белье жертвы спермы другого мужчины?
Кэтрин Шульц приводит цитату из расшифровки этой беседы:
Макграт. Сперма могла появиться из множества других источников.
Ньюфелд. Скажите, пожалуйста, о каком множестве других источников идет речь.
Макграт. Нельзя исключать, что [жертва] вступала в сексуальные отношения с кем-то еще.
(Жертве было 8 лет.)
Макграт. Может быть, ее сестра вступала в сексуальные отношения с кем-то еще.
(Сестре было 11 лет.)
Макграт. Возможно, в комнате находился кто-то еще. Это возможно. Возможно, ее отец оставил эти следы – это могло произойти многими путями.
Ньюфелд. О каких многих путях речь?
Макграт. Он мог мастурбировать в этой комнате в этом нижнем белье… Отец с матерью могли заниматься сексом в этой комнате, в этой самой кровати, или как-то иначе перенести сперму на нижнее белье… У [отца] могла случиться поллюция в той же кровати, может быть, он вступил в инцест с одной из дочерей.
Расшифровка беседы содержит еще 249 страниц подобных нелепиц.
«Итак, у нас есть четыре возможности, – пишет Шульц. – Восьмилетняя жертва спала с кем-то еще, ее 11-летняя сестра спала с кем-то в нижнем белье жертвы, в комнате находился кто-то еще (пусть жертва и утверждает, что в квартиру вломился один человек), отец жертвы занес сперму на белье тем или иным извращенным способом».
Разумеется, существовала и пятая возможность, но Макграт увидел бы ее, только оценив доказательства непредвзято, а не так, как ему того хотелось. Бромгард был невиновен. Штат Монтана в конце концов выплатил Бромгарду 3,5 млн долларов компенсации. Макграту так и не удалось запретить публикацию своего разговора с Ньюфелдом.
В чем же было дело? Ответы Макграта обретут смысл, если взглянуть на них сквозь призму когнитивного диссонанса. Многие обвинители считают свою работу чем-то большим, чем просто работа, для них это скорее призвание. Они много лет учились и работали, чтобы достичь высокого уровня в избранной профессии. Это тяжелая инициация. Самооценка таких людей тесно связана с их компетентностью. Они более чем заинтересованы верить в безукоризненность системы, частью которой являются.
В процессе расследования они часто контактируют с семьями жертв и, естественно, проникаются к ним сочувствием. И они хотят верить в то, что долгие часы, оторванные от собственных семей ради правосудия, не потрачены даром – мир в результате станет чище и лучше.
Подумайте, каково им сталкиваться с доказательством того, что они упекли за решетку невиновного, что они разрушили жизнь ни в чем не повинного человека, что затянувшиеся раны семей жертв придется бередить вновь. От такого может стать дурно. Если говорить о когнитивном диссонансе, большей угрозы и представить себе нельзя.
Вот что пишет специалист по социальной психологии Ричард Офше: «[Осудить невиновного] – одна из самых страшных профессиональных ошибок, которые можно сделать. Это все равно что хирургу ампутировать не ту руку» [103].
Просто подумайте, как сильно такой человек будет желать преобразовать реальность в свою пользу. Теория когнитивного диссонанса – единственный способ понять кажущуюся абсолютно непонятной реакцию обвинителей и полиции (и, разумеется, системы в целом) на тесты ДНК, оправдывающие осужденных. «Они готовы все отрицать, – говорит Шекк. – Они просто не в состоянии посмотреть на доказательства непредвзято».
При состязательном судопроизводстве обвинение обязано изучить любую новую улику, представленную защитой, со здравым скептицизмом. Доказательство подвергается пристальному рассмотрению, чтобы можно было понять, что оно означает в контексте конкретного дела. Но опыт проекта «Невиновность» говорит о другом: сплошь и рядом обвинители закрывают глаза на улики – а полиция идет еще дальше.
