В Париже Романову до сей поры бывать не приходилось – когда работал, не имел времени, а когда начались насильственные выезды с Люсей, то выбирали они, в основном, Италию и Швейцарию. Сейчас, когда вышли из метро (станция, как сказала дочь, называется «Крым»), он с интересом глазел по сторонам – но не увидел ни Эйфелевой башни, ни старинных церквей.

– Ты что, пап! – засмеялась Александра. – До башни отсюда очень далеко. Ничего, мы тебя послезавтра специально свозим.

Коля терпеливо взволок чемоданчик по ступенькам метро. Странно, что у них мало эскалаторов. Жених дочери и так-то был кривобоким, а тут его вообще скосило на сторону. Ничего, пусть старается!

Чем ближе подходили к дому, тем больше нервничала дочь. Как будто хотела что-то сказать и не решалась.

Наконец, когда Коля с видом победителя поставил чемоданчик на асфальт, и начал открывать дверь в подъезд довольного облезлого дома, Александра собралась с духом:

– Папа! Тебе нужно кое-что узнать о нашей с Николя семье. У нас есть определённые принципы, которых мы придерживаемся, и я буду тебе очень признательна, если ты не станешь осуждать нас и наших гостей.

– Ты о чём это? – напрягся Романов.

– Да ничего особенного! Просто мы с Николя, и наши друзья – джайнисты.

Коля тут же достал из кармана марлевую повязку, как будто она должна была объяснить Павлу Петровичу, в чём дело.

– Пойдёмте в дом, – заторопилась Александра, до которой дошло, наконец, что объяснять свои религиозные предпочтения лучше в квартире, чем на пороге. Вон и соседи уже в окно таращатся, прямо как в России.

После подъёма пешком на пятый этаж Романов стал в прямом смысле слова красным директором – кровь прилила к лицу, и сердце снова теснило грудь, как будто искало выхода. Александра испугалась:

– С тобой всё нормально?

Павел Петрович подышал, как научил его врач-кардиолог, и сунул в рот таблетку валидола.

В квартире Александры и Николя царили порядок и пустота. Вообразить, что здесь живёт невеста, не смог бы даже самый отчаянный оптимист – никакой одежды, свисавшей со спинок стульев, полное отсутствие баночек с косметикой. Над стареньким диваном летала муха – такая же неторопливая и сосредоточенная, как те, что преследуют коров на пастбище.

– Нелза убиват, – неожиданно сказал Коля, и Романов почему-то испугался тому, что кривобокий жених говорит по-русски, пусть и получается у него это тоже кривобоко.

– Видишь, – просияла Александра, – Николя специально для тебя выучил несколько слов по-русски.

– Почему нельзя убивать муху? – растерялся Романов. Он с удовольствием шлёпал по стенам мухобойкой, как в детстве, так и в юности. И пока в России не появились фумигаторы, лупил комаров сложенным вчетверо «Уральским Рабочим» – так что газетные поля покрывались бурыми пятнами.

– Джайны верят, что у каждого живого существа есть душа. Даже у мухи!

Николя поднял вверх свои тощие плечики – и улыбнулся. Муха жужжала над головой Романова.

– Но ты будешь спать в другой комнате, – заторопилась дочь. – Пойдём, я тебе покажу.

В комнатке, прижатой коридором к кухне, помещалась только кровать, застеленная чистым, но ветхим бельем.

Коля за стеной пытался выпустить муху на свободу, и Романов, пользуясь моментом, схватил дочь за локотки:

– Саша, ты попала в секту?

Александра засмеялась, и так стала похожа на Антонину Фёдоровну, что Павел Петрович дрогнул.

– Да что ты, папа! Это не секта, а религия. Николя долго жил в Индии, он исповедует джайнизм уже десять лет. Это очень хорошая религия, добрая. Мы не приемлем насилия, соблюдаем мораль, боимся причинить вред даже самому крошечному существу.

Она достала из кармана такую же точно марлевую повязку, какой давеча щеголял Коля, и сказала:

– Видишь – это мы носим для того, чтобы случайно не проглотить маленькую мошку.

– А ты не могла себе другого жениха найти? – спросил Романов.

– Ну, папа, прошу тебя, не порти мне свадьбу! – топнула ногой Александра, на глазах превратившись из джайнистки в невесту. – Давай, распаковывайся, приходи в себя. А я Николя помогу, и будем чай пить, ладно?

Она вышла из комнатки, прикрыв за собой дверь. Романов посидел на кровати с пять минут, успокаиваясь, а потом раскрыл чемоданчик. Первой на глаза ему попалась бутылка водки, завернутая в свитер – чтобы не разбилась.

Романов пил не больше и не меньше любого человека его возраста, долгие годы проработавшего на руководящей должности. Конечно, в памяти хранилось несколько постыдных эпизодов – но у кого таких нет? Антонина Фёдоровна под настроение любила вспомнить историю о том, как Павла Петровича однажды привели домой под руки – Никотиныч и неизвестный краснорожий, в шапке, сдвинутой на затылок. Он, кстати, говоря, так впоследствии и не вспомнился.

– И вот, – рассказывала супруга, – я говорю, иди, Паша, спать, а он меня не узнаёт и пальцем грозит:

– Ну что это вы? Какое «спать»? Домой, домой!

Романов смотрел перед собой – и видел не полки с дочкиными словарями, а разрумянившееся лицо жены.

В целом-то, он, конечно, знал свою норму.

Интересно, а Коля пьёт? Водка-то, вроде, не живая.

Павел Петрович достал из чемоданчика пиджак и новую рубашку. Брюки, конечно, измялись – сам он паковал вещи плохо, а домработница аккурат перед вылетом попросила выходной.

– Саша! – крикнул директор, приоткрыв дверь. – У тебя утюг близко?

– Ты дверь не держи открытой, – напомнила дочь, – мухи налетят. А утюга у нас вообще нет. Мы постельное в прачечной стираем, внизу стоят машины. Одежда у нас такая, что не мнётся. А тебе что нужно?

– Да вот брюки, – сказал Павел Петрович. – Завтра ведь торжество, а я буду мятый, как из одного места. Мать-то у тебя даже носки гладила. И колготки ваши с Анной.

– Ой, папа, будь проще. Никаких особенных торжеств не намечается, распишемся в мэрии, а потом дома посидим, с друзьями. А с брюками давай так сделаем – когда в душ пойдёшь, я их там повешу, и они от горячего пара сами разгладятся. Только ты долго воду не лей, нам потом такие счета придут – не расплатиться!

Брюки, действительно, разгладились – даже «стрелки», заутюженные домработницей, исчезли. Пока Романов принимал душ, на столе в крохотной, почти хрущёвской, кухоньке появился ужин – миска с зелёными ростками, отварной рис и овощи очень подозрительного вида. В кувшине – вода, процеженная через марлю. Оказывается, в Париже тоже есть марля – удивительно! Николя радушно подталкивал тарелки с угощениями поближе к тестю, а тот инстинктивно отодвигался от них, пока не почувствовал, что дальше некуда.

– Ну что, Коля, за знакомство? – спросил директор, открывая бутылку.

Николя перевёл испуганный взгляд на Александру, и она уже в сотый раз за сегодня сказала: «Ой, папа!»

– Ты что! Джайны не пьют алкоголь. У них … то есть, у нас… приняты очень строгие правила. Почти что аскетические.

Антонина Фёдоровна всегда могла с точностью до секунды сказать, в какой момент муж не выдержит и взорвётся – она насчитала бы уже десять предшествующих симптомов, но её здесь не было, а дочка, пусть и была похожа на неё, как зеркальце, такими навыками не владела. Поэтому и пропустила очевидное: Романов враз налился багрянцем и треснул кулаком по столу, так что миска с ростками упала на пол, перевернувшись в воздухе. Коля закрыл рот ладонью.

– Да что вы надо мной, издеваетесь? – гремел директор, обращаясь не только к злосчастным джайнистам, но и к новому начальству завода, Анне, Валерке, внукам, Люсе и Антонине Фёдоровне, бросившей его наедине с этой новой малопонятной жизнью. – Аскетические они, видите ли!

Он запнулся от злости, и сказал «выделите».

– Папа, ты пей, если хочешь, – сказала Александра, поднимая миску с пола. – Только нас принуждать не надо, окей?

Это холодное «окей» только сильнее разозлило Романова:

– Да как ты смеешь, пигалица, так с отцом разговаривать? На мои средства́, значит, выучилась, и будешь мне разрешать – пить или не пить? Да я тебя спрашивать не стану! У меня не такие, как ты, по струнке ходили! Пятьсот человек в подчинении! А тут, ишь какие, выискались! Муху им, это самое, жалко, а живого человека – уважаемого, в возрасте (у него чуть дрогнул голос) – можно травой кормить? И не выпить?