Кажется, ничто не может переубедить этих людей в том, что человек, которого они отправили в тюрьму, невиновен. Даже тест ДНК. Даже оправдание ранее осужденного и его освобождение. Проблема не в весомости доказательств (часто они неопровержимы), а в том, что обвинителям психологически трудно их принять.
Попытки преобразовать реальность зачастую идут одним и тем же путем. Первым делом прокурор пытается доказать, что материал ДНК нельзя использовать в принципе. Когда суд отметает эту стратегию и тест ДНК снимает все подозрения с осужденного, прокурор заявляет, что тест проведен некорректно.
Этот аргумент «работает» недолго: тест проводят заново – и его результат неизменно оказывается прежним. Наступает следующая стадия: обвинитель утверждает, что сперма принадлежит другому мужчине, который не является убийцей. Иными словами, жертва занималась сексом с другим человеком по обоюдному согласию, а потом ее изнасиловал осужденный, причем используя презерватив [104].
Такова цепная реакция когнитивного диссонанса: процесс переосмысления реальности начинает жить своей жизнью.
Появление нового участника событий, о котором не упоминали на первом суде, который не попадался на глаза свидетелям и о сексе с которым не помнит сама жертва, может показаться отчаянной попыткой любым способом обойти результаты теста ДНК. Тем не менее этот загадочный человек появляется в речах обвинителей столь часто, что адвокаты дали ему название «неосужденный коэякулятор».
Этот термин выражает самую суть когнитивного диссонанса.
Шульц цитирует потрясающее интервью с Питером Ньюфелдом из проекта «Невиновность»:
Мы покинем зал суда после оправдания осужденного, и обвинитель скажет: «Мы по-прежнему считаем вашего клиента виновным и намерены вновь предать его суду». Пройдет несколько месяцев, обвинитель придет к нам и скажет: «Мы соглашаемся снять обвинения, но не потому, что ваш клиент невиновен, а потому, что по прошествии времени очень трудно призвать в суд свидетелей». <…> Есть отдельная категория прокуроров и следователей, которые, несмотря ни на что, говорят: «Я не знаю, как именно это произошло, у меня нет этому логических объяснений, но я не сомневаюсь в том, что ваш парень виновен».
Иногда попытки прокуроров выкрутиться выглядят почти комично, хотя разбираемые дела очень серьезны. Эндрю Мартин из New York Times изучил десятки сюрреалистических объяснений обвинителей:
В округе Нассау на Лонг-Айленде после того, как тест ДНК показал, что сперма в теле 16-летней жертвы убийства не принадлежит осужденному мужчине, обвинение принялось доказывать, что это сперма любовника девочки, несмотря на то что ее мать и лучшая подруга настаивали: она была девственницей. Во Флориде тест ДНК показал, что найденные на месте преступления лобковые волосы не принадлежат человеку, которого осудили как насильника, после чего обвинение заявило, что эти волосы могли попасть на кровать жертвы через грузчиков, за неделю до преступления заносивших в спальню мебель [105].
Разумеется, обвинение обязано оспаривать заявления защиты. Действительно, существует возможность того, что сперма в теле убитой жертвы изнасилования принадлежит не убийце, а кому-то еще. Изучать ситуацию разумно и во многих случаях просто необходимо. Обвинители просто делают свою работу.
Но обратите внимание на разницу. В самом начале слушаний по делу, когда прокурор оценивает доказательства, тест ДНК считается важнейшим из доказательств. Его результаты помогли установить личности множества преступников. Но как только суд осуждает преступника, снимающий с него вину тест ДНК внезапно становится крайне подозрительным. По какой же причине? Фестингер объяснил бы этот феномен очень просто: тест ДНК важен, но он не так важен, как желание сохранить самооценку.
Как выяснил профессор Виргинского университета Брендон Гаррет, на поведение обвинителей могут влиять и внешние факторы. «Изучающие эту проблему правоведы утверждают, что среди прочего обвинители тревожатся за свою политическую карьеру и оберегают культуру, ценности которой ставят выше, нежели правосудие, – сказал Гаррет в интервью New York Times. – Они привязаны к своим убеждениям и не хотят, чтобы их работа ставилась под сомнение» [106].