Романов кричал, сам зверея от своего крика, а Коля с Александрой быстро говорили что-то друг другу по-французски, как бы не замечая краснолицего старика, занявшего собой всю их маленькую кухню целиком. Так люди переговариваются в клубах или на концертах – если источник шума отменить нельзя.

Выполнив «обязательную программу», включавшую в себя краткий обзор жизненных достижений, Романов сник – и залпом выпил полстакана водки. Содранное от крика горло саднило, но по телу разливались приятные, успокаивающие волны.

Он был отходчив – как все несправедливые люди.

– Ладно, это самое, – примирительно сказал он Коле, снова сидевшему с прижатой к губам ладонью. – Не пьёшь – и не пьёшь. А что родители у него, тоже из этой религии?

Александра обиженно сказала, что Николя – сирота. Его родители погибли в автокатастрофе, когда он был ещё совсем маленьким, а бабушки с дедушками с обеих сторон уже умерли.

– Ты, папа, наш единственный родственник. – сказала дочка, и вдруг всхлипнула, став такой похожей на Антонину Фёдоровну, что Романов снова налился багрянцем, но теперь уже от стыда.

– Ну не плачь, Саша, – он погладил дочь по голове и примирительно махнул рукой бледненькому Коле. – Скажи своему, что отец у тебя вспыльчивый, что в прошлом он, то есть я – большой начальник…

Разговор худо-бедно настроился. Александра бойко переводила с русского на французский и обратно. Ростки на вкус оказались не так уж и плохи, да и Колины щёки порозовели.

Выпив и закусив, директор немного расслабился, краснота на его щеках перестала быть пугающей. Квакающая французская речь (Коля то и дело вскрикивал: «Ква! Ква!») заменяла музыку. Романов поневоле сравнивал обоих своих зятьёв, и, пожалуй, впервые в жизни был доволен Валеркой. Да, он тряпка-размазня, но, по крайней мере, не копит мух в квартире, и рюмку водки с тестем выпивает – пусть и жалуется потом на «дикое похмелье». Анна держала мужа излишне строго, поэтому, считал тесть, из него и не вышло особенного толку. Работал он сейчас в какой-то фирме, занимался рекламой – но денег в дом почти не приносил.

– Счета за рекламу оплачивают в последнюю очередь, – оправдывался Валерка, когда Анна устраивала ему очередной разнос. Сама она зарабатывала прилично, директор успел похлопотать – и буквально втолкнул в нотариусы, закрытое сообщество, где почти невозможно найти свободное место. Но Романов был тогда не то, что теперь – с его связями и не такие двери открывались! Он улыбнулся, вспомнив, как пару лет назад, ещё при Люсе, потерял барсетку с документами – забыл в такси. И русский паспорт, и загран – всё пропало, а на другой день у них был вылет в Милан. Романов позвонил знакомому в УВД – и ему тут же выписали новый русский паспорт, и выдали заграничный. Поэтому когда нашёлся тот таксист (честный попался), у Романова оказался двойной комплект документов. Вот такие были связи.

Коля дёрнул плечиком, дослушав перевод истории:

– Я слышал, что коррупция в России перешла все мыслимые границы.

Александра перевела иначе:

– Николя восхищён твоей находчивостью, папа.

– Что-то у него не очень восхищённое лицо, – подозрительно сказал Романов.

– Ну ладно, давайте спать, – сказала Александра. – У нас, папа, не принято ходить ночью – мы можем случайно нанести вред какому-нибудь живому существу.

– Вы, главное, мне вред не нанесите! – брюшко директора добродушно колыхалось, пока Николя убирал со стола тарелки и выбрасывал недоеденные овощи в чёрный пластиковый мешок.

– Джайны не оставляют продукты на ночь, – объяснила дочь. – там могут завестись насекомые, а дальше – ты знаешь…

Романов долго не мог уснуть в эту ночь, вертелся с боку на бок, как мясо на гриле. Замёрз, да и не допил свою норму, к которой привык за многие годы. Встал, чтобы найти в чемодане шерстяной кардиган, зажёг светильник – и вдруг налетел взглядом на картинку, висевшую за дверью.

Её специально повесили так, чтобы не бросалась в глаза – но зря что ли у Романова имелся охотничий билет? Он всё кругом подмечал, вот и гадость эту увидел. Фашистский крест – свастика, над ним – три точки, а под низом – ладонь с непропорционально длинным мизинцем.

Директора ожгло изнутри – он распахнул дверь и гаркнул на всю квартирку:

– Александра!

– Папа, я же тебе говорила, мы ночами не ходим, – раздался из другой комнаты хриплый голосок дочери. – Что там опять случилось?

– Да то случилось, что деды твои не зря своими жизнями на поле боя рисковали, чтобы ты ихним врагам поклонялась!

– А, – протянула дочь. – Ты увидел свастику. Говорила Николя, чтобы на время спрятал – так и думала, что не поймёшь. Свастика, дорогой папочка, у многих народов означает приветствие и пожелание удачи.

– Мне многих народов не надо, – гремел директор. – одного хватит! Ты что ли тоже, как Валерка?

– Папа, если ты не успокоишься, соседи вызовут полицию, – взмолилась Александра. – У нас с ними и так подтянутые отношения.

Раньше директор не замечал, что дочка путает русские слова – и это его по-настоящему расстроило. Не меньше, чем свастика на стене.

– Я это сниму, – сказал Романов уже не так громко. – Я не могу спать, когда на стене висит оскорбление для всей моей страны.

– Хорошо, – согласилась дочь. – Спокойной ночи, папочка.

Романов ещё раз рассмотрел картинку со свастикой – это была, кстати, не картинка, а вышивка меленькими стежками – и заметил, что крест отличается от фашистского: тот был повёрнут слегка под другим углом.

Но всё равно – мерзость. Он не потерпит.

Снял вышивку со стены и бросил в угол.

За окном торчал месяц – размытый, в дымке. Как будто его пытались стереть ластиком с неба, но бросили это занятие, уснув на полдороге.

А вот к директору сон никак не шёл. Он сел на своем диване и сгрёб подушку в объятья, не подозревая, как похож в эту минуту на героя картины «Иван Грозный и сын его Иван».

Мысли крутились вокруг дочек и зятьёв. Конечно, Валерка лучше Коли – но, может, это только отсюда так кажется. Дома-то Валерка его тоже постоянно расстраивал – свастики по стенкам не вешал, зато президента ругал чуть не матерными словами, и родную страну хаял, и даже над Днём победы потешался:

– Что празднуют, сами не понимают! – говорил Валерка, пальчиком поправляя очки на переносице. Романов всякий раз давил в себе желание ударить его в указанное пальчиком место – по-настоящему давил, толкал внутрь себя, как в молодые годы они толкали пробки в бутылки, когда под рукой не было штопора.

Директор чувствовал, что зять его презирает – хотя и лебезит перед ним накануне пятнадцатого и первого числа каждого месяца. В эти дни Романов обычно выдавал семье дочери деньги – и несколько раз, сердясь на Валерку, урезывал обычную сумму вдвое.

Анна, конечно, выговаривала мужу – но он, как подросток, сколько-то сдерживался, а потом всё равно срывался и начинал ругать власть, начальство, трусливую общественность. Он и был по сути своей настоящий подросток – но при этом отец двоих детей.

А Колю, вообще, не поймёшь.

Романов засопел, вспоминая Антонину Фёдоровну, которая советовала во всём находить хорошие стороны. Вот, например, то, что Александра идёт вслед за мужем, а не пытается его оседлать и пришпорить, как делала младшая дочь со своим Валеркой, это, конечно, неплохо. Может, со временем им надоест вся эта индийская дурь – и чем мух разводить, родят Романову ещё одного внука. Нормального, понятного мальчика – чтобы на рыбалку ходить, зимой – хоккей, летом – футбол…

Александра, рассказывал подушке Романов, всегда склонялась к вегетарианству – ещё когда они с сестрой были маленькими, Анна грохнула на лестнице мешок с яйцами. Не донесла из гастронома. Александра плакала над этими яйцами, как над живыми людьми:

– Из-за тебя, Анечная, столько цыплят зря отдали свои жизни!

При этом старшая любила читать книжки про испытания, муки и пытки.

Только под утро Романов тяжело вздохнул, выронив совсем уж старческое «о-хо-хо-хо-хо-хо», положил терпеливую подушку под голову и закрыл глаза, засыпая.

Ему приснилось, что он учит дочек рисовать пятиконечные звёзды:

– Начинаем выводить как букву А, но от правой ножки проводим лучик влево наискось, а потом – вправо и вниз, к левой ножке. Вот какая звёздочка получилась! Загляденье!

Свастику они выучились рисовать без него. Дурное дело нехитрое.