Увы, зачастую масштаб отрицания фактов объяснить такими факторами невозможно. Как сказал мне Шекк: «Я не психолог, но мне кажется очевидным то, что некоторые обвинители просто не могут заставить себя признать, что были не правы. Для них это невыносимо».
Что возвращает нас к Хуану Ривере. Как мы помним, 19-летнего юношу осудили за изнасилование и убийство 11-летней девочки на основании признания, подписанного во время психотического приступа в ходе длившегося четыре дня допроса. Между тем тест ДНК исключил Риверу из числа подозреваемых.
«Когда пришли результаты теста ДНК, доказывающие, что Хуан Ривера не мог быть человеком, изнасиловавшим Холли Стейкер, все решили, что это конец дела, – говорит Ларри Маршалл, профессор права Университета Стэнфорда. – Это было классическое оправдание» [107].
Но только не для государственных обвинителей. Они поведали суду новую историю, касающуюся материалов ДНК, – историю, существенно отличавшуюся от рассказанной ими же на первом суде. Обвинение утверждало, что 11-летняя Холли за пару часов до изнасилования добровольно занималась сексом с другим мужчиной. Отсюда и сперма на ее нижнем белье. А Ривера? Он вторгся в квартиру после того, как произошел половой акт. Ривера не оставил следов спермы, заявили прокуроры, но убил девочку именно он.
«Стараясь совместить результаты теста ДНК со своей верой в виновность Риверы, они придумали какую-то абсурдную теорию, – сказал мне Стивен Арт, один из адвокатов Риверы. – Эта теория совершенно не вязалась с уликами, которые однозначно доказывали, что Холли была изнасилована, причем достаточно жестоко: повреждения вагины и анального прохода, колотые раны на гениталиях».
Новая версия обвинения может казаться сколь угодно нелепой, но последствия были более чем реальными: Ривера оставался в тюрьме еще шесть лет. При пересмотре дела в 2009 г. присяжные не приняли во внимание результаты теста ДНК. Подписанное признание и кошмарные обстоятельства преступления оказались сильнее.
Я спросил Риверу, который вышел на свободу лишь в 2012 г. после четвертого суда, каково ему было узнавать о том, что система попросту не желает видеть оправдывающих доказательств. Ривера отвечал эмоционально, что в его ситуации естественно. Он сказал:
Когда пришли результаты теста ДНК, я жутко обрадовался. Они доказывали, что я все время говорил правду. Они доказывали моим соседям, что я не был насильником или убийцей. Для меня это было огромное облегчение.
Но когда адвокаты пришли в камеру, чтобы сообщить мне о результатах, я ощутил еще и страх: вдруг это далеко не конец?
Я понимал, что обвинители отвергнут новое доказательство. Я боялся того, что они найдут способ оставить меня в тюрьме. Когда у обвинения появилась новая версия, она шокировала даже меня. Казалось, что обвинителей невозможно убедить в том, что я невиновен.
Ривера отсидел 19 лет и пережил за это время немало ужасного. «Меня дважды ранили ножом, трижды пытались изнасиловать, – говорит он. – Меня хотели покалечить, люди думали, что я совершил насилие над ребенком. И может быть, самое жуткое в моем положении было понимать, что я невиновен. Как бы часто обвинение ни меняло свою версию, чтобы впихнуть в нее новые факты, я мог, по крайней мере, цепляться за правду».

5

Система уголовного правосудия относится к доказательствам в высшей степени серьезно. Можно даже сказать, что в основании всей системы лежит понимание: доказательство священно и лучший способ прийти к правильному суждению – беспристрастно изучить имеющиеся улики. Иначе можно вынести ошибочный приговор. Но если профессиональные обвинители перестают руководствоваться разумом из-за страха перед неудачей, на что вообще можно надеяться?
К счастью, не все случаи рассматриваются так, как дела Риверы и Бромгарда. Многие обвинители признают убедительность тестов ДНК и после надлежащего изучения доказательств соглашаются с тем, что по данному делу был осужден невиновный. Более того, многие прокуроры поддерживают деятельность проекта «Невиновность» и понимают, что судебные ошибки дают возможность усовершенствовать систему. Но в целом ошибки принято отрицать. Временами кажется, что система создана, чтобы не признавать ошибки, а скрывать их как можно тщательней. Скажем, до недавнего времени многие штаты США запрещали проводить тесты ДНК, применяя «доктрину окончательности». Она запрещала пересматривать старые дела по истечении определенного срока и затрудняла доступ к уликам, которые могли оправдать осужденных [108].
«“Невиновность” и другие адвокатские группы потратили сотни часов на то, чтобы доказать: “доктрина окончательности” используется, чтобы блокировать доступ к доказательствам, которые не стал бы укрывать ни один честный человек», – писал Шекк [109].
До 1999 г. Нью-Йорк и Иллинойс были единственными штатами США, разрешавшими проводить тесты ДНК после вынесения приговора. Неудивительно, что именно в этих штатах заключенных оправдывали чаще всего. Сегодня все пятьдесят штатов приняли законы, разрешающие проводить тесты ДНК после вынесения приговора, однако многие сохранили временные ограничения на пересмотр дел. Некоторые штаты не разрешают проводить тест ДНК, если подозреваемый сознался в содеянном (как Ривера), даже если тест может его оправдать [110].
Не радует и отношение к этой проблеме высших эшелонов судебной власти. Примечательно, что многие государственные суды мира, включая Верховный суд США, декларируют, что намерены пересматривать дела только в том случае, если допущены ошибки в судебной процедуре, а не в истолковании фактов. По словам Уильяма Ренквиста, бывшего председателя Верховного суда США, «право на признание невиновности само по себе не является конституционным».
Задумайтесь об этом принципе, напоминающем о черном юморе. Ущербные системы порождают ошибки, даже когда соблюдены все процедуры. Вспомним рейс United Airlines 173: экипаж следовал инструкциям, но самолет все равно разбился. И только выводы, сделанные после этой катастрофы, позволили изменить процедуры (скажем, внедрить «управление ресурсами экипажа»). Иначе прогресс был бы невозможен.
Однако верховные суды отказывались принимать заявления о признании осужденного невиновным, если во время первичного слушания дела не было допущено процессуальных ошибок. Проще говоря, фактические ошибки, порожденные пороками системы, можно не расследовать и вообще не замечать. Для невиновных людей за решеткой это «уловка-22» огромных масштабов. Она приоткрывает завесу над тем, сколь ужасающе часто встречаются в правовой системе замкнутые циклы.
В шестой главе мы посмотрим на реформу системы уголовного правосудия (и узнаем, что случилось в итоге с Хуаном Риверой). Как мы увидим, изучение судебных ошибок проектом «Невиновность» показало, что системных изъянов много во всех частях системы – от следственных процедур до криминалистики. Если бы эти проблемы были обнаружены раньше и решены, сотни невиновных не попали бы за решетку. Вот что писал об этом Шекк:
Когда в США падает самолет, последствия весьма серьезны… Сразу начинается расследование: что пошло не так? Случайность это или ошибка в системе? Можно ли что-то сделать, чтобы избежать подобных катастроф в будущем? <…> [Но] Америка почти ничего не знает о случаях, когда вследствие новых доказательств приговор признается ошибочным и отменяется. Обычно судьи пишут по таким поводам приказы в одну строчку, то есть нет ни официального мнения, ни анализа того, что было неправильным. Больше ничего.
Назад: III Парадокс успеха
Дальше: V Интеллектуальная акробатика

Жанна
Все